(Письмо второе)
Публичные чтения Грановского кончились; в ушах моих еще раздается дрожащий от внутреннего волнения, глубоко потрясенный от сильного чувства голос, которым он благодарил слушателей, и дружный, громкий, продолжительный ответ, которым аудитория прогремела ему свою благодарность.-- "Благодарю еще раз, благодарю тех, которые, сочувствуя мне, разделили добросовестность моих ученых убеждений, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, прямо и благородно высказывали мне свою противоположность!". Этими прекрасными словами заключил Грановский свой курс. Вы помните, что, после первого чтения, я решился назвать событием замечательным этот курс,-- теперь я имею некоторое право сказать, что не ошибся. Участие к чтениям г-на Грановского беспрерывно возрастало; его кафедра была постоянно окружена тройным венком дам, и заметьте, доцент читал свой предмет со всею важностью науки, не рассыпая ненужных цветов, не жертвуя глубиною для приятной легкости. Мне кажется, ничем не мог он более выразить своего уважения и благодарности слушательницам, посещавшим его чтения,-- и они были ему признательны. Слава богу, проходит время того оскорбительного внимания к женщине, когда для нее, рядом с дельным изложением науки, излагали предмет намеренно искаженным образом, считая один мужеский ум способным к глубокомыслию.
Московское общество узнало, сидя на университетских скамьях, новое увлекательное и сильно занимающее наслаждение, преподавателям открылась очевидная возможность нового действования и указан путь, по которому достигается сочувствие. Я уверен, что с легкой руки Грановского начнутся в нашем университете публичные чтения о предметах, равно исполненных общего интереса,-- новое сближение города с университетом. У нас не может быть науки, разъединенной с жизнию: это противно нашему характеру; потому всякое сближение университета с обществом имеет значение и важно для обоих. Преподавание, для приобретения сочувствия, должно очиститься от школьного формализма, оно должно из холодной замкнутости сухих односторонностей выйти в жизнь действительности, взволноваться ее вопросами, устремиться к ее стремлениям. Общество должно забыть суету ежедневности и подняться в среду общих интересов для того, чтоб слушать преподавание. Оно готово это сделать. Такт общества верен: все живое и сочувствующее ему находит в нем неминуемое признание -- курс Грановского лучшее доказательство. У нас публичные чтения в таком роде -- новость. Весьма может быть, что часть публики сначала явилась полушутя, ради новости; но после первых трех, четырех чтений аудитория была совершенно симпатично настроена, внимание деятельное, напряженное виделось на всех лицах; это сочувствие сильно отразилось на преподавании. Между слушателями и преподавателем (если в самом деле одни слушают, а другой преподает) образуется необходимо магнетическая связь, с обеих сторон деятельная; сначала они будто чужие <друг> другу, но мало-помалу между ними устанавливается уровень, и когда он приходит в сознание обоих, тогда взаимнодействие растет быстро, слова увлекают слушателей, и аудитория, срастающаяся в одно нравственное лицо, увлекает говорящего. Скажу прямо -- и знаю, что Грановский не обидится этим: он видимо развивался, читая; он рос, крепнул на кафедре. Слушатели не отстали от него, аудитория и доцент расстались друзьями; глубоко тронутые, глубоко уважающие друг друга, они расстались со слезами на глазах.
