Ферма Гарпера стояла в пятистах футах от берега. Несмотря на то что она была приобретена владельцем совсем недавно, земля ее была уже почти полностью расчищена и кое-где засеяна маисом. Повсюду валялись срубленные стволы деревьев, свидетельствуя об интенсивной деятельности, проявленной хозяином до болезни.
Сам дом был устроен так удобно и прочно, как немногие из жилищ здешних неприхотливых и нетребовательных жителей. Все носило отпечаток прочности и солидности. Двойные рамы окон, отлично пригнанные двери, добротная крыша и толстые стены говорили о том, что строитель заботился о своих удобствах и ставил дом на долгие годы. Не довольствуясь близостью реки, он выкопал еще для питьевой воды на дворе фермы колодец. Вокруг жилища были разбросаны несколько сараев и кладовых. Все дышало достатком и трудолюбием. По двору бродили куры, с кудахтаньем отыскивая корм, а к забору были привязаны две прекрасных лошади северной породы, которые сильными ударами копыт о землю выражали свое нетерпение и требовали сытной утренней порции маиса.
На площадку перед этим-то домом и приехали фермеры, предоставившие Ассовуму и Брауну заняться перевозкой убитой Алапаги. Приехавший вместе с остальными Робертс крайне удивился полному безлюдью, царившему на дворе и вообще вокруг фермы. Когда же он, приотворив дверь, вошел внутрь жилища своего доброго знакомого, ему стала понятна причина запустения: Гарпер лежал, разметавшись на кровати в лихорадочном бреду. Это-то и помешало ему, обыкновенно такому гостеприимному хозяину, встретить своих гостей как подобает.
Странным казалось то обстоятельство, что Гарпер, не имевший ни одного врага, а много друзей и пользовавшийся симпатиями всех людей, знавших его, валялся теперь без всякой помощи и участия и около него не было ни одного живого существа, которое могло хотя бы подать ему стакан воды.
Робертс и Баренс, наиболее симпатизировавшие старику, почувствовали некоторые угрызения совести и, подойдя к больному, взяли его за руки. Гарпер бредил и не узнавал их. Он говорил что-то об охоте, о своих приключениях, о племяннике, убившем своего противника, который теперь, как ему казалось, стоял перед ним с обагренными кровью врага руками, протягивая их к постели.
Как раз в это время вошел приехавший для совершения погребения Роусон.
-- Назад! Прочь! -- закричал ему прямо в лицо метавшийся на постели Гарпер. -- Твои руки еще в крови, несчастный убийца! Умой их поскорее, а то они выдадут тебя! Да спрячь нож. О, ты меткий стрелок: таких ран не залечишь!
Методист, не поняв, в чем дело, страшно побледнел, отступил назад и взглянул на Робертса, склонившегося над больным, как бы требуя ответа.
-- Мой друг болен, -- ответил тот. -- Он бредит об убийстве Гитзкота Брауном и не может успокоиться.
-- Странный, однако, бред! -- сказал Роусон, еле справляясь со своим волнением и подходя к кровати.
-- Гарпер, -- обратился он к больному, -- полно, успокойтесь! Здесь ваши друзья.
С этими словами методист положил свою холодную руку на пылавший лоб больного. Гарпер, не дав еще тому времени договорить последних слов, закричал:
-- О, как мне тяжело! Дайте мне хоть каплю воды! Я вам все скажу... это не я убил его... нет... Да! Я все знаю, я все вам расскажу. Да, это я убил его! Я сделал тот выстрел, который стал для него смертельным!
Старик больше не мог ничего произнести: он окончательно обессилел и беспомощно упал на подушку.
-- Роусон, -- сказал проповеднику Робертс. -- Побудьте с больным, пока я сбегаю за водой. Он очень страдает, его мучит жажда. Кстати, я позабочусь и о корме для наших лошадей.
