«Я покажу тебе, князь Луговой, холопскую кровь!» – припомнила теперь Татьяна Берестова, княжна-самозванка, свою угрозу по адресу Лугового, произнесенную ею в Зиновьеве.
Ее увлечение князем боролось с этим воспоминанием.
Под влиянием злобы на Сергея Сергеевича она усиленно кокетничала с графом Свиридовым.
Еще и там, в Зиновьеве, князь Луговой нравился девушке гораздо более, чем граф Свиридов, но она не могла простить первому нанесенное оскорбление, до сих пор вызывавшее на ее лице жгучий румянец гнева, и она убеждала себя в превосходстве графа Петра Игнатьевича над князем Сергеем Сергеевичем.
То же произошло с нею и в Петербург, после описанного нами свидания с князем Луговым, во время которого она подтвердила данное княжной Людмилой Васильевной слово быть его женой. Она то чувствовала себя счастливой и любящей, то вдруг, вспоминая нанесенное ей князем оскорбление, считала себя несчастной, ненавидящей своего жениха.
Под влиянием последнего настроения она удваивала свое кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своем будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.
Впрочем, надо сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни со Свенторжецким не была так нежна, как с князем Луговым. Свидания с первым и вторым носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но – увы! – для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».
Граф Петр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре, где двое партнеров – он и граф Свенторжецкий – играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжною, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часа. Она благосклонно слушала его признания в любви. Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно переменяла разговор и давала понять, что хотела бы еще вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что вступила в светскую жизнь после долгих лет, проведенных в тамбовском наместничестве, и года траура в Петербурге, Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им еще большую прелесть. Граф был доволен и счастлив.
Не был доволен и счастлив второй граф и претендент на руку княжны Полторацкой – Свенторжецкий. У него во время свиданий наедине установились с княжной какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские отношения. Княжна болтала с ним обо всем, не исключая своих побед и увлечений, и делала вид, что совершенно вычеркнула его из числа ее поклонников: он был для нее добрым знакомым, товарищем ее детства и… только. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, девушка встречала смехом и обращала в шутку.
Это доводило пылкого графа до бешенства. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьезное предложение, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он будет осмеян ею. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце с каждым днем все с большей и большей силою.
Роковой вопрос: «Что делать?» – стал все чаще и чаще восставать в его уме.
– Она будет моей! Она должна быть моей! – говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого страстного желания останется лишь неосуществимою мечтою.
«Хотя бы с помощью дьявола!» – решил он, но тотчас горько улыбнулся – увы, даже помощи дьявола ему ожидать было неоткуда.
«Погубить ее и себя! – мелькало в его голове, но он отбрасывал эту мысль. – Ее не погубишь. Она слишком ловко и умно все устроила. Только осрамишься».
Именно это соображение останавливало Свенторжецкого.
Да иначе и быть не могло. Любви, вероятно, вообще не было в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять ее, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали его желание, доводя его до исступления.
– Она должна быть моею! Она будет моей! – все чаще и чаще повторял он, и днем, и ночью изыскивая средства осуществить эту свою заветную мечту, но – увы! – все составленные им планы оказывались никуда не годными, так как «самозванка-княжна» была защищена со всех сторон неприступной бронею.
Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.
– Что с вами, граф? – спросила его графиня Рябова, одна из приближенных статс-дам императрицы – молодая, красивая женщина, которую Свенторжецкий посетил в один из ее приемных дней. – Неужели вы влюблены?
– В кого, графиня? – деланно удивленным тоном спросил он ее. – Положительно не знаю.
– В кого же можно быть влюбленным? Не в меня же! – язвительно заметила графиня.
– Если бы я влюбился, графиня, то исключительно в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.
– Будто бы! – кокетливо покачала головой графиня. – А между тем все наши говорят, что вы влюблены.
– Мне об этом неизвестно.
– Значит, чары «ночной красавицы» благополучно миновали вас? Да? Так что же с вами?
– Я болен.
– Лечитесь.
– Лечусь, но доктора не помогают.
– Обратитесь к патеру Вацлаву. Это старый католический монах; он уже давно живет в Петербурге и лечит травами.
– И успешно?
– Есть много лиц, которым он помогает.
– Где же он живет?
– Далеко… на Васильевском острове, но где именно, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко. Искренне ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет – это все равно: патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней. Он, говорят, всемогущ в деле возбуждения взаимности.
Граф весь превратился в слух.
«Вот она, помощь дьявола!» – мелькнуло в его уме, однако он сумел не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини, и небрежно произнес:
– За этим я к нему и обращусь.
