«ЗОЛОТОЙ БАРИН»
Адрес молодого Гофтреппе узнать было нетрудно.
Софья Александровна Мардарьева на другой же день после описанного нами разговора с Агафьей Васильевной, звонила у парадной двери второго этажа одного из домов на Малой Морской улице.
На двери красовалась, горевшая, как золото, медная доска, на которой крупными буквами значилось:
«Федор Карлович Гофтреппе».
Был двенадцатый час утра.
Отворивший на звонок Мардарьевой дверь бравый денщик окинул ее внимательным взглядом.
— Дома барин? — осведомилась Софья Александровна.
— Почивают еще, — отвечал денщик.
Произведенный им осмотр посетительницы, видимо, удовлетворил его настолько, что он, после маленькой паузы, добавил:
— Скоро проснутся.
По внешнему виду Мардарьева действительно производила приятное впечатление порядочной дамы. Надо сказать, что она умела одеваться просто и прилично, а полученная ею от Алфимова тысяча рублей, положенная в банк, дала ей то недостававшее ей спокойствие все-таки несколько обеспеченной женщины, изменившее манеру держать себя и придававшее уверенность тону ее голоса.
Словом, денщик не принял ее за просительницу и не посмел не пустить в квартиру и не доложить барину.
«Может, по какому ни на есть важному делу», — мелькнуло у него в голове.
— Так я подожду, — заявила Софья Александровна.
— Пожалуйте, — распахнул ей двери денщик.
Сняв с нее пальто, он отворил дверь гостиной, служившей и приемной.
Мардарьева вошла.
На ней было новое черное шерстяное платье, красиво облегавшее ее высокую фигуру, и на голове черная шляпа. Привычка держать себя прямо, почти гордо, делала ее, несомненно, особенно в глазах денщика, похожей на барыню, и тот, совершенно успокоенный, пошел в свою комнату, находившуюся рядом со спальней молодого Гофтреппе, сказав почтительно посетительнице:
— Пообождите здесь.
Квартира Федора Карловича была уютная квартира холостяка, как по расположению, так и убранству.
Первая комната, как мы уже сказали, была гостиная, заменявшая и приемную, за ней следовал кабинет, потом столовая, это было по одну сторону коридора, начало которого составляло переднюю, по другую же находилась комната денщика, спальня и ванная, а за ней уже кухня, находившаяся тоже в распоряжении Прокофия, как звали денщика Гофтреппе.
Гостиная, пол которой был покрыт мягким персидским ковром, была вся убрана в восточном вкусе. Тахты, покрытые коврами, табуреты, пуфы, низенькие столики, разбросанные по всей большой комнате в живописном беспорядке, скрадывали ее величину и придавали ей вид укромного уголка.
Стены были завешены коврами и картинами лучших мастеров, большею частью легкого жанра и несколько пикантного содержания. Маленькое пианино с вычурными инкрустациями и кресло-качалка довершали убранство этой комнаты, если не считать ламп, стенных, висячей в столовой, и множества бронзы и других «objets d'arts», помещавшихся на двух резных, черного дерева, этажерках.
Часть кабинета, которая была видна из гостиной, тоже была убрана со вкусом и с тем шиком моды и дела, который говорил о погоне его хозяина скорее за первой, нежели за вторым.
Софья Александровна села на один из пуфов и стала ждать, с любопытством осматривая окружающую обстановку.
Она еще никогда не бывала в таких квартирах, и все привлекало ее внимание. Она даже не усидела на месте и стала ходить по гостиной, рассматривая ее редкости.
Время в этом осмотре прошло довольно быстро.
Раздался резкий звонок.
Мардарьева, как пойманная на месте шалости школьница, снова села на пуф.
В коридоре раздались шаги денщика, направлявшегося в сторону, противоположную парадной двери.
«Проснулся!» — промелькнуло в голове Мардарьевой.
Сердце ее вдруг тоскливо сжалось.
Только теперь, перед самой минутой свиданья с неизвестным ей богатым и молодым человеком, ей ясно представилось все безумие ее плана.
А что если он с позором выгонит ее после первых же ее слов?
Она даже несколько раз поглядела на дверь, ведущую в переднюю. У нее появилась мысль о бегстве. Она, впрочем, тотчас же отбросила ее.
— Поздно! — прошептала она. — Уж если вошла, надо довести дело до конца… Будь что будет!
Она начала утешать себя радужными мечтами.
