В конце августа месяца 1771 года Москва представляла печальное зрелище.
Улицы даже днем были совершенно пустынны — не было ни проезжающих, ни пешеходов. Изредка появлялись люди, но это были люди официальные, полицейские или чиновники, которых выгнала из дому настоятельная служебная надобность. Они шли или ехали торопливо, оглядываясь по сторонам, как бы чего-то опасаясь, как бы чуя за собою погоню.
С грохотом то и дело по улицам проезжали телеги, наполненные страшным грузом — почерневшими мертвыми телами. Телеги сопровождались людьми, одетыми в странную вощеную или смоленую одежду, с такими же остроконечными капюшонами на головах и в масках, из-под которых сверкали в большинстве случаев злобные глаза. Телеги медленно ехали по городу, направляясь к заставам, куда вывозили мертвецов — жертв уже с месяц как наступившего в Москве сильного мора.
Мор этот был чума, занесенная в Москву войском из Турции. Врачи предполагали, что ее впервые занесли вместе с шерстью на суконный двор, стоявший тогда у моста за Москвою-рекою. Здесь с 1 января по 9 марта умерло 130 человек.
Следствие открыло, что на празднике Рождества Христова один из фабричных привез на фабрику больную женщину с распухшими железами за ушами и что она вскоре по привозе умерла.
Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой, и в описываемое нами время мор был в самом разгаре. Жители столицы впали в совершенное уныние и заперлись в своих домах, сам главнокомандующий граф Салтыков, знакомый наш по Семилетней войне, бежал из Москвы в свою деревню. На опустелых, как бы покинутых жителями улицах там и сям валялись не убранные еще «мортусами» — как назывались эти странные люди в смоляных одеждах — трупы.
Такими же трупами были наполнены опустевшие дома, обыватели которых, оставшиеся в живых, бежали, — иногда же вся семья с чадами и домочадцами в несколько часов делалась жертвой моровой язвы.
Мортусы, набранные из выпущенных из тюрьмы колодников, так назывались тогда арестанты, крючьями вытаскивали мертвецов из домов и наполняли ими свои телеги. Но смерть не ждала, число ее жертв увеличивалось, и мортусы не успевали убирать трупы.
Над всей Москвой носился синеватый дымок. Это курились костры из навоза, считавшиеся предохранительным средством от заразы.
Заглянем в один из домов, которых еще миновал ангел смерти.
Это дом священника отца Иоанна Викторова Глобусова, близ церкви Всех Святых (на Кулишках). Ворота дома были на запоре, около них с внутренней стороны сильно курились два костра, и синий дымок тянулся кверху по светлому августовскому воздуху.
Было 28 число этого месяца.
Соседние дома были пустынны — обыватели или вымерли, или бежали. В доме, стоявшем совершенно рядом с домом Глобусова, умирала последняя его обитательница — старуха. Она лежала, зачумленная, под окном, которое выходило на двор дома священника, и стонала.
«Пить… пить…» — слышалась ее полная внутренней боли просьба.
Отец Иоанн находился на дворе вместе с матушкой-попадьей и двумя сыновьями-подростками. Последние вместе с матерью были заняты устройством еще двух костров со стороны соседнего дома, где умирала старуха.
— Боже избави, кто из вас осмелится подойти к старухину окну, выгоню того на улицу и отдам негодяям.
Так тогда называли мортусов.
Сделав это внушение, сам отец Иоанн вынул из пламени самую обгоревшую палку, остудил ее, привязал к ее черному концу ковш, почерпнул воды и подал несчастной. Уголь и обгорелое дерево были тогда признаны за лучшее средство для очищения воздуха. В это время в калитку постучались.
— Кого Бог несет? — спросил, приблизившись, отец Глобусов.
— Живой человек, пусти, батюшка.
— Знамо дело, живой, только живых теперь надо опасаться не хуже мертвых… Откуда?
— Да здесь, поблизости, батюшка, у нас ничего, спокойно…
— Не мрут?..
— Слава-те, Господи, благополучно.
— Да ты не врешь?
— С чего врать-то… Отцу-то духовному да врать…
Последний аргумент, видимо, смягчил батюшку.
— Да тебе какая надобность, сын мой? — уже более ласково спросил тот.
