Итак, до сих пор мы нашли у Пушкина два вида полноты: во-первых, полноту врожденную, -- совершенство, во-вторых более или менее полное, более или менее устойчивое наитие. Но дальше открывается, что кроме полноты гармонической, представленной этими двумя формами, Пушкину была ведома еще другая полнота -- хаотическая, когда сила тоже всецело наполняет душу, но наполняет не стройно, а как бы бурными волнами или водоворотом, что? вовне означает исступленную действенность. Следовательно, в представлении Пушкина верхней бездне, небесной, соответствует нижняя бездна; ущербность в своей последней глубине полярно-противоположна совершенству. И вот что поразительно: Пушкин почти говорит: -- "и равноценна ему по мощи и субъективной сладости". Он считает совершенство наивысшей формой бытия, какая вообще возможна, и умиленно благоговеет пред ним, но и о полноте хаотической он говорит восторженно, как о блаженнейшем состоянии твари. Он имеет смелость в 19-м веке, в разгар гуманитарной цивилизации, почти приравнивать исступление и совершенство, до такой степени их общий признак -- душевная полнота, угашение разума, -- перевешивает для него различие их частных определений. Счастье на миг приблизиться к ангельскому состоянию, но блаженство также, хотя и мучительное, стать на мгновение Люцифером. Такова подлинная мысль Пушкина: только бы не быть "чадом праха".

По истине, к большой выгоде дано человеку искусство. Пушкин в стихах исповедует крайне опасные убеждения, которых никогда не дерзнул бы высказать в прозе; кому же охота прослыть сумасшедшим или дикарем! Темно и страшно в глубинах духа; но поэзия хитра: она прикрывает сверху пучину радужной ледяной корой, которая радует -- и поглощает взоры; а под корой уже свободно и всенародно плавают глубоководные чудовища. Если бы робкие и незрелые увидали, какой вопль негодования поднялся бы! Но они не догадаются; и поэт хранит невинный вид, между тем как педагоги усердно тискают его стихи в хрестоматиях.

Простейшая и самая общая форма хаотической полноты -- сумасшествие. Пушкин без обиняков заявляет: я был бы рад расстаться с разумом.

Как бы резво я

Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

Нестройных чудных грез.

И я б заслушивался волн,

И я глядел бы, счастья полн,

В пустые небеса,

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса.

Вот в чистом виде своем хаотическая полнота, еще совсем не определившаяся, подобная неистовству элементарных сил. Даже и это состояние Пушкин рисует себе с завистью. Еще выше стоит, по его мысли, тот экстаз, тоже бурный, который рождается в отпоре внешней преграде, -- экстаз бунта, также еще общий человеку и низшей природе. Экстаз сумасшествия беззлобен, экстаз бунта свиреп; первый разрешается бесцельным движением, второй -- устремленным на преграду; но оба безудержно-действенны. Такой бунт изображен в стихотворении "Обрыв". В этом элементарном явлении Пушкин узнал нечто родное и обаятельное для него -- дикую красоту мятежа; вот почему его рассказ, с виду такой сухой, трепещет страстью, вот откуда это благоговейное личное обращение: "О Терек!"

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал,

И всю теснину между скал

Загородил,

И Терека могущий вал

Остановил.

Вдруг, истощась и присмирев,

О, Терек, ты прервал свой рев;

Но задних волн упорный гнев

Прошиб снега.

Ты затопил, освирепев,

Свои брега.

Так чума запрудила людям течение их привычных дел, и дух, освирепев, прошиб страх смерти, взыграл восторгом: дух затопил свои брега. Оттого-то

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении чумы!

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья,

Бессмертья, может быть, залог!

Пушкин прибавляет:

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Это экстаз разрушительный, злой: берега залиты, обвал пробит, "И Терек злой под ним бежал"; и Вольсингам знает свое беззаконие. -- И тем не менее Пушкин называет его "неизъяснимым наслаждением" и видит в нем залог бессмертия, потому что Пушкин обожает в конце концов всякое освобождение "несмертных чувств", всякий экстаз.

Кто, волны, вас остановил,

Кто оковал ваш бег могучий,

Кто в пруд безмолвный и дремучий

Поток мятежный обратил?

Вы, ветры, бури, взройте воды,

Разрушьте гибельный оплот.

Где ты, гроза, символ свободы?

Промчись поверх невольных вод!

Итак, вот верхняя бездна -- рай совершенства, и нижняя -- ад, где сгорает Вольсингам, "падший дух". Между безднами -- все ступени безумия, и всем безумиям Пушкин говорит свое да, потому что всякое состояние полноты, будь то даже полнота бессмысленная или сатанинская, лучше ущербного, т. е. разумного существования. Отсюда интерес Пушкина к Разину и Пугачеву; отсюда грустный тон в отброшенной строфе "Кавказа":

Так буйную вольность законы теснят,

Так дикое племя под властью тоскует, --

и оттого же он с таким презрением и отвращением произносит слово "покой":

Но скучный мир, но хлад покоя

Счастливца душу волновал...

Мучением покоя

В морях казенного...

Народы тишины хотят

И долго их ярем не треснет...

Паситесь, мирные народы,

Вас не пробудит чести клич!