Ей не спалось сегодня. Она встала рано и уже вышла из дома в девять часов утра.
Она хорошо знала, что «большие господа» в это время видят чуть ли не первый сон, а потому по дороге зашла к знакомой жене местного околодочного надзирателя.
Этот визит был не без цели: Софья Александровна намерена была собрать справки о молодом Гофтреппе, к которому она собиралась в тот же день нанести неожиданный визит.
Жена околодочного знала всю подноготную о ближайшем и высшем начальстве своего мужа, который, кстати сказать, уже ушел на службу.
За кофе Мардарьева искусно навела разговор на молодого Гофтреппе, и ее собеседница рассыпалась ему в необычайных похвалах. По ее словам выходило, что это был не человек, а ангел.
Это успокоило Софью Александровну и укрепило ее решение обратиться к Гофтреппе с составлявшею пока ее тайну просьбою.
Она храбро позвонила, вошла, и теперь, когда тот, кого она ожидала в этой роскошной гостиной, проснулся и ему, конечно, доложили о ней, отступление для нее было отрезано.
В мгновенья охватившей ее робости, она стала припоминать слышанные ею о Федоре Карловиче отзывы и снова успокоилась.
Сладкая надежда появилась вновь в ее сердце.
— Сейчас вас примут… только оденутся, — заявил вошедший в гостиную денщик и снова удалился, стараясь как можно тише своими толстыми казенными сапогами ступать по ковру гостиной, что придавало его походке несколько неуклюжий вид, несмотря на то, что это был рослый, бравый солдат, готовый хоть сейчас твердою и уверенною походкой идти под град неприятельских пуль.
Мгновенья продолжались.
Вот, наконец, в соседнем кабинете раздались легкие шаги, и в дверях гостиной появился Федор Карлович Гофтреппе.
Мы не станем описывать его наружность — читатели знакомы с ней.
Заметим только, что то злобно-ядовитое выражение лица, которое преобладало у него в театре в присутствии его соперника Савина, совсем отсутствовало теперь и, казалось, даже ему не было совершенно места на этом добродушном, открытом лице.
Оно все сияло счастьем, на губах играла приветливая улыбка.
Он был одет в изящную военную тужурку. Грациозно поклонившись Софье Александровне, он незаметно для нее оглядел ее с головы до ног.
Видимо осмотр был произведен с иной точки зрения, нежели осмотр его денщика, так как Гофтреппе довольно холодно произнес:
— Что вам угодно?
Мардарьева вскочила при его входе с пуфа и стояла перед ним смущенная, растерянная.
Вся кровь бросилась ей в лицо.
Он заметил ее смущение и более мягко произнес:
— Садитесь, пожалуйста.
Софья Александровна машинально опустилась на пуф. Гофтреппе сел на другой и вопросительно поглядел на посетительницу.
— Я весь к вашим услугам.
— Извините меня. Я, быть может, покажусь вам очень странной, чтобы не сказать более… — начала дрожащим голосом Мардарьева, — но мне подумалось, что если человек счастлив, то ему хочется, чтобы как можно более людей были также счастливы.
Она остановилась перевести дух. Федор Карлович смотрел на нее удивленным взглядом.
— Но почему вы думаете, что я так счастлив? — спросил он с полуулыбкой.
— Слухом земля полнится… — уклончиво, но уже более храбро ответила она. — А разве неправда?
— Положим, правда… — сказал он. — Но в чем же дело? В его голосе уже слышалось дружелюбие.
Мардарьева обладала чрезвычайно симпатичным голосом, проникавшим в душу. Она знала это и в настоящую минуту во всю пользовалась своими голосовыми средствами.
Увидав, что она достаточно размягчила сердце своего собеседника, она поняла, что половина победы одержана, и смущение ее прошло.
Его дружеский ответ, казалось ей, соединял их ближе, и она отвечала:
— Я не говорю, что счастливый человек должен делать счастливых всех без разбору, направо и налево, это невозможно, но тех, кто так или иначе содействовал его счастью, кто был косвенною причиною его, те, по моему мнению, имеют право желать, чтобы на них он обратил свое внимание.
— Содействовали… были причиной?.. — недоумевающим тоном повторил Гофтреппе. — Простите меня, но я не понимаю, кто содействовал, кто был причиной?
— Косвенной, Федор Карлович, косвенной.
— Ну, хоть косвенной… Вы?
— Отчасти и я, но более всего мой муж.