– Хорошо сказано. Уверенность в мужчине – залог его успеха. Надеюсь, вы сообщите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим «чародеем».
– Вы говорите «чародеем»?
– Да, так зовут его в народе.
– Я, непременно последую вашему совету, графиня.
Вернувшись домой, Свенторжецкий обратился к пришедшему раздевать его Якову.
– Послушай-ка! Съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?
– Запомню! А кто он такой, ваше сиятельство?
– Он лечит травами.
– Это чародей? Слыхал про него… Его знают.
– Вот его-то мне и надо.
– Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.
Граф отпустил Якова и лег в постель, но ему не спалось.
«А что, если действительно этот чародей может помочь мне?» – неслось в его голове.
Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное; оно хотело верить и верило.
«Завтра же я отправлюсь к этому чародею, – думал граф, – не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением делать его, никогда не отказываются от готового».
После этого Свенторжецкий стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
«Ведь не сочинено же все это праздными людьми! – думал он. – Ведь что-нибудь, вероятно, да было. Нет дыма без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды. Природа, несомненно, имеет свои тайны, как, несомненно, есть люди, которым посчастливилось проникнуть в одну или несколько таких тайн. Этого достаточно, чтобы человек сделался сравнительно всемогущ. Быть может, патер Вацлав именно один из таких людей, Недаром он пользуется в Петербурге такою известностью».
Граф не ошибся в своем верном слуге.
– Ну, что? – спросил он Якова, появившегося на другой день утром на звонок.
– Нашел-с, ваше сиятельство!
– Молодец, – не удержался похвалить его граф. – Где же он живет?
– Далеко, очень далеко: в самом как ни на есть конце Васильевского острова; там и жилья-то до него, почитай, на версту нет.
– В своем доме?
– Какой там дом! Избушка, ваше сиятельство.
– Ты был у него? Да? И видел его?
– Видел. Страшный такой… худой, седой да высокий, глаза горят, как уголья, инда дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же!
– А что?
– Да спросил меня: «Чего тебе надо?» – я и говорю: «Неможется мне что-то», – а он как глянет на меня так пронзительно да и говорит: «Ты не ври! Не от себя ты пришел, а от другого; пусть другой и приходит, а ты пошел вон»
– Что же ты?
– Что же я? Давай Бог ноги!
– Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоем. Ты меня проводишь, – и граф стал одеваться.
Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге. На Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый, вместе с тем все боялись. Репутация «чародея» окружала патера той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силой, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но все же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами.
Сама внешность патера Вацлава, описанная Яковом, не внушала ничего, кроме страха или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нем легенды.
А легенд этих было множество. Говорили, что в полночь на трубу избушки патера Вацлава спускается черный ворон и издает зловещий троекратный крик. На крыльце появляется сам «чародей» и отвечает своему гостю почти таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, и тот уносит его к себе.
Некоторые обитатели окраин Васильевского острова клялись и божились, что видели эту сцену собственными глазами.
Впрочем, немногие смельчаки решались по ночам близко подходить к «избушке чародея». В ее окнах всю ночь светился огонь, и в зимние темные ночи этот светившийся вдали огонек наводил панический страх на глядевших в сторону избушки. Этот-то свет и был причиной того, что на Васильевском острове все были убеждены, что «чародей» по ночам справляет «шабаш», почетным гостем на котором бывает сам дьявол в образе ворона.
Утверждали также, что патер Вацлав исчезает на несколько дней из своей избушки, улетая из нее в образе филина.
Бывавшие у патера Вацлава днем, за лекарственными травами, тоже оставались под тяжелым впечатлением. Обстановка внутренности избушки внушала благоговейный страх, особенно простым людям. Толстые книги в кожаных переплетах, склянки с разными снадобьями, пучки засохших трав, несколько человеческих черепов и полный человеческий скелет – все это производило на посетителей сильное впечатление.
Впрочем, «чародей» знался не с одним простым черным народом. У его избушки часто видели экипажи бар, приезжавших с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава.
Кроме лечения болезней, он занимался и так называемым «колдовством». Он удачно открывал воров и места, где спрятано похищенное, давал воду от «сглаза», приворотные корешки и зелья. Носились слухи, что он делал всевозможные яды, но на Васильевском острове, ввиду патриархальности быта его обитателей, в этих услугах патера Вацлава не нуждались.
Был первый час дня, когда экипаж графа Свенторжецкого остановился у избушки патера Вацлава, и Иосиф Янович, сказав соскочившему с запяток кареты Якову: «Ты останься здесь, я пойду один», твердой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошел в первую горницу.
За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развернутой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.
– Друг или враг? – спросил он по-польски.
