Когда пришли, поручик уже знал, что был бой на проезжей дороге, что многие дрягили посажены под замок, что начал все дело кормщик Рябов Иван сын Савватеев.
— Я начал? — спросил Рябов.
— А ты правду хочешь? — вопросом ответил поручик. — Хочешь, чтобы шхипер Уркварт виновником сему делу был? Небось, он начальным людям чистым золотом кумплимент отдал, Снивин его к розыску не потянет.
— Чего ж им гульба такая у нас поделаласъ? — спросил Рябов.
Поручик посмотрел на кормщика сбоку, усмехнулся сердито.
— Слышно так, будто царь-батюшка на Москве из немецкой слободы не выходит, вот и развольничались. Только ты об этом — ни гу-ry! И ты, вьюнош, слышишь ли?
— Ничего я такого, господин, и не слышал.
Молчали долго. Потом Крыков пожаловался:
— Давеча полковник Снивин едва не побил. Ногами топал-топал, плевался-плевался. Ты, говорит, смерд и смердом остался, и никакого понимания не имеешь, что такое есть высокий гость из дальнего края. Вот погоди — батюшка царь приедут, подергают тебе жилы, повоешь, аки пес на покойника…
— А ты, Афанасий Петрович, без внимания, — посоветовал Рябов. — Каждый свое дело на земле справляет, кому какое назначено: одному землицу пахать да в море бедовать, другому, начальному человеку, казну воровать. Худо живем! На своей земле, а будто в чужой стороне. Как оно сделалось, что аглицкий немец на нашей земле начальным человеком ходит?
— Не нами сделано! — ответил Крыков.
— Не нами сделано, да нам слушаться аглицкого немца велят. Ан мы не таковские, не пойдем задним крыльцом, хоть оно и положе. Не таковы мы, Афанасий Петрович, людишки беломорские. Не станем бояться, аз не вяз, и, содрав с нас лыко, не наплетешь лаптей!
К ночи ударила гроза, — то лето все было грозовое, с сильными громами, с режущими синими молниями, с быстро бегущими черными тучами.
Дождь полил внезапно, словно из ведра, сплошной, зарядил надолго, то стихая на малое время, то вновь громко барабаня по тесовой крыше таможенного дома. Иногда делался он вовсе редким, падал каплями, но потом вновь наползала туча, лились потоки, гром гремел, молнии проносились во мгле, а Митенька крестился и тихо призывал:
— Свят, свят, свят…
Сидели под навесиком тесовым у горницы Крыкова втроем — кормщик, Крыков да Митенька, перебрасывались словами негромко, слушали дождь, глядели на небо. Крыков спросил:
— Где карбас-то потопил, кормщик?
— На Песью луду кинуло, да то уж и не карбас был — древеса рваные…
— Долго бедовали?
— Помучились…
Он усмехнулся, рассказал, что когда тонуть начали, весельщик Семиков вспомнил пословицу, как пойманная лисица сказывала: «хоть-де и рано, а знать — ночевать»…
Крыков покачал головою, — ну, народ, и когда он только горюет!..
Кормщик перебил, лукаво косясь на Митеньку:
— Митрий теперь заскучал, одежонки жалеет, потопла в море. Все как надо имели — саван с куколем, рубаха смертная до пят, венец на голову…
— Дядечка! — испуганно вскинулся Митенька. — Грех вам срамословить!
Кормщик засмеялся, шутливо оттолкнул от себя Митеньку.
— Дядечка, дядечка, задолбил свое. Никакое оно не срамословие. Спрашиваю — как теперь помирать будем, когда ни савана, ни куколя, ни рубахи смертной, ни лестовки, а?
Крыков тоже засмеялся.
— Справим! — сказал Митенька. — Вот взойдем в силу и еще справим.
— Это на второй-то раз? Уж пропить, и то не столь грешно. Где это слыхано — дважды смертную одежонку справлять? То, Митрий, грех, да и превеликий!
Митенька не выдержал, тоненько засмеялся.
Молния близко пронеслась по небу и скользнула вниз, прямо в немецкий Гостиный двор. Там ударила. Тотчас в сумерках узким языком взвился огонь. Скоро ударили в било, пожар разгорался. Мимо таможенного дома проскакали рейтары с притороченными к седлам деревянными ведрами, с баграми, с крючьями в руках.
— Когда свои горят — сразу едут, — сказал Крыков, — а давеча вот на речке, на Курье, избы занялись — ни один пес не поехал спасать. Воинство!
Рябов поднялся, обдернул на себе кафтан, подтянул голенища бахил.
— Али собрался куда? — вдруг упавшим голосом спросил поручик.
— Похожу малым делом, Афанасий Петрович! Ночь не светлая, рейтары на пожарище.
Крыков поднялся тоже.
— Один пойду! — молвил Рябов. — Кости заболели, покуда лежал связанным. И ты со мной не ходи, Митрий, отоспись…
Поручик проводил Рябова до частокола, велел часовому впустить, когда бы ни пришел. Потом сказал Рябову, как бы невзначай:
— Смотри, кормщик, как бы чего Антип не учинил… Пакостный мужичонка, злокозненный.
Рябов молчал; в сумерках, под медленным дождем, лицо его казалось печальным.
— Я ему больно по душе пришелся, — продолжал Крыков, — разбогател он, трескоед, полна киса золота, теперь я гож стал: как-никак поручик. А ты кто? Кто ты есть, чтобы на Антиповой Таисье жениться? Одна она у него…
Кормщик вздохнул, утер мокрое от дождя лицо ладонью. Дождь пошел чаще, с переборами, часовой солдат юркнул в будку. Пламя в Гостином разгоралось все сильнее. Теперь отблески его играли на грустном, обветренном лице поручика.
— На Иоанна Богослова ты об чем с ней говорил? — спросил поручик.
— Все о том же…
— Без благословения покрутитесь?
Рябов не ответил.
— Ин ладно! — словно через силу молвил Крыков. — Бешеному мужику и море за лужу, делай как знаешь.
Он повернулся и, широко шагая под дождем, скрылся за частоколом.
— Афанасий Петрович! — окликнул Рябов.
Но поручик не ответил, и кормщик, выбирая переулочки потемнее, пошел к своей избе, строенной еще дедом. Зачем пошел — сам не знал, просто понесли ноги попрощаться перед неизвестным будущим, поздороваться после того, как от смерти вынулся, а может, и перстень взять, что лежал в потаенном месте, в подклети…