Более ста лет назад, в 1854 году, в Вольной русской типографии в Лондоне вышла в свет книга под названием «Тюрьма и ссылка. Из записок Искандера». Это были первые печатные страницы выдающегося произведения русской и мировой литературы — «Былого и дум» А. И. Герцена.
Великий русский писатель-демократ, ближайший наследник декабристов и один из учителей революционных разночинцев 60-х годов, Герцен прошел сложный путь идейного развития; ему были свойственны противоречия, обусловленные исторической обстановкой тех лет в России и на Западе, но это был процесс непрерывного идейного роста. Герцен неуклонно приближался к познанию научных законов развития природы и общества. Era деятельность всегда была неразрывно связана с передовыми устремлениями русского общества, с освободительной борьбой народа против самодержавно-крепостнического строя.
В большом и многостороннем опыте Герцена как писателя и борца отразился знаменательный исторический процесс — переход к новому этапу в развитии русской революции. Одна из самых значительных фигур среди дворянских революционеров, Герцен в результате длительных и мучительных идейных исканий пришел в лагерь Чернышевского и Добролюбова и закончил свой путь как выдающийся деятель революционной крестьянской демократии.
В. И. Ленин назвал Герцена одним из предшественников русской революционной социал-демократии. В статье «Памяти Герцена», написанной в 1912 году, Ленин с исключительной полнотой и четкостью определил место Герцена в истории русского революционного движения и общественной мысли, ведущие тенденции мировоззрения писателя, то, что в его взглядах и деятельности принадлежало народу. (3)
Страстный революционный борец сочетался в Герцене с мыслителем, философом-материалистом. Ленин оставил исчерпывающую оценку значения философских исканий Герцена, который еще в 40-х годах, в условиях крепостной России, «сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени».[1]
Замечательный художник-реалист, автор всемирно-известных мемуаров и ряда других произведений, Герцен был крупнейшим публицистом, основателем вольной русской прессы за границей. Тонкий и проницательный критик и теоретик искусства, он оставил глубокий след в развитии русской и мировой эстетической мысли.
В литературной борьбе своего времени Герцен играл видную роль как один из наиболее демократических русских писателей 40–60-х годов. В его взглядах на литературу и искусство отразились наиболее прогрессивные традиции русской критической и эстетической мысли, традиции Пушкина, декабристов, Белинского, эстетические принципы русской революционной демократии 60-х годов. Герцен горячо и последовательно отстаивал принципы передового реалистического искусства, справедливо усматривал в правдивом, обличительном слове художника-реалиста могучее средство революционной борьбы.
Преследуемый царским правительством, лишенный возможности вести революционную пропаганду, Герцен был вынужден покинуть свою родину, чтобы в эмиграции продолжать борьбу за свободу родного народа. Он уехал из России накануне больших революционных событий в Европе. Его знакомство с буржуазной цивилизацией Запада, с культурой и общественным укладом крупнейших европейских стран проходило в грозовые дни нарастания революционной волны 1848 года. Вскоре Герцен стал свидетелем одной из самых трагических страниц европейской и мировой истории — торжества реакции, потопившей в крови восстание пролетариата.
Поражение революции 1848 года в Западной Европе глубоко потрясло Герцена. Тяжелые и мучительные переживания, вызванные крушением «гениального вдохновения парижского народа», как называл он баррикады памятного года, трагическое изживание былых социальных надежд, связанных с революционностью европейской буржуазной демократии, совпало с крушением личной жизни Герцена. Осенью 1851 года во время кораблекрушения погибают его мать и сын, 2 мая 1852 года в Ницце умирает жена. «Все рухнуло: общее и личное, европейская революция и домашний кров, свобода (4) мира и личное счастье Камня на камне не осталось от прежней жизни».
В августе 1852 года, после скитаний по Европе, Герцен приехал в Лондон. «Я не думал прожить в Лондоне больше месяца», — вспоминал он впоследствии; однако ему предстояло провести в столице Англии почти тринадцать лет. И трудно сказать, была ли когда-нибудь раньше жизнь Герцена столь напряженной и страстной, его деятельность столь кипучей и неутомимой, как именно в эти годы лондонской эмиграции.
«…Надобно было, — писал Герцен, — во что б ни стало снова завести речь с своими, хотелось им рассказать, что тяжело лежало на сердце. Писем не пропускают — книги сами пройдут; писать нельзя — буду печатать, и я принялся мало-помалу за «Былое и думы» и за устройство русской типографии ».