Главный характер чтений Грановского: чрезвычайно развитая человечность, сочувствие, раскрытое ко всему живому, сильному, поэтичному,-- сочувствие, готовое на все отозваться; любовь широкая и многообъемлющая, любовь к возникающему, которое он радостно приветствует, и любовь к умирающему, которое он хоронит со слезами. Нигде ничему не вырвалось слова ненависти в его чтениях; он проходил мимо гробов, вскрывал их -- но не оскорбил усопших. Дерзкая мысль поправлять царственное течение жизни человечества далека была от его наукообразного взгляда, он везде покорялся объективному значению событий и стремился только раскрыть смысл их. Мне кажется, что именно этот характер преподавания возбудил такое сильное участие общества к чтениям Грановского. Уметь во все века, у всех народов, во всех проявлениях найти с любовию родное, человеческое, не отказаться от братии, в каком бы они рубище ни были, в каком бы неразумном возрасте мы их ни застали, видеть, сквозь туманные испарения временного, просвечивание вечного начала, т. е. вечной цели,-- великое дело для историка. Много раз, когда я слушал Грановского, живо представлялся мне Горацио, с стесненным сердцем повествующий повесть о Гамлете, возле помоста, на котором покоится тело его. В Горацио и мысли нет воскресить принца, смерть Гамлета для него событие, он сам сквозь слезы указывает на юного Фортинбраса, которому завещана кровавая порфира, но он не может отказать в грусти падшему*; так и в сочувствии Грановского к средним векам не было ничего вспять текущего, обращающего назад Любовь и сочувствие к побежденному -- верх победы. Неподвижные тени, забытые отшедшим миром на почве нового, всего менее могут устоять против теплого дыхания любви; они распускаются в светлую влагу, отдавая себя на утоление жажды новых поколений. Но эта любовь не легко достигается. Русский историк стоит на почве, которая ему чрезвычайно облегчает объективное симпатическое воззрение на западную историю. Незакупленная мысль наша может, освещая средневековые события, сохранить высокий характер кротости и милосердия, явиться примиряющею и вселюбящей: мы были чужды феодальной жизни Европы, мы ни наследий не стяжали от этого времени, ни родовых болезней. Мы целовальники, взятые из другого края, у которых не может быть личностей ни против кого, ни за кого. Не так для германца: он в борьбе с своим воспоминанием, он чувствует родственную любовь и родственную ненависть к нему, он или падет под бременем богатого наследия, или должен отречься от отца с матерью. Былое Европы для него еще живо: он, выходя на арену, не может сохранить спокойствие судьи; вместо благотворной теплоты в душе его является пристрастие или пожирающий пламень критики, беспощадный и неотступный. Ошибаться не надобно: этот гнев, эта критика -- тоже любовь, но любовь, доведенная до крайности, ревнивая, карающая, оскорбленная. Страстная односторонность в истории Запада простительна западному человеку и была бы странна в русском. Откуда взять увлеченному в омут событий, в самом круговороте их, ровное и мудрое беспристрастие зрителя? Не будет ли это ниже или выше достоинства человеческого, не надобно ли для этого сделаться Талейраном или Гёте? -- Sine ira et studio! {Без гнева и пристрастия! (лат.).-- Ред. } Неужели вы верите, что Тацит писал sine ira? Повторяю сказанное в первом письме: нет положения объективнее относительно прошедшего Европы, как положение русского. Конечно, чтоб воспользоваться им, недостаточно быть русским, а надобно достигнуть общечеловеческого развития, надобно именно не быть исключительно русским, т. е. понимать себя не противуположным Западной Европе, а братственным. Понятие братства не поглощает самобытности братии, но и самобытность их как лиц не противуполагает их друг другу врагами, что уничтожило бы братство. Отталкивающее противуположение себя чему-нибудь не может достигнуть объяснительной точки; вражда в основе своей субъективна; быть в противуположности -- значит отказаться от пониманья противуположного, потому что пониманье есть именно снятие противуположности. Доколе мысль ревниво отталкивает противуположное, она ограничена им как чуждым, и это чуждое делается камнем преткновения, брошенным на всех путях ее. В "Уложении" сказано: "А буде который судья истцу будет недруг, а ответчику друг, и тех истца и ответчика тому судье не судить". Нам чрезвычайно легко достигнуть этой юридической состоятельности: стоит хотеть и уметь воспользоваться нашим положением. Прошедшее Европы не тревожит нас ни как утрата. ни как угрызение совести: оно имеет для нас иной великий интерес.
Dich stЖrt nicht im Innern,
Zu lebendiger Zeit,
UnnЭtzes Erinnern
Und vergeblicher Streit1*.
1 Тебе, живущей в настоящем, не тревожат душу ни напрасные воспоминания, ни бесполезные споры (нем.).-- Ред.
