«КРЕМЕНЬ-БАБА»
— Так сколько же ваш муж, или собственно вы, хотите с меня взять за этот ничего не стоящий вексель?.. — спросил после некоторой паузы Софью Александровну Корнилий Потапович.
— Если он ничего не стоит, то за него и взять ничего нельзя, так как ничего и не дадут, а если дают, значит он что-нибудь да стоит, а потому и торговаться можно, — отвечала та.
— Правильно, сударыня, рассуждать изволите, правильно… Только может я просто по доброте сердечной мужу вашему помочь пожелал, а векселя мне его и даром не надо, пусть он при нем и остается.
— Ну, в этом-то позвольте мне усомниться, не из таких вы людей, чтобы даром сотнями швырять стали… Не так вы глупы, чтобы это делать, и не так глупа я, чтобы этому поверить…
— И это верно, сударыня, что верно, то верно, видно у нас с вами по пословице: «Нашла коса на камень».
— Кажется…
— Ну, так и будем разговаривать по-хорошему… Чайку не хотите ли, прикажу подать чашечку… Чай хороший, крепкий…
— Благодарствуйте, пила.
— Что же — чай на чай не палка на палку…
— Не люблю я его…
— Чай, кофейничаете?
— Балуюсь…
— Тэк-с…
Корнилий Потапович как бы чувствовал перед собой силу, почти равную, и потому медлил приступить к решительному разговору. Он положил обратно радужную в бумажник, тщательно запрятал его в карман, долил из чайника водой недопитый стакан, взял в руки огрызок сахару и тогда только нерешительно спросил:
— А сколько вы примерно с меня за этот вексель хотите?
— Две тысячи… — не сморгнув глазом, отвечала Софья Александровна.
— Две… тысячи!.. — как-то выкрикнул Корнилий Потапович, точно громом пораженный этой цифрой, и даже выронил из руки огрызок сахару, который упал в стакан с чаем и, ввиду его крайне незначительной величины, быстро растаял.
Алфимов бросился было его вынимать, но опустив два пальца правой руки в стакан, толкнул стакан и пролил чай на сомнительной белизны скатерть.
— Ох, и напугала же ты меня, мать, — заговорил он, вдруг переходя на ты, — я думал, что разговариваю с обстоятельной женщиной, а ты, вишь, какая неладная.
Корнилий Потапович поднял стакан, спасая остатки драгоценной влаги.
— Чем же я неладная? — спросила с усмешкой Мардарьева.
— Как же ты не неладная, такую сумму выговорить, и за что, спрашивается?.. Тебе, видно, муженек-то твой не передавал, какой это вексель… опороченный…
— Знаю, все знаю, только не в векселе тут дело, а в прошении… Видно, понадобилось кому-нибудь досадить Савину, не для себя вы тут хлопочете…
— Ин, будь по-твоему, угадала, что с тобой поделаешь… Умна, бестия. Только ты рассуди, кто же за это две тысячи даст?..
— Могут дать и больше, как кому надо.
— Да ведь ты не знаешь кому надо…
— Не знаю… Вы зато знаете… Вам, значит, и надо…
— Тэк-с, и это правильно. Только уж и запросила ты… Мужу твоему я говорил вчера, что аппетит у него волчий… А ты уж, мать, совсем тигра лютая…
— Да ведь и вы не овца, вас не задерешь…
— Овца, не овца, однако же, задрать ты меня норовишь…
— Ничуть, клочок шерсти ухватить норовлю, да ничего, обрастете.
— Шутница… — несколько успокоившись, сказал Корнилий Потапович. — Нет, ты говори сколько, по-божески?..
— Я сказала.
— Заладила ворона про Якова, одно про всякого… Я тебе говорю, как по-божески…
— Да ваша-то какая цена?..
— Я свою цену еще вчера твоему мужу объявил, ну, для тебя, уж больно ты умна да догадлива, еще столько же добавлю: две сотенных.