— Дело есть…
— Треба?..
— До требы ли теперь, батюшка… Я, собственно, насчет мора…
— Что же… насчет мора?.. — удивился священник.
— Значит, почему он настал?..
— А почему?..
— Да так, батюшка, говорить не сподручно… Это в двух словах не расскажешь; коли не хочешь слушать, я к другому попу поеду.
— Почему же к попу?..
— Дело божественное… Пусти, али прощенья просим…
Отца Иоанна заинтересовало это загадочное сообщение незнакомца.
— Постой, постой, не торопись, — сказал он, — я щеколду отодвину, а ты, войдя, все же окурись…
— Известное дело окурюсь… только все это напрасно, потому Божие послание.
— Так-то так, а пословица недаром молвится: береженого Бог бережет. Окурись.
— Ладно…
Отец Иоанн отодвинул щеколду и сам быстро отошел от калитки. В последнюю вошел парень лет двадцати пяти, судя по костюму, фабричный, с обстриженными в скобку белокурыми волосами, с лицом, опушенным жидкой бородой, и усами, цвет которых был светлее цвета волос на голове, и с бегающими хитрыми серыми глазами.
Вошедший старательно стал окуриваться у костра. Он поворачивался во все стороны, наклонял голову, протягивал ноги, обутые в смазанные сапоги. Такое тщательное окуривание окончательно расположило к парню отца Иоанна.
— Довольно, сын мой, довольно… — сказал он. — Пойдем в горницу… Изрядно кажись, зажигайте, — добавил он, обратившись к жене и сыновьям.
Те начали исполнять приказание, и вскоре дым от четырех костров наполнил дворик и почти скрыл умиравшую в соседнем доме старуху, продолжавшую только повторять одно слово;
— Пить, пить…
Отец Иоанн прошел в сопровождении молодого фабричного в дом. В доме пахло смесью мяты, уксуса и деревянного масла.
В первой комнате, в которую священник привел своего гостя, в переднем углу стоял большой киот с множеством образов, перед которым горели три лампады. Священник размашисто перекрестился на иконы и сел на лавку.
— Садись! — указал он парню на табурет.
Тот тоже несколько раз осенил себя крестным знамением и, поклонившись в пояс иконам, присел на край и стал вертеть в руках свою шапку.
— Ты кто же будешь, молодец? — спросил священник.
— Григорий Павлов… По фабрикам работаем, — уклончиво отвечал тот.
— Какая же, по-твоему, мору-то нынешнему причина? — спросил отец Иоанн.
— Причина-то, батюшка? — повторил фабричный.
— Ну да, причина мора-то?
— Божие наслание…
— Это само собой. Без Бога ни до порога, волос с головы не спадет без воли Божьей, в Писании сказано. Но ты говорил, что знаешь, почему он настал, мор-то…
— Знаю.
— Откуда же это ты знаешь?
— Откровение мне было.
— Откровение! — вытаращил на него глаза отец Иоанн.
— Сонное видение, батюшка, мне было в позапрошлую ночь.
Григорий Павлов остановился и пытливо посмотрел своими хитрыми глазами на священника. Тот тоже подозрительно глядел на него.
— Что же тебе привиделось?
— Пресвятая Мать Богородица явилась мне, грешному, недостойному рабу.
— Что ты, милый, не врешь? Ведь грех смертный.
Фабричный на одно мгновение потупился, по его лицу пробежала легкая судорога, но он тотчас оправился и произнес:
— Как перед Истинным…
— Мать Пресвятая Богородица, говоришь ты, привиделась тебе?
— Верное слово, батюшка.
— В лучах?
— В лучах, батюшка, светлая-пресветлая, с младенцем на руках.
— Как иконы пишут?
— Точь-в-точь.
— Что же дальше?
— Поведала она мне тайну страшную, отчего ныне по Москве мор такой идет.
— Отчего же?
— А оттого, говорила, что иконе Ее, что у Варварских ворот, уже более тридцати лет никто молебнов не пел, ни свечей не ставил. Слышь, батюшка?
— А это и впрямь истина, — заметил отец Иоанн. — Икону-то сию москвичи подлинно позабыли.
— Вот то-то и оно-то.
