В день отъезда Александра Васильевича из Варшавы морозило и дул сильный, резкий ветер. Стекла дорожного дормеза были, вследствие этого, все подняты, так как Суворов боялся за свои больные глаза.
Переехав Вислу и проезжая по Праге, он с нескрываемым удовольствием глядел по сторонам, замечая сглаживающие следы прежнего бедствия и множество новых зданий, воздвигнутых на месте пожарища.
— Слава Богу, кажется, забыто прошедшее, — сказал он самому себе, и лицо его озарилось радостной улыбкой.
Проехав Прагу, он обратил внимание на то место, где была после штурма разбита его палатка, в которой он принимал варшавских депутатов. Проезжая передовую линию укреплений, он проговорил сквозь зубы:
— Волчьи ямы еще не заросли, и колья в них живут до времени. Милостив Бог к России, разрушатся крамолы, и плевелы исчезнут.
Александр Васильевич истово перекрестился.
Скоро скрылась Варшава и Прага в мглистой дали. Потянулась белая однообразная дорога. Санный путь еще не совсем установился. Кочки и выбоины попадались на каждом шагу и награждали Суворова беспрерывными толчками. Не привыкший к продолжительной езде в крытом экипаже, он то и дело вскрикивал, но все же решил продолжать путь безостановочно, отдыхая только по ночам.
Впереди скакал курьером один из его адъютантов Тищенко, заготовлявший лошадей, ночлеги и прочее.
На втором ночлеге Тищенко приготовил и убрал для ночлега теплую хату, но не догадался осмотреть в ней запечье, где спала глухая старуха.
Александр Васильевич приехал и, по своему обыкновению, разделся донага и приказал окатить себя холодной водой. Чтобы расправить одеревеневшие от долгого сидения члены, он, не одеваясь, стал прыгать по хате, напевая по-арабски разные изречения из Корана.
Проснувшаяся старуха выглянула из запечья, приняла Суворова за черта и закричала благим матом:
— Ратуйте, с нами небесная сила!
Александр Васильевич в свою очередь перепутался от неожиданности и также поднял крик:
— Ведьма, помилуй бог, ведьма!
Явились люди и вывели старуху, полумертвую от ужаса.
На всем пути готовились новому фельдмаршалу торжественные встречи, но он этого не хотел и разослал самые категорические просьбы и запрещения. Многие послушались, но не все. Александру Васильевичу пришлось прибегать к хитростям, чтобы избежать встреч.
Не доезжая Гродно, Александр Васильевич послал своего адъютанта просить губернатора князя Репнина отменить церемониал торжественной встречи, назначенный по Высочайшему повелению в Гродно, Митаве и Риге.
Князь отвечал, что не может не исполнить воли императрицы, и, приказав все приготовить, послал своего адъютанта вперед, для того чтобы тот немедленно уведомил его, как только покажется дорожный дормез фельдмаршала.
Адъютант не прождал и часу, как показалась простая кибитка, закрытая рогожей. С кучером сидел на козлах Прошка, камердинер Суворова.
— Скоро ли будет его сиятельство, граф Александр Васильевич? — спросил адъютант Прохора.
— Его сиятельство едет за нами.
И кибитка покатила далее. Едва только она исчезла из виду, как адъютант Суворова обратился к адъютанту Репнина и сказал ему:
— Теперь прошу вас довести до сведения князя, что фельдмаршал проехал.
— Когда? В чем?..
— Сейчас, в кибитке, которую вы видели.
— Не может быть!
— Можете сами удостовериться.
В это время приблизился к разговаривающим пустой дормез. Так ушел Александр Васильевич от церемониальной встречи в Гродно.
В Митаве и Риге, по убедительной просьбе фельдмаршала, коменданты отменили назначенный церемониал.
Суворов счастливо и без задержки доехал до Стрельни. Он прибыл туда в полночь, 3 января 1796 года.
Несмотря на совершенный им длинный, утомительный, без отдыха путь, Александр Васильевич тотчас по приезде начал отдавать распоряжения на завтрашний день.
— У тебя все в порядке? — спросил он своего камердинера Прошку
— Все, Александр Васильевич, только надо купить ленту на косу да пудры.
