(из закулисной жизни петербургского кафешантана)

Было четыре часа пополудни второго дня Святой недели.

В одном из громадных домов Офицерской улицы, во дворе, в убогой комнате, отдаваемой "от съемщика", сидел на сильно потертом, но когда-то обитом американской клеенкой, покосившемся, видимо, от отсутствия одной ножки, диване "куплетист" одного столичного увеселительного заведения Федор Николаевич Дождев-Ласточкин.

На столе, стоявшем перед диваном и покрытом цветной скатертью, кипел позеленевший от времени самовар и между чайной посудой стояли бутылка водки, рюмка, тарелка с хлебом и довольно значительных размеров куском ветчины. Тут же лежали разбросанные деньги: две радужных и объемистая пачка мелких кредитных билетов.

У стены, около двери комнаты, убранство которой дополняли несколько разнокалиберных легких стульев, железная кровать с убогой постелью и небольшой комод, на котором красовалась шелковая шляпа-цилиндр, стояла в почтительной позе высокая худая старуха с хищным выражением лица квартирная хозяйка, известная между ее жильцами под именем "Савишны".

- За мной за два месяца и четырнадцать дней, следовательно, по первое мая за три месяца, - говорил Дождев-Ласточкин.

- Точно так-с, - отвечала Савишна, пожирая глазами лежавшие на столе кредитки.

- За три месяца, значит, будет всего тридцать шесть рублей получите, - отсчитал он ей деньги и подал.

Старуха дрожащими руками приняла деньги и тщательно их пересчитала.

- Очень вами благодарны... Таперича, значит, мы по первое мая в расчете.

- То-то, а вчера ругаться да мировым стращать... Ах ты, старая карга, Бога бы побоялась, - для такого праздника.

- Уж не осудите: такое наше рукомесло, - сделала сконфуженный вид старуха и поспешно удалилась из комнаты.

Федор Николаевич остался один.

- Вот они, голубушки, - положил он руку на лежащие на столе деньги, и почет и уважение, и талант, и гений - все в них, - задумчиво произнес он и, налив себе рюмку водки, начал резать ветчину.

Дверь комнаты распахнулась и в нее не вошел, а буквально влетел товарищ Дождева-Ласточкина по сцене, "рассказчик из народного быта" того же увеселительного заведения, Антон Антонович Легкокрылов.

- Дома и пирует... Ба, да ты Калифорнию, кажется, открыл, - увидал он лежавшие на столе деньги.

- Здравствуй, - подал Федор Николаевич руку приятелю, - садись... Сперва чаю или водки?

- Конечно, последней, - заявил Легкокрылов.

Федор Николаевич выпил налитую рюмку, закусил и, наполнив ее снова пододвинул к усевшемуся за стол Легкокрылову, а затем собрал со стола деньги и сунул их небрежно в боковой карман пиджака.

Легкокрылов выпил, закусил и уставился на хозяина.

- Да откуда тебе такая уйма денег свалилась, наследство, что ли, получил? - задал он вопрос после некоторого молчания.

- А помнишь, Кречинский сказал, что во всяком доме есть деньги, надо уметь только их найти.

- Так что же?

- Ну, я и нашел...

- Где же и как ты нашел?

- Как! Ум, брат, всему делу начало, ум, но работает он подлец, только в крайности, потому и полагаю я, что все великие открытия сделаны нищими.

- Да ты не философствуй, а расскажи толком, - приставал гость.

- Нет, ты погоди, - продолжал Федор Николаевич, - остался я к первому дню праздника в этой только паре, даже фрачную на страстной заложил, а без нее, ты знаешь, каждый из нас, как солдат без ружья, за квартиру три месяца не плачено, хозяйка изгнанием грозит и только ради великого праздника милость оказала; - за душой ни полтины и вдруг одна гениальная мысль и в кармане три радужных.

- Три, - подавился даже куском ветчины пораженный такой суммой гость.

- Да, три.

- Но откуда же, не томи, голубчик!

- Изволь, для приятеля расскажу, - заметил Федор Николаевич. Затем, выпив рюмку водки и наполнив ее для Легкокрылого, он встал, подошел к комоду, взял цилиндр и подал его ему.

- Видишь!

- Вижу, шляпа, - недоумевал тот.

- Шляпа, - передразнил его Федор Николаевич, - а что на дне тульи написано?

- Ф. Н. Дождев-Ласточкин, - прочел Антон Антонович вытесненную золотом надпись и удивленно поднял глаза на хозяина. - Но в чем же дело? Не понимаю!

- Вот эта-то шляпа и принесла мне сегодня доходу триста рублей словом, благоговей - это дорогая шляпа, - взял ее из рук Легкокрылого Федор Николаевич и бережно поставил на комод.

- Да не разводи бобы-то, расскажи! - не унимался Антон Антонович.

- Ты знаешь, что я с нашей шансонеткой Зюзиной разошелся, порвал все, она меня променяла на того восточного человека, который обыкновенно сидит у нас в первом ряду, то есть не на человека, а на ходячий набитый карман. Я ее не упрекаю, она сделала, подобно Периколле:

До гроба твоя Периколла.

Но больше страдать не могу...

Пропел Федор Николаевич и задумался.

Антон Антонович застыл в ожидании продолжения.

- Теперь ее удел - роскошь и блеск, а мой - нищета и страданье! меланхолически начал Федор Николаевич. - Одно, с ее стороны, подло: она, по настоянию своего восточного человека, который ревнив, как Отелло, порвала со мной всякое знакомство и я не могу даже прибегать к помощи моей бывшей подруги жизни. Наконец, как я тебе говорил уже, я дошел до крайности... Фрачная пара, понимаешь ли ты, фрачная пара и та заложена... Сегодня утром я решился идти к ней с визитом и - пошел!..

- Ну?..

- Звоню; отворяет горничная, я вхожу, "Дома?" спрашиваю. Смешалась. "Никак нет-с!" говорит. На столе в передней, стоит шляпа-цилиндр, - его шляпа, тоже с вытесненной золотом фамилией; я свою - поставил рядом. Я сперва хотел войти насильно, но вдруг гениальная мысль озарила меня! Я беру вместо своей его шляпу и - удаляюсь... Обрадованная горничная запирает за мной дверь.

Федор Николаевич снова умолк.

- Дальше, дальше! - прошептал Легкокрылов.

- Иду оттуда и прямо домой. Не проходит получаса, как ко мне является ее горничная с моей шляпой.

- Обменять изволили!

- Знаю.

- Позвольте получить?

- Триста рублей, ни копейки менее, - заявляю я и выпроваживаю вон с моей шляпой.

Проходит еще томительных полчаса, и горничная со шляпой и пакетом с тремя радужными является снова. Я возвращаю шляпу.

- Да ты, Федя, гений! - порывисто произнес Антон Антонович, - выпьем, ты мне плесни в чайный стакан - вместе хочу.

Федор Николаевич начал наливать водку.