— А более ничего не сказывала тебе Царица Небесная? — спросил священник после некоторой паузы, уже совершенно серьезным, убежденным голосом.
— Сказывала… Сын мой, Иисус Христос, хотел, говорит, послать на Москву каменный дождь, но я умолила его послать только трехмесячный мор.
— Вот оно что, — развел руками отец Иоанн. — Это, сын мой, тебе доподлинно откровение.
Фабричный молчал.
— Ты никому этого сна не рассказывал?
— Никому, опричь тебя, батюшка. Так и в уме положил рассказать все попу и взять у него благословение.
— На что благословение?
— Да на то, чтобы народу сон этот поведать.
— Как же ты его поведаешь народу?
— Как?! Стану у Варварских ворот с чашкой и начну на всемирную свечу собирать Пресвятой Богородице, да всем православным, проходящим свой сон и поведаю.
— Как бы от начальства, парень, тебе за это не досталось. Строго от начальства-то насчет этого. Смущает, скажет.
— Начальство! Какое теперь, батюшка, на Москве начальство… Главное-то по своим домам, что по норам, попряталось, а младшему не до того теперь, да и что же я затеваю, не воровство какое, дело божеское.
— Смотри, парень…
— Да ежели мне и попадет. Ужели претерпеть нельзя из-за Царицы Небесной?
— Не только можно, а должно, сын мой.
— Так благословите, батюшка.
Отец Иоанн встал, и некоторое время стоял в раздумье. Лицо его постепенно принимало все более торжественное выражение. Стоял перед ним и Григорий Павлов со склоненной долу головой.
— Да благословит тебя Господь Бог, сын мой, тебя, избравшего орудием Его Святого Промысла, гласом Его Божественного Откровения, — прервал, наконец, молчание священник.
Парень склонился еще ниже. Отец Иоанн благословил его. Фабричный поймал его руку и прильнул к ней губами.
— Иди, сын мой, и да хранит тебя Бог.
Григорий Павлов истово перекрестился на иконы, поклонился поясным поклоном священнику и вышел. Отец Иоанн крикнул старшему сыну, уже находившемуся в соседней комнате с матерью и братом, чтобы он запер за уходившим калитку. Сын пошел исполнять приказание.
— Господи, Господи, дивны дела Твои! — вполголоса про себя говорил священник, ходя по комнате медленными шагами.
Он не заметил, как вскоре после ухода фабричного в эту же комнату вошла матушка-попадья. Он продолжал шагать из угла в угол по комнате, все повторяя: «Дивны дела Твои, Господи!»
— Отец, а отец, что с тобой? — окликнула его матушка-попадья.
— Ась? — остановился отец Иоанн.
— Я спрашиваю, что с тобой. Какие такие дивные дела рассказал тебе парень?
— Да, матушка, поистине дивные дела рассказал он мне, — начал отец Иоанн и передал своей жене слово от слова весь рассказ фабричного.
— Господи, Господи, вот страсти какие! Каменный дождь. Слава Ей, Царице Небесной, умолила Создателя смягчить гнев Свой над Белокаменной.
Попадья охала и крестилась. День уже склонялся к вечеру. До отхода ко сну проговорили священник с женою и сыновьями, которым отец повторил рассказ фабричного о привидевшемся ему дивном сне.
— Более, говорит, тридцати лет не пели молебнов и не ставили свечей. Как услыхал я это, у меня сердце упало. Оно и впрямь икону-то Ея, Царицы Небесной, что у Варварских ворот, совсем позабыли, точно ее и не было.
— Разгневалась матушка, Пресвятая Богородица.
— Гневна, гневна, да милостива, умолила не губить совсем святой град.
В таком роде шли разговоры в доме священника.
На другой день сыновья отца Иоанна, а особенно матушка-попадья, не утерпели, чтобы не рассказать о сне фабричного соседям и соседкам уцелевших от мора домов, и к вечеру того же дня весть о сне фабричного во всех подробностях и даже с прикрасами с быстротой молнии распространилась по Москве.
Народ хлынул к Варварским воротам, где стоял знакомый вам парень с деревянной чашкой и действительно собирал деньги на «всемирную свечу» Царице Небесной и всем желающим рассказывал свой сон.