— Нет, это не подойдет…
— Не подойдет?.. — удивился Алфимов.
— Нет и разговаривать нечего…
Я пойду. Софья Александровна поднялась со стула.
— Сиди, сиди, куда тебя несет, вот стрекоза, прости, Господи!..
— Чего же так сидеть зря, у меня дома дело есть — работа.
— Не медведь дело, не убежит в лес… хе, хе, хе… — засмеялся своей собственной остроте Корнилий Потапович.
Мардарьева оставалась серьезно-спокойной.
— Так не подойдет?.. — спросил он полушутя, полусерьезно.
— Сказала не подойдет… — отвечала та.
— И уступки не будет?
— Отчего не уступить, коли скажете настоящую цену…
— Цену… цену… — проворчал Алфимов. — Да чему цену-то… Где товар?
— Товар есть, коли двести рублей уже за него давали.
— Ну, баба! — воскликнул Корнилий Потапович. — «Кремень-баба», — снова пронеслось в его уме определение Вадима Григорьевича.
— Что ж что баба, а умней другого мужика… — невозмутимо заметила Софья Александровна.
— Вижу, вижу! — со вздохом произнес Алфимов.
— То-то же…
— Ну, триста…
— Нет… Вот уж как, чтобы много не разговаривать, тысячу пятьсот рублей, по рукам…
— Полторы тысячи? — простонал Корнилий Потапович.
— Ни копейки меньше… А то я сейчас отсюда к Савину…
— Зачем это?
— Расскажу ему, что есть люди, которые дают триста рублей за жалобу на него… Поверьте, что он мне за эту услугу и вексель перепишет, да еще благодарен будет… Пусть сам дознается, кто против него за вашей спиной действует… Вот что.
— Тэк-с… — окончательно сбитый с позиции, протянул Алфимов.
Так хорошо только вчера устроенное дельце окончательно проваливалось. Эта шалая баба способна привести свою угрозу в исполнение, и кто знает, быть может, Николай Герасимович действительно допытывается, откуда идут против него подкопы. Ему, конечно, известно, что Колесин спит и видит устранить его со своей дороги к сердцу этой танцорки Гранпа — это первое придет ему в голову, и он будет на настоящем пути к открытию истины. Тогда прощай крупная нажива, прощай и даром сунутая Евграфу Евграфовичу красненькая… Ее почему-то особенно жалко стало Корнилию Потаповичу, и с ней мысли его перенеслись на растаявший из-за этой «кремень-бабы» кусок сахара и разлитый стакан чаю…
«Сколько убытков! Сколько потерь!» — мысленно воскликнул Корнилий Потапович.
Он взглянул исподлобья на Софью Александровну. Она сидела перед ним серьезная, спокойная и крупные складки на ее высоком лбу указывали на ее решимость сделать именно так, как она говорит.
«Надо во что бы то ни стало купить у нее этот вексель! Но надо все же что-нибудь выторговать!» — промелькнуло в уме Алфимова.
— Ваш супруг… — вкрадчиво начал он, — за него в неразорванном виде просил у меня тысячу рублей…
— Дуракам, сами знаете, закон не писан, — прервала его Мардарьева.
— Оно так-с, так-с, — согласился Алфимов, — однако я могу его купить за тысячу рублей цельным… а теперь по справедливости вы можете взять за него половину — пятьсот…
— Нет и нет, да и что время в самом деле терять… Хотите тысячу двести последняя цена… — решительно воскликнула Софья Александровна. — Иначе я сейчас же уходу…
Она встала и направилась к двери.
— Постойте, погодите… — в свою очередь приподнялся Корнилий Потапович. — Хотите шестьсот?
— Ни гроша менее.
— Семьсот, восемьсот…
— Прощайте…
— Девятьсот, тысячу…
Софья Александровна взялась уже за ручку двери.
— Вернитесь, получайте… — простонал Алфимов, не садясь, а буквально падая на диван.
Мардарьева с насмешливой улыбкой вернулась и села на стул.
