Ребята устроились, прибрали дом, расставили по местам койки, разобрали матрацы. Дворник Иван, посасывая вечную свою козью ножку, выгреб в сарай ворох мятой бумаги и соломы. Отпыхтел грузовик, и со скрипом затворились тяжелые створки ворот.
Когда все было готово, ребята стали устраивать ленинский уголок.
— Портрет нужно повыше, — сказал Ерзунов.
— Так? — спросил Шурка, наготовив гвоздь.
— Еще правей чуточку.
Шурка приколотил портрет. Это был хороший портрет, делегаткин подарок; та самая делегатка, с лицом в оспе, что провожала ребят, когда они уезжали на Кавказ, принесла его. Ильич в пальто и шапке идет по снегу и улыбается, добрый такой и веселый.
Потом Ленька Александров склеил четыре плаката и выложил по черной глянцевой бумаге красными жилками: Ленин, Ильич, Владимир и Вождь.
Повесили плакаты.
— Хорошо бы еще из цветной бумаги цепки, — сказал Карась — Только мне одному не склеить, долго это.
— А я тоже буду клеить, — сказала Ленка и сразу взялась за дело.
И Лютикова пришла и тоже стала клеить колечки.
— Вы вместе не склеивайте, вы только колечки клейте, — сказал Карась.
Лютикова надула губы.
— Да, хитрый! Я тогда вовсе брошу, — Но не бросила.
Потом увидала, как Карась мудрено клеит, и перестала дуться. Сережка не по одному кольцу склеивал, а по три, с подвесками. Костя за братом побежал, чтоб тот пришел провести в уголок лампочку. Шурка с Волдырем тем временем наладили полку, чтобы на нее класть книжки про Ленина.
— А книг-то у нас почти и нету, — сказал Мишка.
— Ну, будут.
К вечеру Костин брат провел лампочку, ее обтянули красным и зажгли. Карась с Лютиковой поразвешивали цепочки, и стал уголок готов.
— Хорошо-то как! — засмеялась Ленка.
— И светло!
— Очень вышел хороший уголок, — сказал Карасев, обтирая с рук присохший клейстер.
Сперва всем очень понравилось. А потом Шурка скажи:
— Нет, нехорош уголок. Вот я видел в клубе ГПУ, — там на полочке гипсовая головка — по грудям как раз, и не то чтоб маленькая, а как будто живая. А без бюста у нас и не уголок вовсе.
— Хорошо, как у ГПУ деньги есть. А как у нас нет, — сердито сказал Ерзунов. — Бюст, небось, рублей пять стоит, — окуснешься!
— Да, не меньше.
— Катерина Степановна ни за что пять рублей не даст.
— А я говорю — даст!
— Не может она дать, — вмешалась Фроська. — У нас на переезд все деньги ушли, осталось только на питание.
— Ну, что ж, можно с питания снять.
— Да мы уж на каше-то посидели, — просопел Карась. — Будет с нас.
— Нельзя, — сказал Ерзунов. — Слабых у нас много.
— Снять с питания! Снять с питания! — разошелся Костя, — даже красным стал.
Шурка, Волдырь и Чистяков хлынули к Катерине Степановне.
Катерина Степановна — наотрез.
— Я, — говорит, — на это не имею права. Кормежка у нас и то не ахти какая, слабых — смотрите, сколько, — Ленка, Дорошина, Тоня, Горохов, Ерзунов. С питания снять ничего нельзя. И чем у вас уголок плох? Портрет хороший, лампочка светлая, цепочки. Вот и в пятнадцатом, и в седьмом доме бюста нет, и в тридцать первом.
— Ну, там пусть не будет. А мы хотим — стоял на своем Шурка.
— Теперь нельзя. Вот в будущем месяце нам снова на расходы денег дадут, тогда купим. Не все равно, что теперь, что через месяц?
— Было бы все равно, ходили бы в окно, а то ходят в дверь, — сдерзил Шурка.
С тем и ушли.
Шурка с Костей сбегал к делегатке и вернулся, повесив нос.
Вечером, залезая под одеяло, Шурка вдруг сказал:
— А бюст у нас все-таки будет.
