В Фридрихсгаме Александр Васильевич жил в доме госпожи Грин, вдовы местного штаб-лекаря, лучшем во всем городе. Граф занимал верхний этаж, а хозяйка помещалась внизу. Она была женщина умная, ловкая, пользовалась общим уважением в городе, хорошо говорила по-русски и вполне умела угодить своему знаменитому жильцу.
Суворов благоволил к ней, приходил к ней в свободные минуты от своих занятий на чашку чая, любил говорить с нею по-шведски и обыкновенно называл ее «маменькой».
У госпожи Грин была дочь и племянница, обе молодые девушки, и обе невесты. Одна сговорена была за доктора, родом итальянца, другая — за голштинского уроженца, бывшего во Фридрихсгаме учителем. Госпожа Грин желала, чтобы обе свадьбы совершились в одно время, и сама назначила день — 16 июля.
В доме, когда Александр Васильевич вернулся из Нейшлота, уже шли приготовления. За день до свадьбы штаб-лекарша пришла к своему жильцу. Суворов был очень весел, бегал по комнате и, увидев свою «маменьку», сам подал ей стул.
Хозяйка сказала ему о наступающем дне свадьбы дочери и племянницы и просила графа осчастливить ее, быть посаженым отцом у ее дочери. Александр Васильевич согласился и, сверх того, вызвался быть посаженым отцом и у племянницы, заявив, что любит обеих невест и желает познакомиться с их будущими мужьями. Госпожа Грин поблагодарила графа за честь.
— Не за что, не за что! — закричал он. — Я вас люблю, маменька; прямо, по-солдатски, говорю: люблю. Я солдат прямик, не двуличка, где мысли, тут и язык! Смотрите же, маменька, — прибавил он, прищуриваясь и грозя пальцем, — чтобы не был у вас за ужином голодным; я русский солдат, люблю щи да кашу.
— Позвольте мне, граф, посоветоваться с вашим поваром?
— Да, посоветуйтесь; мой Митька славный повар, помилуй бог, какой мастер, на свете другого нет…
Обрадованная ласковым приемом графа, госпожа Грин откровенно призналась, что беспокоится о тесноте квартиры. Суворов предложил ей свою половину.
— Но я буду в отчаянии, если обеспокою вас, — сказала штаб-лекарша.
— Помилуй бог! — вскричал Александр Васильевич. — Обеспокоить солдата, русского солдата! Разве он неженка, какой? Дайте мне чердачок либо чуланчик да охапочку сенца, я засну, захраплю, разве вот он разбудит!
Тут он хлопнул руками и запел петухом. В тот же день граф перебрался в одну небольшую комнатку и предоставил свою квартиру в распоряжение хозяйки.
Свадебный обряд, по желанию госпожи Грин, должен был свершиться у нее на дому. Комнаты уставили мебелью, но во всей квартире не было ни одного зеркала, из уважения к Суворову, который не мог терпеть зеркал. Если ему случалось увидеть незакрытое, то он тотчас отвертывался и во всю прыть проскакивал мимо, чтобы не увидеть себя.
Наступил вечер. Дом осветили. Начали съезжаться гости, приехали и женихи. Доктор, человек лет тридцати, скромно одетый, имел характер хитрый, вкрадчивый, настоящий итальянский.
Учитель был моложе его несколькими годами, веселого характера и большой щеголь. Он был одет со всею изысканностью последней моды: во французском фраке, нарочно выписанном в Петербурге, белый, туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную по последней, только что явившейся тогда моде a` la Brutus, со множеством кудрей, завитых и взбитых кверху; духи и помада разливали благоухание на несколько шагов. Все было готово. Ждали посаженого отца.
Наконец явился Суворов, в мундире, в орденах. Хозяйка представила ему обоих женихов. Граф подал им руки, но при первом взгляде на учителя сделал гримасу, и на лице его появилась насмешливая улыбка.