Рассказ о своей жизни стал частью великого революционного дела Герцена. Вершина его художественного творчества, «Былое и думы» явились величайшей летописью общественной жизни и революционной борьбы в России и Западной Европе на протяжении нескольких десятилетий — от восстания декабристов до кануна Парижской Коммуны. С огромной художественной силой, законченностью и полнотой «Былое и думы» запечатлели облик Герцена, все пережитое и передуманное им, его искания и борьбу, его кипучую страсть революционера, его яркую мечту о свободной родине
Записки Герцена были одной из тех книг, по которым изучали русский язык Маркс и Энгельс. К «Былому и думам», как и к публицистическим статьям и философским работам Герцена, обращался В. И. Ленин. В красочных картинах и образах «былого», в глубоких раздумьях писателя-философа, то скорбных, то призывно страстных, перед нами проходит та сложная и противоречивая «духовная драма Герцена», которая, как указывал В. И. Ленин, была «порождением и отражением» целой «всемирноисторической эпохи».[2]
«Поэт и художник, — писал Герцен в «Былом и думах», — в истинных своих произведениях всегда народен. Что бы он ни делал, какую бы он ни имел цель и мысль в своем творчестве, он выражает, волею или неволею, какие-нибудь стихии народного характера…» Эти слова целиком относятся к художественной автобиографии Герцена, которую в полной мере можно назвать книгой о русском народе, его жизни, его истории, его настоящем и будущем. Это — подлинная «энциклопедия русской жизни» середины прошлого столетия. Идейное содержание «Былого и дум» исключительно велико и многосторонне. Нет ни одного сколько-нибудь важного момента в развитии (5) передовой русской мысли того времени, который бы не нашел своего отражения в повествовании Герцена. Жизнь передового русского общества после поражения восстания декабристов, идейная борьба 40-х годов, поиски правильной революционной теории, появление в русском освободительном движении разночинной интеллигенции, ее место в общественно-политической борьбе 60-х годов — каждая из этих сторон русской действительности освещена в «Былом и думах» в тесной связи с рассказом о жизни и духовном развитии самого Герцена, его неустанной борьбе с самодержавием. Самая яркая фигура 40-х и 50-х годов, Герцен, по словам Горького, «воплощает в себе эту эпоху поразительно полно, цельно, со всеми ее недрстатками и со всем незабвенно хорошим»[3]
Чувство глубокой любви к России пронизывает страницы «Былого и дум» и согревает воспоминания великого патриота о далекой родине; оно сохраняется Герценом даже в рассказах о самых мрачных днях его прошлого По словам самого писателя, в «Былом и думах» «при ненависти к деспотизму сквозь каждую строку видна любовь к народу» (письмо к И. С. Тургеневу, 18 января 1857 г.).
Глубоким, проницательным взглядом смотрел Герцен и на жизнь Западной Европы «перед революцией и после нее», видел кровавую расправу реакции с восставшим народом, торжество сытого, ограниченного буржуа-мещанина, лицемерие буржуазной демократии, прикрываемое громкой либеральной фразой, и рост массового движения революционного пролетариата «Былое и думы» показывают борьбу Герцена в огне революционных событий Запада, лондонский период его эмиграции, идейное развитие великого демократа в направлении к научному социализму.
Герцен говорил, что «чем кровнее, чем сильнее вживется художник в скорби и вопросы современности — тем сильнее они выразятся под его кистью» (письмо к М. П. Боткину, 5 марта 1859 г.). Именно активное участие Герцена в революционно-освободительном движении, в напряженных исканиях передовой русской общественной мысли и явилось источником величайшей худоЖеттвенной силы «Былого и дум» и всего литературного творчества писателя.
Через свой личный жизненный опыт Герцен стремился познать закономерности исторического развития Историзм искандеровских воспоминаний исходил из тонкого, необычайно глубокого понимания происходящих событий и самой эпохи. В социальной действительности своего времени Герцен пытливо ищет силы, обусловившие наблюдаемые им явления Этот глубокий историзм «Былого и дум» — (6) величайшее завоевание художественных мемуаров во всей мировой литературе. Исторические конфликты и события здесь перестали служить лишь фоном автобиографического рассказа.
Стремление рассказать о своей жизни, своих впечатлениях, мыслях, чувствах всегда сопутствовало художественным замыслам и начинаниям Герцена. По словам еще молодого Герцена, для него не было «статей, более исполненных жизни и которые бы было приятнее писать», чем воспоминания (письмо к Н. А. Захарьиной, 27 июля 1837 г). Но ранние очерки и наброски автобиографического характера не могли удовлетворить его — и не только потрму, что он был не в состоянии рассказать тогда о своем участии в революционно-освободительной борьбе передового русского общества» связи с непреодолимыми цензурными препятствиями. Узость и ограниченность социальной базы, на которую опирался самый опыт револю-ционной деятельности Герцена как в 30-е годы, непосредственно после разгрома декабристского движения, так и в 40-е, лишали его возможности рассматривать свою биографию в широком плане борьбы с деспотическим самодержавно-крепостническим строем. Автобиографические начинания молодого Герцена даже в лучших своих страницах неизбежно оставались в рамках художественной исповеди дворянского революционера. Перед Герценом-писателем не возникала тогда проблема выразить в рассказе о своей жизни освободительные устремления всего народа, проблема того «отражения истории», которое он сам впоследствии будет усматривать в «Былом и думах». Уровень развития революционного движения в России в 30-х и 40-х годах не позволял Герцену в борьбе передовых сил тогдашнего русского общества видеть в полной мере проявление освободительной борьбы самого народа.
Сложная творческая история «Былого и дум» отразила противоречивый путь Герцена-мыслителя и революционера в годы перелома его мировоззрения, завершившегося полной победой демократа над колебаниями в сторону либерализма.
Герцен начук- цисать свои мемуары в лондонском одиночестве 1852 года. Поводом, первым толчком, побудившим его оглянуться на свое былое, явилась наболевшая потребность рассказать «страшную историю последних лет жизни». Ранние замыслы записок ограничивались трагическими событиями семейной жизни Герцена. Мемуары были тогда его «надгробным памятником», в них он хотел запечатлеть все «слышанное и виденное» им, все «наболевшее и выстраданное». В конце первой недели работы перо писателя выводит лаконичный и волнующий заголовок будущего труда — «Былое и думы». В эпиграфе одного из ранних предисловий к мемуарам Герцен (7) написал: «Под сими строками покоится прах сорокалетней жизни, окончившейся прежде смерти». Но случилось иначе, и книга Герцена стала не «надгробием» былому, а памятником его борьбы и больших идейных побед.