Грановский (несмотря на упреки, деланные ему в начале курса) прекрасно понял, каков должен быть русский язык о западном деле. Он ни разу не внес в катакомбы чужих праотцев ни одного слова, ни одного намека из сегодняшних споров их наследников; не для того взята была им в руки запыленная хартия средних веков, чтобы в ней сыскать опору себе, своему образу мыслей; ему не нужна средневековая инвеститура, он стоит на иной почве. От этого его преподавание получило тот характер искренности и добросовестности, ту многостороннюю полноту и пластичность, которая так редко встречается в истории; события, не сгнетаемые никакой личной теорией, являлись в его рассказе совершенно ожившими. Мне случалось много раз слышать нелепые вопросы, почему он не высказывается яснее, что он хочет доказать, какая цель его? Он и любит феодализм и рад его падению и пр. Все эти вопросы, впрочем, последовательнее, нежели думают: все живое чрезвычайно трудно условимо, именно потому, что в нем скипелось бесчисленное множество элементов и сторон в один движущийся процесс; живое приводится в сознание только спекуляцией или созерцанием, а благоразумная рассудочность видит в нем один беспорядок, жизнь ускользает от ее грубых рук. Многосторонность живого наводит страх и уныние на односторонних людей, они требуют du positif! {положительного (франн.).-- Ред. } Так полипы, лишенные собственного движения, липнут всю жизнь на одной стороне камня и гложут мох, его покрывающий. Этим беспозвоночным умам легче было бы в десять раз понять историю, подтасованную с какой бы то ни было точки зрения; но Грановский слишком историк в душе, чтобы впасть в ненужную односторонность и не воспользоваться прекрасным положением. История очень легко делается орудием партии. События былые немы и темны, люди настоящего освещают их как хотят; прошедшее, чтоб получить гласность, переходит через гортань настоящего поколения, а оно часто хочет быть не просто органом чужой речи, а суфлером; оно заставляет прошедшее лжесвидетельствовать в пользу своих интересов. Такое вызывание прошедшего из могилы унизительно, но есть возможность извинить эти чернокнижные попытки при известных обстоятельствах: феодализм, папская власть, аристократия, среднее состояние и проч. не просто предметы изучения и науки для Запада, а знамена партий, вопросы на жизнь и смерть. Умерший порядок дел имеет в Европе своих поверенных, продолжающих тяжбу; но к этой тяжбе мы менее, гораздо менее прикосновенны, нежели даже Северо-Американские штаты. Это не наши споры и не наша вражда: мы вступаем в общение с Европой не во имя ее частных и прошедших интересов, а во имя великой общечеловеческой среды, к которой стремится она и мы; наше сочувствие есть, собственно, предчувствие грядущего, которое равно распустит в себе все исключительное, романо-германское ли или славянское оно. Грановский миновал другой подводный камень, опаснейший, нежели пристрастие в воззрении на феодальные события. Знакомый с писаниями великих германских мыслителей, он остался независим. Он прекрасно определил современное состояние философии истории во втором чтении, но не подчинил живого развития никакой оцепеняющей формуле Грановский смотрит на современное состояние жизни как на великий исторический момент, которого не знать, которого миновать безнаказанно нельзя, так, как нельзя и остаться в нем навеки, не окоченевши. Чтоб очевидно указать глубокий исторический смысл нашего доцента, достаточно сказать, что, принимая историю за правильно развивающийся организм, он нигде не подчинил событий формальному закону необходимости и искусственным граням. Необходимость являлась в его рассказе какою-то сокровенной мыслью эпохи; она ощущалась издали, как некий Deus implicitus {связанный бог (лат.).-- Ред. }, предоставляющий полную волю и полный разгул жизни. Величайшие мыслители Германии не миновали соблазна насильственного построения истории, основанного на недостаточных документах и односторонних теориях,-- это понятно: сторона спекулятивного мышления была ближе их душе, нежели живое историческое воззрение. Их теоретическая я тягостная необходимость явилась доведенною до нелепости в сочинениях некогда очень известного Кузеня. В Кузене я вижу Немезиду, мстящую немцам за их любовь к отвлеченности, к сухому формализму. Немцы должны были сами расхохотаться, читая, куда они завели доброго и бесхитростного галла, вверившегося им. Он таким внешним образом понял необходимость, что чуть не выводил из общей формулы развития человечества кривую шею Александра Македонского. Это была реакция вольтеровскому воззрению, которое, наоборот, приводило судьбы мира в зависимость от очертания носа у Клеопатры.
Грановский обещает напечатать свои чтения*; тогда, посылая вам книгу, я попытаюсь разобрать самый курс, поговорить об нем подробно. Теперь позвольте кончить -- надеюсь, что вы против этого ничего не имеете.
<1844>
ВАРИАНТЫ
К стр. 124.
Sine ire et studio! -- Формула из "Анналов" Тацита.
К стр. 125.
15 сн. Вместо: условимо должно быть: уловимо
Поправка Герцена на оттиске статьи, подаренном К. Д. Кавелину (см. XXII, 281 и 431).