Пастор начал обряд. Сначала венчали дочь госпожи Грин, потом племянницу. Во время венчанья Александр Васильевич то и дело посматривал на учителя, нахмурив брови, прищуриваясь, глядел на его прическу, выставляя нос, нюхал воздух и поплевывал в сторону. Видно было, что модный фрак, духи и, в особенности, огромная прическа молодого щеголя произвели на него неприятное впечатление.
Сперва он молчал, потом начал шептать:
— Щеголь! Помилуй бог, щеголь! Голова с походный котел! Прыгунчик, пахучка!
Он вынул платок и зажал нос.
По окончании венчанья Суворов поздравил молодых. Доктор успел ему понравиться. Граф обходился с ним очень благосклонно, почти дружески, с участием расспрашивал о его делах и называл попросту Карлом Карловичем. Но лишь только подходил бедный учитель, Александр Васильевич затыкал платком нос, посматривая с насмешкой на его прическу.
Заиграла музыка. Граф открыл бал полонезом с дочерью хозяйки, затем с другой молодою. По какому-то странному ослеплению учитель не замечал дурного впечатления, произведенного им на своего посаженого отца, танцевал, веселился, перебегая с одного конца комнаты на другой и вполне высказывая беззаботность своего характера.
По окончании одного танца, отводя на место даму, он был так неосторожен, что наступил Суворову на ногу в то время, когда тот проходил по комнате. Александр Васильевич сморщился, сделал гримасу и, схватившись рукою за конец ступни, закричал:
— Ай, ай, ай, ходить не могу! Господи помилуй, хромаю, калекой стал.
Гости встревожились. Испуганная хозяйка не знала, что делать. Бедный учитель походил на статую. Его молодая жена готова была плакать. Наконец госпожа Грин приказала подать кресло и, обращаясь к Суворову, умоляла его сесть.
Александр Васильевич не слушал, продолжая говорить скороговоркой:
— Ох, кургузый щеголь! Без ноги сделал! Голова с хохлом, с пребольшим хохлом! Ой, помилуй бог, калекой стал! Ох, красноголовка! Большеголовка! Пахучка!
Хозяйка совершенно растерялась. Все гости с недоумением смотрели на эту странную сцену. Вдруг Суворов подошел к госпоже Грин.
— Маменька! — сказал он. — Маменька, где та щетка, которою перед свадьбой обметали у нас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя.
Он показал на неподвижного учителя.
— На дворе, граф! — прошептала штаб-лекарша.
— Покажи мне ее!
Надо было повиноваться. Принесли щетку с длинной палкой. Суворов поднял голову.
— Славная щетка, — сказал он, посматривая искоса на бедного учителя, который в отчаянии пробирался к стене, — точно парикмахерский болван!.. Брутова голова! Важно причесана, помилуй бог, как гладко; только что стены обметать! Бруты, Цезари, патриоты на козьих ножках, двуличники, экивоки! Языком города берут, ногами пыль пускают… а голова — пуф!
Щетка, ей-богу щетка!
Тут он повернулся на одной ноге и заговорил с хозяйкой о московских блинах и о том, как должно их приготовлять. Щетку убрали, и мало-помалу все успокоились, начали говорить, шутить, смеяться и скоро все, кроме несчастного учителя, забыли приключения со щеткой. Только несчастный фридрихсгамский щеголь не мог возвратить своей прежней веселости и не только не смел подойти к Александру Васильевичу, но избегал даже его взгляда.
За ужином Суворов сел между двумя новобрачными дамами и выпил за их здоровье стакан вина. Перед ним поставили два горшка, со щами и кашею.
На другой, день он прислал хозяйской дочери богатый серебряный сервиз. Бедный учитель не получил ничего. На свадьбе было много гостей, и потому приключение со щеткой на другой же день распространилось по всему городу.