Позднее Герцен вспоминал, как родились первые страницы «Былого и дум»: «Я решился писать; но одно воспоминание вызывало еотни других; все старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка… Я не имел сил отогнать эти тени»
Мемуары захватили писателя; несмотря на то что работа над ними совпала с организацией Вольной русской типографии, постоянно отвлекавшей и время, и силы, и интересы Герцена, он настойчиво продолжал писать главу за главой. Выдающийся успех первых отрывков из «Былого и дум» окрылил писателя. Но прежде чем печатать в «Полярной звезде» ту или иную главу мемуаров, Герцен снова и снова возвращался к работе над ней.
Особенно долго и упорно он работал над главами о 40-х годах, заключавшими в себе рассказ об идейной борьбе в кругу русской интеллигенции, деятельным участником которой был он сам. «Писать «Записки», как я их пишу, — признавался Герцен в письме к М. К. Рейхель от 23 декабря 1857 года, — дело страшное, но они только и могут провести черту по сердцу читающих, потому что их так страшно писать… Сто раз переписывал главу… о размолвке, я смотрел на каждое слово, — каждое просочилось сквозь кровь и слезы… Вот… вам отгадка, почему и те, которые нападают на все писанное мною, в восхищении от «Былого и дум», — пахнет живым мясом».
«Кровью и слезами» Герцен рассказал о Западной Европе 40– 60-х годов, в частности о революционных событиях во Франции в 1848 году. Один из значительных разделов мемуаров составили художественные портреты «горных вершин» европейского освободительного движения и очерки о жизни и борьбе лондонской эмиграции — пестрой «вольницы пятидесятых годов».
В серии очерков о русских общественных и политических деятелях автор «Былого и дум» запечатлел жизнь русской революционной эмиграции 50–60-х годов. История создания Вольной русской типографии и знаменитой газеты Герцена — Огарева «Колокол» переплеталась в этих очерках с выразительными художественными характеристиками и портретными зарисовками современников Герцена.
Заключительные части «Былого и дум» отразили глубокий перелом, который произошел в мировоззрении Герцена в 60-х годах. Он увидал революционный народ в самой России и «безбоязненно встал (8) на сторону революционной демократии против либерализма».[4] Расставаясь со своими записками, Герцен сумел передать в них предчувствие новой исторической эпохи. Последние строки мемуаров писались незадолго до писем «К старому товарищу» (1869), получивших в статье Ленина «Памяти Герцена» высокую оценку как свидетельство нового, высшего этапа в развитии мировоззрения Герцена Заключительные части и главы мемуаров ярко показывают, что Герцен приближался к пониманию исторической роли западноевропейского рабочего класса. Кончая рассказ о «былом» и настоящем, Герцен смело заглянул в будущие судьбы России и Европы.
В 1866 году, в предисловии к четвертому, заключительному, тому отдельного издания «Былого и дум», Герцен предельно четко формулировал свое понимание в основном уже написанных им мемуаров: «Былое и думы» — не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге». Знаменательно, что это классическое определение созрело в сознании Герцена в завершающий период его длительной работы над мемуарами. Разумеется, оно применимо к «Былому и думам» и в целом, но сознательная установка писателя на «отражение истории» в своей биографии тесно связана главным образом с последними частями и главами мемуаров, содержанием которых явилась прежде всего общественная жизнь Герцена. Он пришел в эти годы к такой форме записок, которая почти полностью исключала рассказы об интимных переживаниях и личных драмах. Это были годы его мучительных отношений с Тучковой и вызванных ими бесконечных семейных конфликтов, между тем даже имени Тучковой не появляется в мемуарах. Изменилось также само соотношение воспоминаний и непосредственных откликов на современность. Теперь «былое» в значительной степени сменяется в записках настоящим, воспоминания уступают место злободневным «думам» и размышлениям.
Части и главы, относящиеся к 60-м годам, содержат значительную переоценку ценностей, именно здесь особенно выпукло выступают связанные с духовным развитием Герцена внутренние противоречия в характере, содержании и отдельных идейных положениях мемуаров.
В 60-х годах Герцен не мог удовлетворяться прежним освещением событий, поэтому он нередко в своих записках полемизирует сам с собою. Так, культ передовой дворянской интеллигенции, столь ярко отразившийся на страницах «Былого и дум», посвященных декабристам, или в главах о 30–40-х годах, уступает теперь место пристальному и с каждым годом все более сочувственному вниманию к русской демократической молодежи, к ее воззрениям на жизнь, к (9) ее быту, но главное — к ее роли в развитии русской революции. В седьмой части «Былого и дум» Герцен пишет о разночинной интеллигенции 60-х годов, как о «молодых штурманах будущей бури»; как известно, эта высокая оценка писателем нового революционного поколения цитируется Лениным в его статье «Памяти Герцена».[5] При всех критических замечаниях по адресу «нигилистов» из молодой эмиграции Герцен не может не признать могучую силу, которую представляют революционеры-разночинцы 60-х годов в русском освободительном движении. Ему становится очевидным, что надежды, которые ранее связывались им с передовыми кругами русского дворянства, в значительной мере оказались несостоятельными
«Былое и думы», наряду с «Письмами из Франции и Италии» и книгой «С того берега», с полным правом можно рассматривать как памятник духовной драмы Герцена после поражения революции 1848 года. Но в отличие от «Писем из Франции и Италии» и «С того берега» в «Былом и думах» ярко отражена дальнейшая идейная эволюция Герцена, которая привела его под конец жизни не к либерализму (как многих буржуазных демократов Западной Европы эпохи революции 1848 года), а к демократизму, к глубокому интересу и пристальному вниманию к революционной борьбе западноевропейского пролетариата и к деятельности руководимого Марксом и Энгельсом Интернационала.