— Ваш муж?
— Да. И к тому же он играл в этом деле чисто пассивную роль и был обманут.
— Расскажите, в чем дело. Это интересно, — заметил Федор Карлович.
Софья Александровна начала подробный рассказ.
Она не упомянула, конечно, каким образом и за что был получен вексель Савина ее мужем, а начала прямо с визита последнего к Николаю Герасимовичу в «Европейскую» гостиницу и разрыва векселя, объяснила, что на это личное свидание Вадима Григорьевича с Савиным подбил ее мужа ростовщик Алфимов, который затем хотел купить у него разорванный вексель и жалобу на Савина за сто рублей. Передала в лицах, что очень рассмешило Гофтреппе, свое объяснение с Алхимиком и увеличение покупной суммы векселя и прошения до тысячи двухсот рублей — последствие этого объяснения.
— Теперь же оказалось, что Корнилий Потапович действовал в пользу Колесина, которому во что бы то ни стало надо было устранить Савина со своей дороги, — заключила она.
— Да, действительно, эта крашеная кукла сильно увивалась за Марго, но она прямо не переносила его, хотя родительским сердцам он был приятен.
Федор Карлович с горечью подчеркнул слово «родительским».
— Ему-то он и продал этот вексель в четыре тысячи рублей и жалобу за пять тысяч. Савин был выслан, но его отсутствие не помогло, да оно и понятно, было присутствие другого, еще более опасного… — окончила рассказ Мардарьева, произнеся последние слова с обворожительной улыбкой.
Гофтреппе сидя поклонился с улыбкой на этот умело сказанный комплимент.
— Вы, пожалуй, правы, ваш супруг помог мне, но точно так же помог и ваш Алхимик, как вы его называете, и Колесия. Не должен же я и их хотеть сделать счастливыми.
Он расхохотался.
— Они и без того счастливы, по-своему, — заметила Софья Александровна, — а мы…
В ее голосе прозвучали ноты, полные грусти. Федор Карлович сочувственно посмотрел на нее.
— Я пошутил, — произнес он, — и хотя помощь ваша и вашего мужа в деле моего счастья и очень отдаленная, я, слушая ваш рассказ, приятно провел время, и за одно это готов исполнить всякую вашу просьбу, если она в моих силах.
— О, — воскликнула Мардарьева, — исполнение моей просьбы для вас не будет стоить получасу времени, несколько слов разве.
— В каком это отношении вы меня считаете настолько всемогущим?
— В помощи людям, которые далеки от желания многого.
— Но все-таки?
Софья Александровна, однако, прежде нежели изложить сущность своей просьбы, описала в мрачных красках свое положение с мужем, не имеющим ни занятий, ни места, с сыном и дочерью, которых всех троих она должна содержать неблагодарной работой иглой.
— Надо, кроме того, и прилично одеться, хоть мне, так как я бываю в домах за заказами, нельзя же идти туда в рубище, — заметила она.
Гофтреппе не прерывал ее, ему нравился звук ее голоса. На его лице даже выразилось непритворное сочувствие ее положению.
— Мне хотелось бы только одного — определить мужа в околодочные надзиратели.
— Только-то?.. — расхохотался Федор Карлович. — Это действительно немного и, как кажется, я смогу вам это устроить.
— Я буду считать вас своим благодетелем… — встала Мардарьева.
— Прикажите подать ему завтра же докладную записку, а я походатайствую.
— Благодарю, благодарю вас.
Он подал ей руку.
Она наклонилась с видимым желанием ее поцеловать.
— Что вы, что вы, перестаньте… Все будет сделано, это такие пустяки, — вырвал он руку.
— Благодарю вас, завтра он подаст… Простите, что обеспокоила.
Она повернулась, чтобы уйти.
— Подождите минуту, — сказал он и вышел из кабинета.
Софья Александровна стояла, не понимая, зачем он удержал ее.
Она слышала в кабинете звук отворяемого замка, а затем шелест бумаги.
Гофтреппе вышел снова.
— Я считаю поступление вашего мужа на место настолько верным, что прошу вас передать ему эту безделицу на обмундирование.
Мардарьева, пораженная столь неожиданным благодеянием, взяв конверт, уже почти насильно схватила руку Федора Карловича и запечатлела на ней поцелуй.
Выйдя из его квартиры, она разорвала конверт — там оказались две радужных.
Докладная записка на другой день была подана, и место вскоре получено.
Остальное известно.