— Ладно, купим. Эй, мальчик!
Мальчиками Суворов называл своих адъютантов. Тищенко немедленно явился.
— Скачи сейчас в Петербург, к графу Николаю Александровичу Зубову, и узнай у него обо всем.
— О чем же, ваше сиятельство?
— Спроси его только: «Что, как и где?» — да поезжай скорее и, кроме того, пошли купить там ленту на косу и пудры.
— Слушаю-с!..
Адъютант ускакал.
Граф Николай Александрович на предложенные вопросы отвечал:
— Ох, уж вы мне, все хорошо…
На другой день, 4 января, в Стрельню была выслана, по повелению императрицы, парадная придворная карета при эскорте из чинов конюшенного ведомства. Туда же выехал навстречу своему тестю и граф Николай Александрович Зубов. Несколько других генералов встретили его еще раньше.
Александр Васильевич облекся в фельдмаршальский мундир со всеми орденами, сел в присланный экипаж и отправился в Петербург.
Был сильный мороз, свыше 20 градусов. Несмотря на это, Суворов просидел весь переезд в одном мундире, с открытой головой, держа шляпу в руке. Его спутники, граф Зубов и генералы Исленьев и Арсеньев, поневоле следовали его примеру
По прибытии в Петербург, к Зимнему дворцу, Александр Васильевич зашел предварительно к графу Платону Александровичу Зубову, чтобы обогреться самому и дать отойти от стужи полузамерзшим спутникам.
Исленьев и Арсеньев из субординации молчали, но граф Николай Александрович сказал с неудовольствием одному из свиты Суворова:
— Твой молодец нас всех заморозил.
Из покоев Платона Зубова отправились в приемные комнаты императрицы.
Екатерина приказала узнать все привычки Александра Васильевича и оказывать особое внимание даже к его причудам. Узнав, что ее знаменитый полководец враг роскоши вообще, а в особенности зеркал, государыня приказала вынести из покоев, которые он должен был проходить, всю дорогую мебель и завесить зеркала и картины.
Прием Суворову был оказан самый блестящий. Императрица после приветствия заговорила с ним о предполагавшейся тогда персидской экспедиции и предложила ему главное начальствование.
— Помилуй бог, матушка-царица, так сразу! — воскликнул Александр Васильевич.
— То есть как сразу? — с недоумением спросила государыня.
— Это дело надо обмозговать, мудреное дело.
— Так обмозгуйте, — улыбнулась Екатерина и перевела разговор на другую тему.
На прощанье императрица взяла со стола драгоценную табакерку с изображением Александра Македонского и, вручая ее Суворову, сказала:
— Примите от меня этот подарок. Никому так не прилично иметь портрет тезки своего, как вам. Вы велики, как он.
Суворов упал к ногам государыни. Екатерина подняла его, а он со слезами благодарности облобызал ее руку.
Александру Васильевичу и его свите назначен был для жительства Таврический дворец, куда он тотчас же по окончании аудиенции и отправился. Велено было заранее разузнать все привычки Суворова и сообразно с ними устроить его домашний обиход.
Приехав в Таврический дворец, Александр Васильевич вприпрыжку пробежал по комнатам вплоть до спальни, не заметив, что его везде встречала придворная прислуга.
В небольшой спальне с диваном и несколькими креслами уже была готова пышная постель из душистого сена и ярко горел камин. В соседней комнате стояла гранитная ваза, наполненная невской водой, с серебряным тазом и ковшом для окачивания и прочими принадлежностями.
Суворов разделся, сел у камина и приказал подать варенья. Он был очень оживлен, необыкновенно весел и особенно красноречив; говорил с воодушевлением о милостивом приеме императрицы, но в конце заметил:
— Государыне, расцветили, помилуй бог как красно, азиатские лавры!
На другой день начались визиты. Приняты были, однако, весьма немногие, и в числе их Державин и Платон Зубов.
Державина Александр Васильевич встретил дружески, без всяких церемоний и оставил обедать. Так же бесцеремонно обошелся он и с Платоном Зубовым, но в другом смысле.