В последних главах «Былого и дум» наряду с резкой критикой западноевропейской буржуазно-демократической интеллигенции 40-х годов, которая «народа не знала», как и ее не знал народ, Герцен пересматривает свое прежнее понимание перспектив исторического развития Европы. Он оценивает отныне исторические судьбы всего человеческого общества взглядом, полным оптимизма и уверенности в будущем, поскольку с каждым днем все более убеждается в том, что эти судьбы находятся в руках «работников», то есть класса пролетариев. Интерес к «работническому населению» Италии, Франции, Швейцарии проходит через весь «путевой дневник» заключительной части «Былого и дум». В главе «Venezia la bella», написанной в марте 1867 года, Герцен решительно утверждает, что через «представительную систему в ее континентальном развитии», то есть, по существу, через буржуазный строй, «часть Европы» прошла, «другая пройдет, и мы, грешные, в том числе». И если в 1848 году воцарение буржуазных отношений ужасало его, то в конце 60-х годов Герцен вплотную подходит к мысли, что само развитие капитализма создает условия для своего уничтожения и установления нового, социалистического строя. В статьях цикла «К старому товарищу» глубокий ана(10)лиз современного Герцену буржуазного общества завершается знаменательным выводом о том, что «конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел, как некогда пришел конец царству феодальному и аристократическому». В предсмертных письмах к Огареву Герцен с гениальной проницательностью предсказывает историческую победу французского пролетариата — Парижскую Коммуну.
* * *
В свете общепринятых представлений о мемуарной литературе записки Герцена явились необычным, не укладывающимся в традиционные понятия жанровых категорий произведением Герцен как бы стирает грани между мемуарами и беллетристическим повествованием.
«Былое и думы» представляет собой сложное сочетание различных жанровых форм, мемуара и исторического романа-хроники, дневника и писем, художественного очерка и публицистической статьи, сюжетно-новеллистической прозы и биографии. Смешение жанров внутри мемуарного обрамления было связано с особенностями всей стилевой структуры «Былого и дум». Герцен еще в 30-х годах отмечал странную «двойственность» своих литературных опытов: «…одни статьи выходят постоянно с печатью любви и веры… другие — с клеймом самой злой, ядовитой иронии» (письмо к Н. А. Захарьиной, 13 января 1838 г.). В «Былом и думах» «самая злая, ядовитая ирония» переплелась с утверждением бодрого, мятежного начала в единое, цельное восприятие мира революционером-демократом.
Герценовское повествование постоянно перемежается с отступлениями, в которых рассказчик уступает место публицисту, историку, философу, политику, делится с читателем своими мыслями и переживаниями в связи с тем или иным воспоминанием, событием, встречей. Вокруг «исповеди», «около» и «по поводу» ее, говоря словами Герцена, «собрались там-сям схваченные воспоминания из былого, там-гям остановленные мысли из дум».
Широко использованы в «Былом и думах», кяк сушественное звено всего повествования, мемуарные свидетельства, часто без указания источника. Обращение к историческим запискам и воспоминаниям отвечало творческим задачам писателя Тяготение к автобиогра-физму в собственной литературной деятельности постоянно вызывало все возрастающий интерес Герцена к мемуарным памятникам XVIII и начала XIX века, особенно — эпохи революции и наполеоновских войн, к биографиям и запискам декабристов, к воспоминаниям современников. Он смело говорит о событиях, происходивших без личного (11) участия рассказчика, переплавляет в едином течении рассказа несколько различных эпизодов, почерпнутых в мемуарах. Так построена, например, вся первая глава «Былого и дум» рассказы Веры Артамоновны смешались с семейными преданиями, воспоминания отца — с собственными переживаниями автора. Так строится образ Николая I: личные впечатления растворили в себе восприятие императора современниками.
«Каждый большой художник должен создавать и свои формы» — обронил как-то Лев Толстой и проиллюстрировал свою мысль «всем лучшим в русской литературе». Среди других классических произведений с «совершенно оригинальной» формой им были названы тогда «Былое и думы».[6]
Искусство Герцена пролагало новые пути художественным запискам. «Былое и думы» оказали глубокое влияние на будущие судьбы художественной автобиографии в русской литературе, а также революционной мемуаристики, характерной чертой которой становится сознательное стремление автора через свой личный опыт передать поступь всего революционного движения, в судьбе людей запечатлеть судьбу народа, не заслоняя собою, своим личным мировосприятием исторические сдвиги эпохи. На традициях «Былого и дум», продолжая и углубляя их, создавались такие крупнейшие памятники русских художественных мемуаров, как «История моего современника» Короленко и автобиографическая трилогия Горького.