Впрочем, о чудачествах графа Александра Васильевича знали уже в Фридрихсгаме. По городу ходило о нем множество рассказов. Говорили, что однажды, среди разговора с одним из высших лиц города, Александр Васильевич вдруг остановился и запел петухом.
— Как это можно! — с негодованием воскликнул собеседник.
— Доживи с мое — запоешь и курицей, — ответил Суворов.
Занимаясь устройством крепостей, однажды Александр Васильевич поручил одному полковнику надзирать за работой новых укреплений. За недосугом или за леностью полковник сдал это поручение младшему по себе. Приехав осматривать работу и найдя неисправность, Суворов стал выговаривать полковнику, который в свое оправдание обвинял подчиненного.
— Ни вы, ни он не виноваты, — отвечал Александр Васильевич. Сказав это, он потребовал прут и начал сечь свои сапоги, приговаривая: — Не ленитесь, не ленитесь! Вы во всем виноваты. Если бы сами ходили по работам, то этого бы не случилось.
Помощником Суворова при постройке крепостей в Финляндии был инженер генерал-майор Прево де Люмиан. Александр же Васильевич, если кого любил, то непременно называл по имени и отчеству, так и этот иностранец получил от Александра Васильевича прозвище Ивана Ивановича, хотя ни он сам, и никто из его предков имени Ивана не носили, но это имя так усвоилось генералу Прево де Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе не назывался, как Иваном Ивановичем.
Рассказывали, что, принимая у себя одного чванного господина, Александр Васильевич встретил его, кланяясь чуть не в ноги, и бегал по комнате, крича:
— Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий.
И при помощи Прошки Суворов ставил стулья один на другой, кланяясь и прося садиться выше других.
— Туда, туда, туда, садись, милости прошу, а уж свалишься, не моя вина, — говорил Александр Васильевич, улыбаясь.
Один из ближайших к Фридрихсгаму помещиков-баронов приехал познакомиться к Суворову в огромном экипаже на восьми лошадях и просил графа посетить его. Александр Васильевич обещал и даже назначил день. Барон пригласил к себе все местное общество, рассказывая всем, что у него будет сам граф Суворов.
Александр Васильевич приказал запрячь в свой экипаж восемьдесят лошадей, собрав их со всего города. Лошади были запряжены по одной в ряд, и таким церемониалом он ехал двадцать верст от города. Когда первая лошадь была уже у подъездного дома, куда все присутствовавшие вышли встретить его сиятельство, сам он был чуть не за целую версту от подъезда. Сидевший верхом на первой лошади, соскочив с нее, начал кружить лошадей в клубок, и таким образом через полчаса и сам граф прибыл к давно ожидавшей его публике. Все поняли злую насмешку. Обратно Александр Васильевич поехал, по обыкновению, на одной лошади.
На городских, даваемых в честь его балах и вечерах Александр Васильевич проказничал, но при этом был всегда серьезен и никогда не улыбался, как будто бы все это было в порядке вещей. На одном балу он пустился в танцы. Люди вправо, а он влево: такую затеял кутерьму, суматоху, свалку, что все скакали, прыгали и сами не зная куда.
По окончании танцев он подбежал к своему адъютанту и с важностью сказал:
— Видишь ли ты, как я восстановил порядок, а то были танцы не в танцы.
— Как же, видел, ваше сиятельство!.. Отлично, это будет называться танцем Суворова.
— То есть танцем от души, — заметил граф.
История с учителем на свадьбе госпожи Грин не была, таким образом, неожиданностью для жителей Фридрихсгама.
Александр Васильевич, впрочем, вскоре сменил гнев на милость и, встретив учителя у своей хозяйки одетым и причесанным просто и скромно, сам заговорил с ним и обласкал.
— Вот так-то лучше, а то придет человеку на ум нарядиться половой щеткой.
Мир был заключен, и Александр Васильевич даже некоторое время спустя послал молодым столовый фарфоровый сервиз.