Накануне, когда Суворов приехал в Зимний дворец из Стрельни, граф Зубов встретил его не в полной форме, а в обыкновенном ежедневном костюме, что было принято за неуважение и пренебрежение. Теперь Александр Васильевич ему отплатил, приняв временщика в дверях своей спальни, в одном ночном белье.
Живя в Петербурге, Суворов был предметов общего любопытства и внимания. Он вошел на первое время в моду: о нем говорили, спорили, ему прислуживались и угождали, так что зависть и недоброжелательство до поры спрятались и замолкли.
Он вел прежнюю жизнь, с некоторыми уступками столичным условиям, и обедал уже не в 8 часов утра, а в 10 или 11, причем всегда бывали у него гости.
Обед состоял из четырех или пяти кушаньев, которые обыкновенно подавались в маленьких горшочках. В скоромные дни эти кушанья были: варенная с разными пряностями говядина, под названием «тушеной», щи из свежей или кислой капусты, иногда калмыцкая похлебка — башбармак, пельмени, каша из разных круп и жаркое из дичи или телятины. Весной, даже в скоромные дни, Александр Васильевич любил разварную щуку, под названием «щука с голубым пером». В постные дни: белые грибы, различно приготовленные, пироги с грибами, иногда щука с хреном.
Во дворце у государыни он бывал редко, в особенности избегал парадных обедов.
Узнав, что он ехал из Стрельни в одном мундире, Екатерина подарила ему соболью шубу, крытую зеленым бархатом, но Суворов брал ее с собой, только едучи во дворец, да и то держал на коленях и надевал, лишь выходя из кареты.
Обращение Александра Васильевича с императрицей было для придворных сфер необычайное, режущее глаза. Однажды на придворном балу государыня, обходя гостей и беседуя с ими, приблизилась к Суворову.
— Чем потчевать дорогого гостя? — спросила она.
— Благослови, царица, водочкой!.. — сказал, кланяясь, Суворов.
— А что скажут красавицы-фрейлины, которые будут с вами разговаривать? — заметила Екатерина.
— Они почувствуют, что с ними говорит солдат, — простодушно отвечал Александр Васильевич.
Императрица собственноручно подала ему рюмку тминной, его любимой.
Цесаревич Павел Петрович как-то пожелал его видеть. Суворов вошел к нему в кабинет и начал проказничать. Цесаревич этого терпеть не мог и тотчас остановил баловника, сказав ему:
— Мы и без этого понимаем друг друга.
Александр Васильевич сделался серьезен и по окончании делового разговора, выйдя из кабинета, побежал вприпрыжку по комнате, напевая:
— Prince adorable, despote implacable…
Это было, конечно, передано цесаревичу.
Принимая визиты от именитых и чиновных лиц, Суворов по-своему оказывал им разную степень внимания и уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидящее в ней лицо, он выскочил однажды из-за стола, сбежал к подъезду, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарил его за честь, распрощался и ушел.
В другой раз, тоже во время обеда, при визите другого лица, Александр Васильевич не тронулся с места, приказав поставить около себя стул для вошедшего гостя.
— Вам еще рано кушать, прошу посидеть! — сказал он ему.
Начался разговор. Когда же гость откланялся, то Суворов не встал его проводить.
Его частым и любимым гостем продолжал быть Гавриил Романович Державин. Раз за обедом разговор зашел о смерти.
— Моя близка, ой как близка… — сказал Александр Васильевич и, обратясь к Державину, спросил его: — Какую вы мне напишете эпитафию?
— Я не переживу вас, ваше сиятельство.
— Ну а если… — добавил Суворов.
— Какая же вам нужна эпитафия!.. Я написал бы просто: «Здесь лежит Суворов».
— Помилуй бог, как хорошо!.. — воскликнул Александр Васильевич. — Помилуй бог, хорошо.
Он бросился обнимать и целовать певца Фелицы.
— Помилуй бог, как я люблю поэзию, тут язык богов… — сказал Суворов.
— Да вы сами поэт… — заметил Державин, намекая на то, что Александр Васильевич писал стихи.
— Нет, — ответил тот, — поэзия — это вдохновение, а я складываю только вирши.