До прибытия Ассовума и Брауна с телом индианки Баренс и без Робертса уже позаботился о лошадях и стал приводить в порядок дом Гарпера, запущенный во время болезни хозяина и отсутствия его племянника. Затем он помог Робертсу смочить голову больного водою и дать ему напиться.
Благодаря такому уходу больной несколько успокоился и заснул глубоким сном.
Приблизительно через четверть часа после этого давно ожидаемая лодка пристала к берегу. Браун и Вильсон при помощи Ассовума перенесли оттуда тело Алапаги на берег и положили его около громадного дуба.
-- А где вы собираетесь рыть могилу? -- спросил Мулинс, подходя к вновь прибывшим.
Ассовум, услыхав это, отвел Брауна за руку в сторону шагов на сто, поближе к своему вигваму, построенному по индейскому обычаю из кусков древесной коры и крытому звериными шкурами.
Неподалеку находился индейский могильный курган, каких много встречается в наиболее отдаленных частях Северной Америки и в наше время.
-- Пусть нежный цветок лугов, -- сказал он, указывая на курган, -- покоится здесь. В этом кургане погребено немало моих братьев краснокожих. Среди них найдет себе приют и Алапага. Они умерли, наказанные Великим Духом за междуусобную распрю, и их пепел зарыт под этим холмом.
Белые, конечно, не стали препятствовать желанию Ассовума, и Браун с Вильсоном тотчас же принялись копать на указанном месте глубокую яму -- последнее прибежище Алапаги. Затем они принесли заготовленный еще вчера гроб и собирались положить туда тело, Ассовум, однако, не согласился на подобное погребение. Он поспешил принести из вигвама несколько высушенных шкур, бережно обвязал ими Алапагу и тогда только, с помощью Брауна, уложил тело жены в гроб.
Тем временем другие фермеры, также желая чем-нибудь помочь при похоронах, сбегали в дом за гвоздями и молотком и хотели заколотить крышку гроба, но краснокожий опять воспротивился, сам обвязал гроб и крышку крепким лассо и сам спустил гроб в могилу.
Тогда из дому вышел Роусон и стал готовиться к исполнению своих обязанностей священника. Ассовум и тут хотел было воспротивиться желанию белого, но, вспомнив, вероятно, о том, что жена его при жизни приняла христианскую религию, только безнадежно махнул рукой и, отходя к стороне, опустился у края могилы, закрыл лицо руками и зарыдал.
До сих пор Ассовум, занятый хоть чем-нибудь, боролся со своим горем, считая недостойным мужчины плакать и поддаваться печали, но теперь, когда все было кончено, когда труп его верной Алапаги находился в могиле, этот крепкий, мужественный сын прерий не выдержал и разразился такими рыданиями, что белым стало вчуже [Вчуже - со стороны, не будучи близким, связанным родственными отношениями.] жаль его. Привычный к невзгодам и заслуживавший уважение и восхищение своим мужеством, он не меньше заслуживал и сочувствия в своем горе. Плечи его вздрагивали от сдерживаемых рыданий, а горячие слезы, пробиваясь сквозь пальцы, катились по его пылающим щекам и орошали землю, готовившуюся навеки поглотить его обожаемую подругу. Теперь только краснокожий с грустью понял, что он потерял со смертью этого дорогого ему существа, скрасившего своею любовью всю его печальную, полную опасности и лишений жизнь.
Методист с неподражаемым спокойствием начал надгробную речь по женщине, которую недавно убил собственными руками. Он восхвалял добродетели умершей, от тьмы языческой религии обратившейся к свету христианства; напомнил слушателям о ее почтительности и уважении к мужу, о ее добром, незлобивом отношении к окружающим и ее трудолюбии, набожности и просил Бога простить грешницу, кровь которой в минуту гнева он допустил пролиться за что-то; просил и забвения убийце.
Роусон только что кончил свое надгробное слово, как с ужасом попятился перед выросшей перед ним фигурой краснокожего, который, одной рукой сжимая томагавк жены, а другой указывая на него, произнес:
-- Белый! Зачем ты просишь Алапаге помилования у своего бога? Алапага отреклась от веры предков и за то наказана Великим Духом!