Мемуарный характер «Былого и дум» отнюдь не означал, что Герцен пассивно изображал действительность, что в его творчестве не было той художественной типизации, которую мы находим в повествовательных жанрах. Напротив, понятие художественной автобиографии предполагает творческое обобщение исторически подлинных явлений и событий. Не снижая документальной точности и достоверности описания, Герцен поднимал его до значения художественного исторического полотна большой впечатляющей силы и правды. Портрет вятского сатрапа Тюфяева, сподвижника Аракчеева и Клейнмихеля, у Герцена вырастает в яркий художественный образ, равный по силе собирательным типам Гоголя и Щедрина. Тюфяев показан в мемуарах как законченное, предельно сконцентрированное выражение самодержавно-крепостнического произвола. Старик Яковлев с неменьшей характерностью воплощал собою эпоху старого русского барства. Между тем это реальные, исторические лица. Художественный талант Герцена сказался не только в мастерстве, с которым написаны портреты, но и в самом творческом внимании писателя (12) именно к Тюфяеву, который сам по себе служил обобщающим типом николаевской России, родственным и гоголевскому городничему и «помпадурам» Щедрина.
Типичность «героев» мемуаров явилась существенной стороной художественной характеристики всей портретной галереи «Былого и дум». Из огромного запаса жизненных впечатлений и наблюдений Герцен выбирает наиболее типические моменты, показывающие каждый образ или сюжетную ситуацию в самых важных и характерных чертах.
«Мое восстановление верно, — писал он Тургеневу о портрете жены в записках, — и только отпало то, что должно отпасть: случайное, ненужное, несущественное..» (письмо от 25 декабря 1856 г.). В этих немногих словах выразительно раскрывается художественный метод писателя-мемуариста. Даже на страницах, создававшихся вслед за описываемыми событиями (в главах последних трех частей), характерная непосредственность воспоминания нарушается известным творческим домыслом, то сгущающим краски, то резче оттеняющим авторскую мысль, то просто служащим для литературного оживления рассказа.
Вместе с тем Герцен всегда сам предостерегал себя от опасности «дать всему другой фон и другое освещение», признавался, что ему «не хотелось стереть» на всем «оттенок своего времени и разных настроений».
Уровень художественной объективности и правдивости воспоминания в конечном счете определяется идейными убеждениями автора. Быть может, в других мемуарах той эпохи меньше фактических неточностей, чем в «Былом и думах», но перемещение исторической перспективы, смешение важного со случайным, тенденциозность освещения заслоняют в них объективное содержание событий, искажают действительность. «Факт — еще не вся правда, — говорил Горький, — он — только сырье, из которого следует выплавить, извлечь настоящую правду искусства».[7]
Герцен был прав, когда, завершая работу над «Былым и думами», говорил, что они «так сильно действовали оттого, что краски верны» (письмо к сыну, 16 июня 1868 г.) Этих «верных красок» не могло быть у писателя-мемуариста, не связанного с передовым общественным движением, далекого от освободительной борьбы народа. «Былое и думы» мог написать только художник-демократ, писатель передового революционного мировоззрения, только у него могла возникнуть сама идея «отражения истории в человеке». (13)
Своеобразна композиция «Былого и дум». Хроникалыш-автобио-графический стержень заменяет в мемуарах Герцена последовательное развитие цельного сюжета. Такое построение «Былого и дум» не случайно: оно отражает, как замечает Герцен, нестройность самого жизненного процесса: «Я-. вовсе не бегу, — пишет он, — от отступлений и эпизодов, — так идет всякий разговор, так идет самая жизнь». Герцен справедливо утверждал, что «в совокупности этих пристроек, надстроек, флигелей единство есть », единство того же жизненного процесса, а не формального композиционного плана.
Композиционный «беспорядок» мемуаров, разнообразие литературных форм, к которому прибегает автор, им объясняется тесной связью и зависимостью своего повествования от разнообразия самих жизненных явлений, от диалектического единства в них случайности и последовательности. В многоплановом и сложном строении мемуаров Герцен отстаивал художественную стройность произведения.
Глубоко веря в общественную действенность искусства, Герцен использует все богатства литературных приемов и жанров, всю многотональность художественного слова с целью максимального воздействия на ум и чувства читателя. Он был художником-публицистом, и в публицистической заостренности художественных произведений писателя и прежде всего «Былого и дум» ярко проявилось своеобразие его стиля.
Весьма показательно, что публицистичность «Былого и дум» резко возрастает к концу автобиографии, когда окончательно распался первоначальный замысел интимной «исповеди». Публицистика мемуаров в лучших своих страницах достигает большой художественной силы. Отдельные главы «Былого и дум» нередко напоминают по своему характеру законченные публицистические статьи. Так, яркой публицистической статьей является, например, главка «Post scriptum» из «Западных арабесок», содержащая блестящую характеристику уклада буржуазно-мещанской Европы после революции 1848 года. Главу о Прудоне (в той же пятой части) Герцен дополняет публицистическим «Рассуждением по поводу затронутых вопросов». Такой же характер носят главы шестой части — известный очерк о Роберте Оуэне и статья «Джон-Стюарт Милль и его книга «On liberty» и т. д. Близость стилевой манеры «Былого и дум» к публицистическим статьям Герцена в «Колоколе» проявилась и в самом факте первоначальной публикации ряда отрывков из записок на страницах газеты.
