В двух шагах от станции — грязный заплеванный рынок. День только начался, у торговок корзины еще полны. Солнце светит не по московски, — греет, не только светит.
Курносый мальчонка в изодранном пиджаке сидит на корточках, прислонившись спиною к лотку и засунув рукав в рукав. Он греется на солнце, — ночь была холодна, — и спорит со своим приятелем по ночлежке, черномазым армяшкой.
— Гавару тебе, есть бох, в церква есть бох, — горячится тот. Курносый мальчишка смеется.
— Ну, если есть, покажи. Хоть кому покажи!
— Сачэм мнэ пакасывать? Я сам витал.
— Хо! — смеется курносый, — такой большой, а говорит, бога видал! Чудак! Да где ты видал? Икону видал? На бумажке? У нас был склеп и там икона здоровая, — мы в нее камнем как пальнем!
— За то бох накасать будит.
— Ты мне сказок не рассказывай, — разошелся курносый, — Ну, вот, я ногой перекрещусь, — разве же у меня нога отсохнет? Не отсохла ведь! Да идем куда хочешь, в Красную армию хоть, спросим, есть ли бог. Да тебя в три шеи прикладами погонят!
— Сачем в Красной армий? Пайдем, тот человек спросим, — говорит армяшка, и кивает на толстого булочника.
— Ладно! — вскакивает на ноги курносый мальчишка, и подбегает к заваленному хлебом лотку.
— Дяденька, — говорит он, — мы тут про бога поспорили. Кто из нас прав, тому дашь булку?
— Ну, ладно, дам, — отвечает тот и смеется.
— Я гавару, есть бох, он говорит, нет бох! — ударяет себя в грудь армяшка.
— Ну, ты и получи булку, — говорит продавец, и дает ему черствую, продавленную булку.
— Видишь, моя права, — говорит армяшка, блестя глазами. Он отламывает кусок булки и дает ее курносому мальчишке. Тот жадно запускает в нее зубы, потом вдруг срывается с места, кричит — прощай! — и на бегу сует краюшку в карман: со станции слышен свисток.
Маленький армяшка остается один и уныло продолжает уплетать свою булку.
Мальчишка в развевающемся пиджаке пулей вылетает на станцию, бежит за поездом и вскакивает на ступеньку заднего вагона.
— Успел! — радостно говорит он и старается отдышаться. Потом трогает ручку двери. Дверь заперта. Он вынимает из кармана недоеденный завтрак и, крепко держась за поручни, начинает уписывать булку за обе щеки.
К ближайшей остановке поезд подходит под третий звонок, на минуту замедляет ход и двигает дальше. Но мальчишка успел перебежать на открытую площадку второго вагона. Мимо каморки проводника он шмыгнул внутрь: но в глубине вагона стоял контролер, и помощник контролера, и проводник.
Мальчишка живо захлопнул дверь и пошел удирать от контроля к паровозу, — с площадки на площадку, через буфера, из вагона в вагон, пока не попал в гущу ребят в одинаковых, серых рубашках. С верхней полки кубарем скатился Мишка Волдырь.
— Кочерыжка!
— Ш-ш-ш! — оборвал его тот, и змейкою взлез под потолок, на третью, багажную полку.
Его почти никто не заметил, а кто и заметил, сейчас же забыл, — все сидели, прилипнув к окнам, и глядели на невиданно-зеленые склоны крутых холмов, густые леса и серые, слоистые развороты откосов.
Поезд все время полз в глубине ущелья. Вдруг ребята с хохотом отпрянули от окон.
— Мне облило всю грудь!
— А мне все лицо! — завопил Александров.
Это горный поток, водопадом слетая с кручи и ныряя под мост, обдал поезд струею студеных веселых брызг.
Кочерыжка лежал на третьей полке и вполголоса разговаривал с Мишкой.
— Ленка, полезай сюда, — крикнул Волдырь.
— Ванюшка! Как ты сюда попал! — обрадовалась Лена.
— С неба упал, — засмеялся Кочерыжка.
Прошел контроль, пересчитал ребят и пробил целую пачку билетов.
Кочерыжке повезло: ему удалось забраться в угольный ящик, он попал в скорый поезд и, как говорят наездники, усидел в седле до самого Армавира. В Армавир он приехал раньше ребят на добрых двадцать часов.
* * *
— Сейчас будут видны снежные горы, — сказал Николай Иваныч.
— Вон они, вон они, я уже их вижу! — в восторге завизжал Ерзунов.
— Какие там горы, это облако, — засмеялся Шурка. — Чудак-рыбак, поймал чурбак, кричит— рыба!
Но облако становилось видно все ясней и отчетливей, и скоро сам Шурка Фролов уверился в том, что это горы. Далеко на горизонте, за ширью холмов и долин, над сине-зелеными коврами лесов видны были молочные, белые, чуть дымчатые по краям, отроги Казбека.
— До них больше ста верст, а как ясно видны, — сказал Николай Иваныч. Только мы до них не доедем, дорога на Туапсе проходит далеко от Казбека. А в Туапсе таких гор нет, там только высокие холмы, покрытые лесом.
Ленька Александров и Елисеев подрались. Ленька отошел от окна, чтобы напиться воды, подходит, а Елисеев стал у окна, не пускает.
— Место, говорит, съезжено.
— Какой там съезжено, — разозлился Ленька. — Пусти!
— Не пушу, говорят, съезжено.
— Ну, я сам стану!
— А ну, стань!
Ленька вспылил.
— Ты, кричит, рябой, на меня не натыкайся!
Кто-то кого-то ударил — раз, два, но тут вдруг поезд влетел в темноту, как будто врезался в нутро земли.
— Туннель! Туннель!
— А гудит-то как!
— Как пять поездов!
— Я боюсь, тетя Феня, тетя Феня, я боюсь!
— Смотрите, ребята, не высовываться!
— Ну, и шибко! Ух, шибко как!
Ничего не было видно, только оглушал грохот и сквозь пол чувствовалось, как, дрожа, мчались колеса.
— Ну, и тьма!
Но вот стены туннеля из черных стали серыми, и поезд выскочил в яркий солнечный свет, — выскочил так поспешно, как будто боялся, что темнота туннеля прищемит ему хвост, прихлопнет его. Грохот все еще несся по туннелю, за поездом вдогонку.
Ленька сидел на лавке, тер грязными кулаками глаза и скулил.
— Рябой! Рябыня! Рябой!
— А ты с него шкуру сдери, а рябушки продай, — присоветовал Шурка Фролов.
— Еще должно быть семь туннелей! — прибежал от проводника Ерзунов.
Снова поезд загудел так, как будто прорывался вперед через камень, стало темно и пахнуло сыростью. Снова показалось, что поезд несется в глубину земли, и никогда уже не видать солнца.
Мишка Волдырь лежал, по своей привычке, на пузе, и рассказывал Кочерыжке и Ленке, что у дяди Сережи с собою охотничье ружье, что он будет охотиться на зайцев, на диких кошек и на шакалов.