– Друг! – на том же языке ответил граф Иосиф Янович.
– Небо да благословит твой приход! Садись, сын мой, и изложи свои нужды! – ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнес патер Вацлав.
Свенторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.
– Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, – пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнес патер Вацлав.
– И нет, и да, – ответил Свенторжецкий сдавленным шепотом.
– Ты прав: и да, и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.
– Вы знаете лучше меня, отец мой!
– Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано. Ты любишь?
– Да, – чуть слышно произнес граф.
– И нелюбим? Нет? Так расскажи же мне все, без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты; все, что ты расскажешь мне, останется, как в могиле.
Граф начал свой рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, конечно не упомянув ни одним словом о ее самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о ее поведении по отношению к нему.
– Она назначает тебе свиданья?
– Да, батюшка.
– Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так? Да? Зачем же она это делает?
– Не знаю.
– Быть может, она назначает их и другим? Быть может, это вошло в обычай ее жизни?
– Не думаю! Она честная девушка, – вспыхнул граф, но в его мозг уже вползла ревнивая мысль:
«А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?»
– Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?
– Быть может, для того, чтобы мучить меня.
– Ты это думаешь и все же любишь ее, хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?
– Я хочу, чтобы она была моей, хочу так, что готов отдать за это половину своего состояния. Вот золото: это – только задаток за услугу, если только возможно оказать ее мне, – и граф, вынув из кармана больших размеров кошелек, высыпал пред патером Вацлавом целую груду золотых монет.
Глаза старика сверкнули алчностью.
– Тебе можно помочь, но… это средство может повредить ее здоровью.
– О-о-о… – простонал граф Иосиф Янович.
– Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же…
– Пусть она будет моею! – вдруг твердо и решительно воскликнул Свенторжецкий.
– Она может умереть, – добавил патер Вацлав.
– Пусть умрет, но умрет моею! – в каком-то исступлении закричал граф. – Если другого средства нет, то мне остается выбирать между моей и ее жизнью! Я выбираю свою.
– Это естественно, – докторально заметил патер Вацлав. Граф не слыхал этого замечания.
«Она будет моею, а затем умрет. Пусть! Я буду отмщен вдвойне. Но это ужасно. Может быть, есть другое средство? Пусть она живет… живет моей любовницей… Эта месть была бы еще страшнее!» – подумал Свенторжецкий и спросил:
– А может быть, есть другое средство? Пусть она живет. Если это дороже, все равно Берите сколько хотите, отец.
– Ты колеблешься, сын мой? Нет, другого верного средства не имеется. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупая чернь?
– Тогда давайте верное средство, батюшка.
– Я изготовлю его тебе через неделю.
– Какое же это средство?
– Она любит цветы? Да? Ты дарил их ей?
– Нет.
– Начни посылать ей цветы. Через неделю я дам тебе жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы княжна была твоею, ты опрысни этой жидкостью букет. Нескольких капель на цветах будет достаточно.
– И она умрет после того скоро?
– В ту же ночь. Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов. От их естественного запаха тоже умирают. Открыть же присутствие снадобья невозможно.
Граф задумался.
Патер Вацлав молча глядел на него, а затем спросил:
– Ну, как же? Приготовлять?
– Приготовляйте, батюшка! Да простит меня Бог! – воскликнул граф Свенторжецкий.
– И простит, сын мой! За сто червонных я дам тебе разрешение нашего святого папы от этого греха.
– И грех действительно простится?
– Разве ты не сын римско-католической церкви? – строго спросил патер Вацлав.
– Я сын ее, – глухо ответил граф.
В действительности он был православным, но с четырнадцати лет, под влиянием матери, ходил в костел на исповедь и причастие у ксендза. Приняв имя графа Свенторжецкого, он невольно сделался и католиком, однако, в сущности, не исповедовал никакой религии.
– Если так, то как же ты осмеливаешься задавать такие вопросы? – произнес патер. – Разрешение святого отца, конечно, действительно в настоящей и в будущей жизни.
– Простите, я спросил это по легкомыслию. Значит, через неделю?
– Через неделю. Час в час.
– До свиданья, батюшка! – поднялся с места граф и, получив благословение монаха, вышел.
– Живы, ваше сиятельство? – встретил его Яков. – Уж очень вы долго! Я перепугался было, хотел толкнуться… Ведь, не ровен час… Нечистый какой каверзы не сделает!
– А ты думал справиться с нечистым, если бы толкнулся? – улыбнулся граф и приказал ехать домой.
«Она будет моей! Она должна быть моей! – неслось в голове графа, откинувшегося в угол кареты в глубокой задумчивости. – Во что бы то ни стало… какою бы то ни было ценою»