Наряду с публицистичностью художественному таланту Герцена была свойственна сатиричность. Сатира мемуаров Герцена восходила к его беллетристическим произведениям 40-х годов — памфлетическим запискам доктора Крупова, шедевру литературной пародии — «Пу(14)тевым запискам г. Вёдрина», повестям «Кто виноват?» и «Долг прежде всего». В едкой уничтожающей иронии писатель всегда видел действенное и сильное оружие борьбы. «Смех имеет в себе нечто революционное… — писал он. — Смех Вольтера разрушил больше плача Руссо», Блестящий сатирический талант Герцена в полной мере развернулся на страницах «Былого и дум». В одном из писем к М. К. Рейхель (февраль 1854 г.) Герцен писал, что «все слышавшие небольшие отрывки (из «Тюрьмы и ссылки»)… катались со смеху и со злобы». Действительно, смех и злоба всегда шли в мемуарах Герцена рядом. Острота, каламбур, гротесковые шутки служили органическим звеном сатирического изображения действительности. Герцен хорошо сознавал силу целенаправленного «острословия». Уже на первых страницах «Былого и дум» он обильно насыщает свой рассказ остроумными шутками и каламбурами, вкладывая в них глубокий смысл, порой огромное социальное содержание. Например, во второй главе, в характеристике положения дворовых, читаем: «Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то есть содержание жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет, но страховая премия сильно понижается — премией страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания».
В «Тюрьме и ссылке», рассказывая о пытках, диком произволе царских чиновников и жандармоз в застенках и тайных канцеляриях, Герцен пишет. «Комиссия, назначенная для розыска зажигательств, судила, то есть секла, м£сяцев шесть кряду, и ничего не высекла».
Для более полного и глубокого раскрытия явлений действительности Герцен часто обращается к яркой анекдотической детали. В рассказах о проделках бывшего вельможи Долгорукова или «алеута» Толстого-Американца и т. п. выступали уродливые, нелепые, невероятно анекдотические формы жизни в условиях дикого произвола одних и рабской зависимости других.
Герцен рассказывает, например, как он, будучи советником губернского правления во время ссылки в Новгород, «свидетельствовал каждые три месяца рапорт полицмейстера о самом себе как о человеке, находившемся под полицейским надзором». «Нелепее, глупее ничего нельзя себе представить, — пишет он, — я уверен, что три четверти людей, которые прочтут это, не поверят, а между тем это сущая правда…» «Я у себя под надзором», — выразительно назвал Герцен этот эпизод в подзаголовках главы.
Или другой «анекдот» из жизни николаевской России.
Пьяный священник окрестил крестьянскую девочку Василием. Когда пришла рекрутская очередь, началась канцелярская волокита, (15) «завелась переписка с консисторией… дело длилось годы и чуть ли девочку не оставили в подозрении мужского пола». «Не думайте, — предупреждает Герцен, — что это нелепое предположение сделано мною для шутки; вовсе нет, это совершенно сообразно духу русского самодержавия». Так мелкий эпизод завершался глубоким, обобщающим выводом. Не «для шутки», а в тех же целях более полного раскрытия характера Герцен обращается к сюжетно-анекдотическим рассказам, рисуя образы друзей. И в совокупности восстанавливается живой художественный образ, законченный литературный портрет.
«В характеристике людей, с которыми он сталкивался, у него нет соперников»,[8] — восклицал И. С Тургенев. Портретная галерея «Былого и дум» необъятна — от сатирических, порой гротесковых образов российских правителей, начиная с коронованного «будочника будочников», до грустно-печальных страниц о трагической судьбе Вадима Пассека, Витберга, Полежаева, от подчеркнуто беспристрастного рассказа о славянофилах до трогательно нежных поминаний друзей, от величавых портретов Гарибальди, Оуэна, Маццини до тонкой иронии в характеристиках таких деятелей революции 1848 года, как Ледрю-Роллен и др. Герцен владел поистине неисчерпаемыми возможностями «артистического силуэта», лаконического, меткого и тонкого определения самой сущности характера, в нескольких словах очерчивая образ, схватывая самое основное и определяющее в его облике.
Портрет живого исторического лица у Герцена ярко сочетается с художественной публицистикой и философскими отступлениями, глубоко раскрывая духовное богатство и содержание образа. Писатель не стремится к полноте внешней характеристики, житейский облик обычно передается двумя-тремя резкими и яркими штрихами, часто повторяющимися в дальнейшем ходе рассказа. Оуэн, например, рисуется как «маленький, тщедушный старичок, седой как лунь, с необычайно добродушным лицом, с чистым, светлым, кротким взглядом — с тем голубым детским взглядом, который остается у людей до глубокой старости, как отсвет великой доброты». Через несколько строк Герцен снова вспоминает его «добрый, светлый взгляд», «голубой взгляд детской доброты», его «пожелтелые седины» и «старую, старую голову», но к новым деталям внешнего облика он не обращается Строгий портрет Оуэна выразительно подчеркивает эпическую величественность образа, возвышающегося над серыми буржуазными буднями и их мелкой «героикой». Обличительный публицистический пафос «Роберта Оуэна», которого Герцен считал одной (16) из лучших своих статей (см. письмо к сыну от 17 апреля 1869 г), в этом контрасте находит свое художественное разрешение и оправдание.