— Откуда? — спросили разом и Костя и Кочерыжка.
— Уж я знаю.
— Да ну, откуда, говори!
— Шарика продадим, — отрубил Фролов.
Ребята оторопели. Они уже было окрестили Шурку из-за Шарика «песьим батькой».
— Продадим Шарика? — переспросил Волдырь, привстав.
— Ну да, продадим, а он сбежит.
— А вдруг не сбежит?
— Сбежит. Он хоть цепь перегрызет, а сбежит.
— Шарик безусловно сбежит, — согласился Волдырь.
— А не сбежит — фиг с ним. Туда ему и дорога! — тяпнул Кочерыжка.
Шурка обозлился.
— Шарик сбежит, — сказал он и натянул одеяло на ухо.
Утром Шурка, Костя, Волдырь и Кочерыжка улизнули сейчас же после чая. Шарик очень удивился, когда Шурка, завернув за угол, надел ему на шею веревку. Шурка нарочно прихватил веревку потоньше.
— Ну, Шарок, не выдай, старина! Облапошим мы их с тобой, а?
— Облапошим! — Шарик подпрыгнул и изловчившись, лизнул Шурку прямехонько в нос.
— То-то, — обрадовался Шурка. У него пропал всякий страх, — будто Шарик языком слизал.
— Их, ребята, и бюст же у нас будет! Шик с отлетом.
Шарика забавляла веревка. То он упирался и прыгал на задних лапах, то натягивал веревку в сторону и тащил Шурку вперед.
— Продаешь пса? — спросил Шурку мужик в косматой шапке, когда ребята пришли на ту сторону рынка, где продавали собак, кошек, голубей, лисенят и всякую живность.
— Пятнадцать рублей, — буркнул ему Шурка и, не оборачиваясь, пошел дальше.
— Такому нельзя продавать, — сказал Шурка ребятам. — Он его сразу на цепь посадит, — жди когда сорвется.
И у Шурки, и у Кости, и у Мишки все прыгало внутри; толчея, давка, гам, — от них ещё больше было беспокойно. Только Кочерыжке — ничего: он не любил пса.
— Вон, тому хорошо бы продать, — сказал Кочерыжка, указывая на седенького старика с прогнувшимся посошком. — Он, верно, добрый.
— Верно, — согласился Шурка, и все пошли к деду.
— А, дед, не купишь у нас Шарика? Такой сторож, что мухи не пропустит. Он в это лето шакала порвал.
— Кого?
— Шакала. Нам только кормить его нечем, вот и продаем.
— Видать, видать, хороший пес, и не старый, — сказал дед и погладил Шарика по спине. Шарик ощерился.
— А много за него хотите?
— Пять рублей, — решительно сказал Шурка.
— Хе-хе, хе-хе, — усмехнулся в бороду старичок. — У меня всего-навсего — тридцать пять копеечек. Хе-хе!
Прошло полчаса, час, — покупателей не находилось.
— Придется, видно, завтра, — сказал Волдырь. Тут к ребятам подошла толстенная баба в беленьком платочке, в новой овчине.
— Продаете, пса, огольцы?
— Продаем, тетка.
— А он как, не больно стар еще?
— Какой стар. Что ты, тетенька! — обиделся Шурка. — Самый что ни на есть молодой пес. Такой сторож, что мухи не пропустит. Трех шакалов порвал. Ведь тебе, тетка, сторож нужен?
— Ну да, сторож.
— Вот, значит, как раз по тебе товар. Это пес такой, что не спит ни днем, ни ночью.
— Что ты, сынок! Так-таки не спит?
— Истинная правда, тетенька. Только боюсь я тебе продавать его. Его ведь кормить хорошо нужно, он к сытным кормам привык.
— Ну, моя изба — первая на все село. Сколько за своего щенка хочешь?
— Десять рублей.
— Ну, ну, хватил. Десять рублей. Такой и цены нету. Три рубля.
Поторговались еще немного и сошлись на четырех рублях. Шурка еще двугривенный отморгал. Потрепал Шарика по загривку и передал бабе веревку.
— Ну, ребя, от бабы — наверняка сбежит!