— Пожалуйте документ…
— Пожалуйте деньги…
«Кремень-баба» — снова пронеслось в уме Корнилия Потаповича, и он полез за бумажником.
Тем временем Софья Александровна вынула из кармана аккуратно сложенные и завернутые в газетную бумагу прошение и вексель.
Дрожащими руками отсчитал Алфимов двенадцать радужных и подвинул Мардарьевой.
Она подала ему сверток, который он бережно развернул и стал рассматривать.
— В порядке все?.. — спросила она после некоторой паузы, пересчитав и сунув деньги в карман.
— В порядке… — отвечал Корнилий Потапович.
— Так до свиданья, — сказала она и встала.
— Прощайте…
Как только за Софьей Александровной затворилась дверь, Алфимов, спрятав бумаги в бумажник и положив его в карман, схватился за голову, упал на стол и в бешенстве буквально прорычал.
— Дурак, старый дурак, тысячу сто рублей потерял, кровные деньги, своими руками отдал этой чертовой бабе…
— Ну, да где наше не пропадало! — успокоил он себя через несколько минут. — И то сказать, в хорошие руки попали, Мардарьеву этих денег не видать… Отдаст она ему сотню, а остальные припрячет… И хорошо, хоть этот шалаган знать не будет, как меня его супружница важно нагрела… А мы наверстаем…
Ему почему-то снова стало особенно жаль растаявший кусок сахара, пролитый чай и отданную вчера десятирублевку Евграфу Евграфовичу.
Корнилий Потапович действительно стал наверстывать.
Клиенты этого дня и последующих должны были покрывать понесенный им убыток, и он буквально сдирал с них последнюю шкуру. В кабинете стоял стон его должников и должниц, настоящих и будущих.
Софья Александровна Мардарьева, выйдя между тем из низка трактира, вздохнула полною грудью и, придерживая рукой в кармане «целый капитал», как она мысленно называла полученные ею от Алфимова тысячу двести рублей, быстрым шагом пошла не домой, а по направлению к Аничкову мосту.
Деньги изменили даже ее походку, она шла бодрым, уверенным шагом, высоко подняв голову, и как будто сделалась красивее и свежее.
Она спешила в банк.
Никогда не бывая в этом современном храме Молоха, она не без труда добилась толку, куда внести ей деньги на текущий счет, и, наконец, совершив эту операцию, получив чековую книжку на тысячу рублей, она спрятала ее за пазуху и вернулась домой.
Вадим Григорьевич дожидался ее почти в лихорадке от нетерпения.
— Что так долго? — встретил он ее вопросом.
— Скоро-то не споро… — ответила она с улыбкой.
— Устроила?
Вместо ответа она подала ему две радужных.
— Милая, хорошая, золотая!.. — воскликнул он, хватая ее за обе руки и целуя их.
Не привыкшая к таким супружеским нежностям, она стала вырывать их.
— Что ты, что ты!..
— Как что, благодетельница, ноги должен я твои целовать, вот, молодец, вот жена — золото! Да, впрочем, что же я, сто-то я себе возьму, сейчас, побегу в магазин готового платья — таким франтом вернусь, ну, и кутну, Софьюшка, потом… А сто тебе.
Он подал ей одну радужную.
— Ну, уж франти, франти и кути, — ласково улыбнулась она. — Только смотри, одежу не пропей новую.
— Что ты пустяки говоришь. Это я-то?
— Ты-то…
Вадим Григорьевич быстро надел свое гороховое пальто, котелок и, почти вприпрыжку выскочив за дверь, спустился по лестнице и выбежал на улицу.
На ходу он то и дело опускал руку в карман брюк, где лежала сторублевая бумажка.
«Ну, жена, ну, молодец-баба! Вдвое против меня стянула со старого дьявола! Не ожидал!» — говорил он сам себе.
Быстро добежав до Невского проспекта, он вошел под первую вывеску, на которой золотыми буквами на черном фоне значилось: «Готовое платье».