Не бытовые подробности, а характеристика душевно-морального склада, социально-политической роли того или иного лица интересует прежде всего Герцена-портретиста. И. С. Тургенев оставил весьма пространные воспоминания о Белинском, но как несравнимо глубже и полнее раскрывают лаконичные страницы «Былого и дум> «мощную, июдиаторскую натуру» великого демократа. Огарев характеристику Белинского в «Былом и думах» называл лучшим очерком этой личности. «Я не знаю, — писал он, — более вержГ охваченного характера и страниц, более проникнутых горячим чувством дружбы и преданности делу освобождения».[9]
Непримиримая страстность Белинского, мужественная последовательность Грановского, печаль и злая ирония Чаадаева в воспоминаниях Герцена становятся идейно-психологической основой «портрета». Постоянно Герцен прибегает в зарисовках к ярким, типическим эпизодам из жизни интересующего его лица. Заставляя «героя» действовать, он свое отношение к нему передает в общем тоне рассказа, в отдельных портретных черточках, в попутных, как бы случайных замечаниях.
Необычная жизненность литзратурного воплощения, кбторую исторический образ получал в характеристиках Герцена, вытекала из осознания писателем общественного места и значения личности. Когда же Подлинная роль того или иного предшественника или современника оставалась не понятой Герценом, его мастерство художника было бессильно запечатлеть образ на страницах записок. Неудача, которая постигла писателя, когда он в главе «Немцы в эмиграции» обратился к характеристике Маркса, весьма показательна и поучительна. Тенденциозность этих страниц, откровенно враждебных Марксу и «марксидам», лишила герценовскнй рассказ какой бы то ни было познавательной и художественной ценности.
Герцен был противником обезличенного, равнодушного творчества; по его мысли, поэт должен всюду вносить «свою личность», и «чем вернее он себе, чем откровеннее, тем выше его лиризм, тем сильнее он потрясает ваше сердце». Лиризм, охватывающий всю сферу личных переживаний и взглядов художника, был вообще характерен для писательского склада Герцена. Задолго до «Былого и дум» Белинский уже причислял его к тем поэтам, для которых (17) «важен не предмет, а смысл предмета». «Поэтому, — продолжает критик, — доступный их таланту мир жизни определяется их задушевной мыслию, их взглядом на жизнь».[10]
Лучшие страницы «Былого и дум» отмечены печатью «задушевной мысли» Герцена. Искренний и глубокий лиризм мемуаров придавал рассказу те тона «светлого смеха» и «светлой грусти», в которых отражались идейные и личные раздумья, искания, драмы писателя. Они действительно создавались, по его выражению, сквозь «кровь и слезы».
Заражая читателя своей любовью или ненавистью, восхищением, негодованием или презрением, «Былое и думы» покоряют неотразимым влиянием искренности и силы герценовского слова. Рассказать свою жизнь для Герцена означало исповедать свои убеждения. «Это — не столько записки, — говорил он, — сколько исповедь…» И в этой интимной лирической исповеди своеобразно преломились величайшие исторические потрясения эпохи.
Лирическим, личным отношением проникнуто все повествование «Былого и дум». Мы не говорим уже о трагизме главы «Осеапо пох» и всего «рассказа о семейной драме». Герцен остается лириком в мемуарной публицистике, в политических и философских отступлениях. Страстность его идейных исканий делала невозможной эпическую холодность, свойственную многим мемуарам. Герцен не подводил «итогов» своей жизни, но прежде всего ощущал себя художником, писал глубоко волнующую его лирическую поэму.
Лиричен герценовский пейзаж. В одно неразрывное целое у него сплетаются описание природы и передача ощущений, вызванных, рожденных волнующей близостью к ней. Его воспоминания о деревенской жизни полны трогательной поэзии русской природы, поэзии тихих сельских вечеров. Это — подлинно поэтические картины, напоминающие пейзажную живопись Тургенева, Чехова, Левитана.
Горький видел в Герцене одного из «своеобразных стилистов» русской литературы, он называл автора «Былого и дум» первым в ряду таких писателей, как Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов.[11] Блестящее мастерство слова в художественных и публицистических произведениях Герцена вызывало восторженные оценки уже у современников писателя. Тургенев, например, говорил, что Герцен «был рожден стилистом».[12] Известно, как восхи(18)щал всегда автора «Записок охотника» язык Герцена, особенно — язык и стиль его воспоминаний: «приводит меня в восторг: живое тело», «так писать умел он один из русских».[13]
Герцен высоко ценил богатейшие возможности русского языка: «…главный характер нашего языка, — читаем мы в «Былом и думах», — состоит в чрезвычайной легости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть». Он отстаивал русский язык как «звучный, богатый», «язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия» («Русский народ и социализм», 1851).
В языке записок Герцена творческая индивидуальность писателя воплотилась особенно ярко. «Его ум — ум исключительный по силе, как его язык исключителен по красоте и блеску»,[14] — говорил о Герцене Горький.
Блестящие афоризмы, неожиданные эффектные сближения, сравнения и метафоры придают языку Герцена изумительную яркость и красочность. Горькая ирония у него чередуется с забавным анекдотом, саркастическая насмешка — с легким каламбуром, а редкостный архаизм — с смелым галлицизмом; народный русский говор сосуществует в «Былом и думах» с обилием иноязычных слов. В этих контрастных столкновениях проявляла себя характерная экспрессивность стиля Герцена.