— Как я ей сказал, что ни днем ни ночью не спит, — ведь поверила! — смеялся Шурка. Смеяться смеялся, а на душе — холодок.
«Кто его знает а вдруг не сбежит? — Нет, от бабы — непременно сбежит», — утешали себя ребята.
Четыре рубля — восемь полтинников, двугривенный в придачу.
Пошли покупать бюст.
Вошли в магазин.
— Какие у вас на четыре рубля бюсты?
Приказчик показал.
— Вот эти на четыре, эти на пять; а эти по три с полтиной.
Выбрали ребята на три с полтиной, потому что тоже веселое лицо было, доброе, как на портрете.
— Очень осторожно неси! — сказал Костя Шурке.
— А что с деньгами будем делать? — спросил Кочерыжка.
— Мы Шарику ошейник купим — предложил Мишка Волдырь.
— Верно, как раз Шарику ошейник купим.
— Только в магазине дорого. Нужно на рынок.
Пошли снова на рынок, за семьдесят копеек купили ошейник. Хороший, ременной, с бляшками. Шурка стоял в стороне, чтобы в давке Ленина не помяли.
— Откуда деньги, пока ребятам не скажем. И ошейник пока спрячем. Хоть ты, Волдырь, спрячь.
— Ладно, спрячу.
Пронесли бюст в уголок потихоньку. Перебили полочку на новое место, бюст поставили на нее, пониже портрета.
— Нужно бы полочку красным покрыть.
— Этого мы достанем!
У Катерины Степановны красная материя нашлась, — даже не полотно, а суконочка.
— Вот, когда уголок у нас настоящий вышел! — радовался Волдырь.
— Как раз так у них в клубе, — сказал Шурка. — Только у нас бюст лучше.
Ребята, как увидали бюст, на голову стали, — скажи им, откуда взяли деньги.
— Не можем сказать!
— Сами увидите!
— Не скажем! — открещивались головорезы.
— Нет, скажите! — наседал Павлик.
— Чего стырили? — сказала Фроська.
— Но, но, помалкивай. Через три дня скажем — решил Шурка. — Только уговор — не приставать.
На том и покончили, — нет и нет, раньше трех дней ни слова. И Катерине Степановне ни гу-гу.
На первый день — про Шарика — никаких вестей.
Шурка невесел. Скребет внутри.
— Неужто не вернется?
Мишка Волдырь задачу решал, у него пять раз шесть все получалось тридцать шесть.
Вечером Костя спросил Шурку.
— Как по-твоему, сбежит?
— Непременно сбежит. Завтра он должен быть тут. Если, скажем, баба в ста верстах живет. Как он ни беги, а ему сегодня не поспеть было. И веревку разгрызть!
Утром на второй день Костя с Кочерыжкой пошли на рынок, — авось, ту же бабу увидят, или узнают у кого, далеко ли уехала. Конечно, ходили зря.
Вечером Шурка стал сам не свой.
— Если, говорит, завтра Шарик не вернется, — значит, я этот бюст ломаю.
Ребята наседают, — откуда деньги, откуда бюст; тоже хватились — Шарика нет. Шурка — песий батька, — всякий к нему. И к Косте. Костя Веру Хвалебову даже прибил.
Уже легли спать, — скребки в дверь, вой.
— Шарик! — спросонья вскочил Шурка.
— Шарик! — проснулся Волдырь.
А Костя и заснуть не мог, так и не раздевался.
У Шурки ключ прыгает в руках. За дверью повизгиванье.
— Есть!
Серый, грязный ком, с обрывком толстого каната на шее, запрыгал, взвизгивая, между ребятами, лизнул Шурку в глаз, Мишке ослюнявил щеку.
— Ух, милый! — кричал Шурка, прижимая пса к груди. — Хороший мой! Какой канат оборвал! Волдырь, тащи ошейник! Ну, псина, Шарок, расскажи, где был!
Но Шарик так и не рассказал, где был. Только стали ребята с тех пор звать его Продувным. Бывало, Шурка подведет его к полочке, на которой стоит бюст, а Продувной замашет хвостом, будто говорит:
— Да, это наших рук дело.