К стр. 127.
...воззрению, которое ~ приводило судьбы мира в зависимость от очертания носа у Клеопатры. -- Герцен имеет в виду строки Паскаля "Нос Клеопатры: если б он был короче, весь облик мира изменился бы" (Pascal. PensИes, II).
КОММЕНТАРИИ
Впервые опубликовано в "Москвитянине", 1844, No 7 (ценз. разр. 5 июля 1844 г.), в отд. "Московская летопись", стр. 167 за подписью: А. Г. и с примечанием: "Первое было помешено в 142 No "Московских ведомостей" 1843 года", по тексту которого и печатается. К статье был дан подзаголовок "Сообщено", указывавший на то, что статья эта являлась для редакции "Москвитянина" материалом, не отражавшим ее собствен ные взгляды. Рукопись неизвестна.
-----
Еще в декабре 1843 г. Герценом была написана вторая статья о лекциях Грановского, которую, однако, тогда напечатать не удалось (см. запись в дневнике от 17 декабря 1843 г.) и рукопись которой неизвестна. Комментируемая статья либо написана заново, либо представляет собой существенно переработанную редакцию статьи, написанной в декабре 1843 г.: в отличие от последней она посвящена уже окончанию лекций Грановского (последняя лекция состоялась 22 апреля 1844 г.; р. запись в дневнике Герцена от 24 апреля).
22 апреля был дан в честь его обед в доме С. Т. Аксакова, распорядителями на котором были Герцен, Ю. Ф. Самарин и С. Т. Аксаков (ср. письмо Герцена к Кетчеру от 27 апреля 1844 г.); присутствовал на этом обеде и Шевырев(ср. "Литературные воспоминания" И. И. Панаева, Гослитиздат, 1950, стр. 203--205). "Примирение,-- как замечает И. И. Панаев,-- на этом обеде <...> со стороны большинства было, может, искренно, но непродолжительно. Полемика <...> сделалась еще ожесточеннее прежнего" (там же, стр. 205). Ср. также "Былое и думы", гл. XXX.
Некоторые современники считали, что в этой статье Герцен протягивал "руку славянской партии, предлагал мир на честных условиях" (П. В. Анненков. Литературные воспоминания, Л., 1928, стр. 328).
В статье получили известное отражение иллюзии и надежды Герцена на поддержку славянофилами, особенно К. Аксаковым и Ю. Самариным, таких выступлений прогрессивно-просветительского характера, какими являлись лекции Грановского (ср. запись в дневнике от 28 ноября 1843 г., в которой Герцен отмечает, что "славянофилы не яростные тоже довольны" его первой статьей о лекциях Грановского). На деле участие славянофилов в чествовании Грановского было со стороны этой реакционной группировки, и в первую очередь ее вождя Хомякова, одной из демагогических и лицемерных попыток поддерживать связи с передовой интеллигенцией и тем самым приобретать репутацию прогрессивного общественного течения.
Вообще в статье Герцена положительному отношению "московского общества" к лекциям Грановского придавалось чрезмерное значение. Позднее Герцену пришлось убедиться в том, что в значительной своей части московское дворянское общество видело в выступлении Грановского лишь модную новинку и впоследствии не менее бурно приветствовало лекции Шевырева (ср. письмо Герцена Кетчеру от 17 февраля 1845 г.). С другой стороны, Герцен в своей статье не имел возможности высказать критические соображения о некоторых положениях и сторонах философии истории Грановского (в дневнике Герцен критически отозвядся об идеалистических чертах, присущих этой философии; см. запись от 28 ноября 1843 г.).
Всем этим и объясняется отзыв Белинского в письме к Герцену от 26 января 1845 г.: "По моему мнению, стыдно хвалить то, чего не имеешь права ругать: вот отчего не понравились мне твои статьи о лекциях Грановского" (В. Г. Белинский. Письма, т. III, стр. 86)
-----
Стр. 123....Живо представлялся мне ~ отказать в грусти падшему... -- См. "Гамлет, принц датский" Шекспира (акт V, сцена 2).
Стр. 125. Dick stЖrt nicht im Innern... -- Cp запись в дневнике от 18 января 1844 г.
Стр. 127. Грановский обещает напечатать свои чтения... -- Этот курс публичных лекций, как и другие, напечатан не был. Сохранилось несколько записей слушателей курса (хранятся в Государственном Историческом музее).