Вот тебе лето и прокатилось. Быстро оно прошло или медленно? Если вспомнишь теперь, кажется быстро. А если в самый зной бредешь по шоссе домой, распаришься и разморишься и вдруг вспомнишь, что в Москве, у дворника в чулане спрятаны у тебя «Снегурочки», что там, у Горбатого моста, зимою веселье, скрипучий снег и крепкие ледяные горки, что из-за угла нет-нет, вылетит там на салазках губастый Егорка и зыкнет так, что хмурый прохожий выронит в снег пузатый сверток, — вот тогда, ох, каким длинным и тягучим покажется лето! Ну его совсем, с Кавказом вместе.
Пора, пора. Уже в лесу поспели каштаны и грецкий орех; уж давно у ребят в сундуках гниют дикие груши, а на крышах без толку сушатся и пересушиваются рыжие ломтики яблок. Инжир — и то созрел, клеится и липнет. Зажились, пора возвращаться.
Шурка целый день бегает за Шариком. Уж наготовил даже веревку, — Шарика повезут в Москву — завхоз позволил. Ну, как в последнюю минуту убежит?
Александров сколачивает четвертый сундук. В одном орехи, чищенные, без зелени—220 штук. В другом — каштаны, без счету. В третьем — сушеные груши. А куда черепаху?
— Да ведь тебя не пустят с этим, Катерина Степановна сказала — только по одному сундуку. Орехи все сдали сегодня на кухню, в общий мешок, — говорит ему Мишка Волдырь.
— Шалавые! В общий мешок! Там, небось, поделят поровну. А если я по дороге захочу кушать?
— Мне что? Сколачивай! — махнул рукой Мишка Волдырь.
— Вот так он всегда высчитывает, — усмехнулся Ерзунов. — Помнишь, я тебе третьего дня дал два подсолнуха? — передразнил он Леньку.
Всем в доме теперь правит тетка Феня, — ей и укладывать, ей и готовить съестное в дорогу.
Завтра будут колоть Антона. Шурка Фролов и к нему подоспел. Гладит его, ласкает, приговаривает:
— Бедненький ты! Несчастненький! Отца, матери у тебя нету! Заступиться за тебя некому! Дрыгай, не дрыгай ножками, тебя всякий обидит. И чего бы тебе улететь вместе с Тамарой?
— Брось возиться с поросенком! — кричит тетка Феня — я что сказала? Ступай, лови кур.
Кур, как назло, нипочем не поймать. Позабивались в кусты, в колючки, кудахчут на огороде и на винограднике.
Шурка командует и Карасем, и Фроськой, и Лютиковой, и Нюшкой Созыревой:
— Забегай, забегай оттуда! Как я в нее камнем сейчас замизиню! Да куда ты гонишь, Нюшка, черт!
Наконец-то, одну поймали. Шурка скалит зубы:
— Целая дивизия, а я палач!
— Палач, дай калач! — подскочила к нему Мурка.
Шурка прищурился. Чего бы такого сказать?
— Нет, уж лучше ты поплачь! — в лад отвечает он и рад тому, как складно вышло.
Тетка Феня с противнем в руке снова выбегает на балкон.
— Ребята, ступайте стирать в море пальто! Ведь не высохнут.
Вера Хвалебова с Ленкой вытаскивают из кладовой два больших тюка. Вот уже весь балкон завален грудою синих ватных пальто с рябою подкладкой.
— Давно ж я тебя не видала, мое милое! — говорит Нюшка Созырева, вытаскивая из кучи кургузое пальтишко с большой фиолетовой меткой на подкладке: Н. С.
Чуднó видеть теплые суконные пальто на голых, загорелых плечах. Все, сколько есть ребят, жарят по самому солнцепеку вниз, к морю. Карась даже застегнулся на все пуговицы и поднял воротник. Ватное пальто — добрый друг в зимнюю стужу.
Первыми бухнулись в воду Корненко с Гороховым. Пальто не сразу намокло, зато потом стало тянуть ко дну, точно мешок с мукою.
Карась забрался на вагонетку, потопленную в море, — на ту самую вагонетку, о которой Верка Хвалебова когда-то писала в газете.
— Ребя, глядите как я ныряю!
Плюх — вынырнул, выпучив глаза парнишка, и тяжело захлопал по воде рукавами.
Мишка Ерзунов блещет, точно именинник, прокис в воде, даже нос посинел. Кочерыжка хлещет чьим-то пальтецом по воде, — словно пистолетные выстрелы. Верка Хвалебова трет, что есть силы, Нюшкино пальтишко песком. А Павлик с Чистяковым выжимают, выкручивают, выдавливают из бухлой ваты мутные струи.
— Ну, и грязь! Это чье такое грязное? Мой снова! — швыряет Костя обратно в море намокший ком.
Весь берег уж покрылся черными, лоснящимися лоскутами.
— Никак оно до завтра не высохнет.
— Я ему не высохну, — говорит Карась, расправляя по песку смятые полы.
Снова доняла жара, — ни облачка, ни ветерочка.
— Ребята, кто на бревна?
Одно за другим выплыли в море изглоданные волной и червями коряги. На такой хорошо лежать и легко подгребаться руками. И где ее ни брось, наутро море выволочет ее снова на берег. Ленька Александров остался на берегу. Бьется, силится спустить на воду огромнейший дуб. Бревно у самой воды, у Леньки в руках— крепкий рычаг, но ему не удается своротить колоду с места.
— Гундосый! Чистяков! Карась! — зовет он на помощь.
Наконец, Чистяков подплыл к берегу. Под двумя рычагами бревно качнулось и село на воду.
Ленька, отгребаясь шестом, поплыл верхом, как на коне.
— Дай-ко, я нырну с него!
Чистяков влез на колоду, разбежался — и прыг— головой вперед.
— Хорошо!
Вернулся — и снова.
За ним — Карась, за Карасем — Волдырь, за ним— Шурка Фролов.
— Ладно тебе! Да ну, будет, мое бревно! — замахал шестом Александров.
— А тебе что, жалко?
— Не жалко, а мое бревно, не пущу.
— Мое, мое! У, язва! — сунулся к нему Горохов.
— Не лезь, говорю, сшибу!
— А ну, тронь!
Александров двинул шестом и скинул Горохова с бревна. Бревно кувырнулось, и когда снова, покачиваясь, остановилось на воде, Щурка, Карась и Чистяков оседлали его прежде, чем Ленька успел за него ухватиться.
— Слезайте с бревна, мое бревно, — ныл Александров.
Горохов, вскарабкавшись на колоду, утирал мокрою рукою слезы.
Скоро разревелся и Ленька. Он стряхнул песок со своего пальто, накинул его, мокрехонькое, на плечи и побрел один по шпалам, жаловаться Катерине Степановне.
— Ленид Иваныч, скинь портки на ночь, а как день — опять одень! — крикнул ему вдогонку Шурка Фролов.
Так готовились ребята к отлету.