Роусон хотел было возражать, но краснокожий одним взглядом охладил его порыв.
-- Ты еще просишь о прощении убийцы. Так знай, я всю жизнь свою отдам на его розыск. Я не успокоюсь до тех пор, пока он не будет достойно наказан. Великий Дух слышал мою клятву мщения у тела жены и поможет мне. Если я умру, не исполнив ее, он не примет меня к себе, как честного мужа. Нет пощады гнусному убийце, отнявшему у Ассовума его сокровище!
Роусон, все время пытавшийся что-то сказать, воздел руки к небу, произнося:
-- Боже, прости необдуманные слова мщения, произнесенные этим человеком в порыве гнева и отчаяния!
Присутствующие молча слушали речь проповедника, спор его с краснокожим и заключительные слова.
Ассовум не сказал более ни слова и опустился перед могилой на колени, предоставив белым завершить церемонию похорон и засыпать могилу.
После этого большинство фермеров разъехались по домам, у дома Гарпера остались только Вильсон и Баренс, решившие помочь Брауну в уходе за дядей. Роусон также собирался уехать, когда Браун подошел к нему, поблагодарил за погребение индианки и просил остаться, но методист отговорился тем, что у него много хлопот перед свадьбой. Затем он смиренно поклонился и с напускным благочестием, преклонив колена перед могилой убитой им женщины, отправился в путь.
Браун, невольно вернувшийся к печальным воспоминаниям, под влиянием слов Роусона о свадьбе грустно смотрел вслед человеку, похитившему его счастье. Любимая девушка, жизнь с которой рисовалась ему прежде в радужных красках, принадлежала теперь другому, с которым будет связана в скором времени неразрывными узами. Только смерть могла порвать эти узы, скрепленные перед алтарем. Он терял любимую навсегда.
Браун молча пожал руку Ассовуму, затем направился к постели больного дяди, а краснокожий остался у могилы жены сооружать над ней навес из древесной коры для защиты от непогоды.
Солнце уже спускалось к горизонту, когда индеец окончил свое занятие. Окинув еще раз взглядом сооружение, он наклонился к могиле и концом томагавка сделал отверстие в земле, как раз против того места, где находилась голова умершей.
-- Зачем ты переделываешь могилу? -- спросил Браун, вернувшийся сюда, чтобы предложить своему другу, не принимавшему пищи уже более суток, хоть немного подкрепить свои силы.
-- Я ничего не переделываю! -- отозвался индеец. -- А только проделал отверстие, через которое душа Алапаги могла бы беспрепятственно вылетать из могилы и опять возвращаться туда, когда ей вздумается.
-- Душа никогда не может возвратиться, дорогой друг! -- печально сказал Браун. -- Она улетела на небо и никогда не спустится больше на землю.
-- О, мой друг ошибается! -- возразил индеец. -- Ведь у человека две души. Да, две! -- сказал он, видя изумление Брауна. -- Когда Ассовуму становится грустно по прежним местам и людям, его душа отправляется туда, к ним, как бы велико это расстояние ни было. Его душа уносится иногда к дверям вигвама, где он когда-то играл ребенком. Она видит там и своего любимого отца, который учит маленького Ассовума стрелять из лука, и ласковую мать, вскормившую его. Ассовум же в это время находится здесь, в своем вигваме, среди белых, далеко от тех мест, и дышит, и живет. Как бы он мог жить, если бы у него была только одна душа? Нет, у краснокожего две души!
Браун не стал возражать, а принес индейцу съестного. Тот сложил это у могилы, а сам уселся тут же. Он развел огонь и всю ночь заботливо поддерживал его.
Белые, спавшие в хижине, слышали доносившиеся к ним жалобные стоны и мрачные песни молившегося на могиле жены краснокожего вождя.