«Канцелярия министра внутренних дел, — пишет Герцен, — относилась к канцелярии вятского губернатора, как сапоги вычищенные относятся к невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но одни в грязи, а другие под лаком». Мимоходом он назовет конюшню «богоугодным заведением для кляч», графа Панина сравнит с «жирафом в андреевской ленте», а «появление полицейского в России» уподобит «черепице, упавшей на голову».
Неожиданные острые контрасты служили излюбленным приемом Герцена-стилиста. Порою они нарушали обычное представление о «нормах» литературного языка. В галлицизмах и «неверностях в языке» «Былого и дум» упрекал Герцена Тургенев.[15] «…Слог твой чересчур небрежен», — пишет Тургенев Герцену об отрывках в (19) третьей книжке «Полярной звезды».[16] «Это тем более неприятна, — продолжает он, — что вообще язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию».[17] Но то, в чем Тургенев видел «до безумия неправильный» язык,[18] самому Герцену казалось органически необходимым художественным элементом рассказа, не отклонением и нарушением литературной нормы, а выражением его, герценовского, понимания этой «нормы».
Мемуарам свойственна крайняя напряженность, динамичность как в языке и стиле, так и в самом построении предложения. В одном из писем Герцен сравнивал «Былое и думы» с «ближайшим писанием к разговору: тут и факты, и слезы, и хохот, и теория…» Он добивался непринужденного стиля рассказа, естественной простоты в развитии действия.
«Надобно фразы круто резать, швырять и, главное, сжимать», — писал Герцен (письмо к Н. П. Огареву, 25 октября 1867 г.). И он бесконечно варьирует свою фразу, под его пером предложение становится гибким и выразительным. Фразы «круто режутся» и «швыряются», как в отрывке «После набега» — замечательном образчике герценовской экспрессии и политической патетики, в сосредоточенном драматизме «рассказа о семейной драме» они достигают предельной лаконичности и сдержанности (см… например, главу «Смерть»).
Излюбленной формой образного и динамического раскрытия: мысли Герцену часто служил диалог во всех его видах, от безыскусственной, непринужденной беседы до диалога напряженного, протекающего почти без авторских ремарок. В «Былом и думах» диалог везникает в самых драматических эпизодах, воздействие его необычайно сильно (см. главу «Третье марта и девятое мая 1838 года», рассказ о «маленьком романе» с Медведевой- в главе «Разлука», сцену смерти Natalie и др.). Благодаря диалогической форме ярче обрисовывались облик и убеждения герценовского «собеседника». Иногда диалог явно инсценируется автором в тех же целях более полной характеристики образа (например, «ручного судьи» в главе XV, см. также «великолепную сцену», говоря словами Герцена, с полковником в начале главы «Апогей и перигей» и др.).
Диалог открывал широкие возможности для введения в мемуары живой речи, непосредственно разговорного языка, к которому Герцен стремился и в авторском тексте. Те же цели в известной мере дости(20)гались через воспроизведение в записках подлинных писем — самого Герцена, его жены и многих других лиц. В результате образовывались те сложные языковые сочетания, которые каждый раз поражают читателя своей смелой пестротой.
* * *
Товарищ Герцена по кружку Московского университета и один из первых русских эмигрантов Н. И. Сазонов в своей статье о Герцене, предназначенной для иностранного читателя, пророчески писал, что «Былое и думы» «долго будут жить, как национальный памятник и литературный шедевр». Сазонов справедливо подчеркнул национальное своеобразие этого «лучшего произведения знаменитого писателя». Герцен, по словам Сазонова, «всегда остается верен своей национальности, когда говорит о Западной Европе. В этом великая ценность его книги, его стиля и, скажем даже, его личности; это-то и делает его в истории умственного развития России выразителем существенного перелома, зачинателем новой эпохи».[19]
Сазонов тонко подметил устремленность к будущему герценов-ского рассказа о «былом». Этого оказались не в состоянии понять русские либералы. В своих оценках, порой самых восторженных, либералы постоянно ограничивали идейное значение «Былого и дум» тесными пределами воспоминаний.
Герцен был одним из первых русских писателей, получивших признание передовых общественных кругов на Западе. Он показал международному общественному мнению неиссякаемые источники внутренней силы, обаяния и мужества русского человека, скованного самодержавным режимом, но непреклонно стойкого в борьбе за честь v счастье отчизны. В этом чувстве героического патриотизма он видел залог революционного обновления родной страны.
«Былое и думы» наравне с публицистикой Герцена действительно «знакомили Европу с Русью», утверждая всемирно-историческое значение русского народа и его освободительной борьбы. Известен взволнованный отзыв великого французского писателя Виктора Гюго о «Былом и думах». «Благодарю вас, — писал он Герцену, — за прекрасную книгу, которую вы прислали мне. Ваши воспоминания — это летопись счастья, веры, высокого ума… ваша книга восхищает меня от начала до конца. Вы внушаете ненависть к деспотизму, вы помогаете раздавить чудовище; в вас соединились неустрашимый боец и смелый мыслитель».[20] (21)
В наши дни мемуары Герцена стали одной из любимых книг советского народа, законной гордостью великой русской литературы. Как литературное произведение большой и самобытной художественной силы и как историко-мемуарный документ «Былое и думы» принадлежат к числу самых выдающихся явлений русской общественной мысли. Советская социалистическая культура бережно хранит в своей сокровищнице бессмертное наследие «писателя, сыгравшего великую роль в подготовке русской революции».[21]
Вл. Путинцев