МСТИТЕЛЬ
Вздрогнул и испуганно огляделся Пахомыч на убогие стены своей сторожки. Холодный пот выступил на его лбу. Тяжело легли на сердце роковые воспоминания.
Сестра Екатерина Пахомовна ему представляется вся в крови. На неистовый крик, раздавшийся из кабинета барина, прибежал он туда. Точно сердце чуяло.
Лежит она, голубка, на ковре навзничь, а кровь из груди белой, рубашка-то разорвана была, фонтаном хлещет.
А барин, Петр Александрович, стоит над ней с охотничьим ножем. С ножа кровь капает. Пьян дюже он в этот день был, а теперь трезвехонек. Глядит, уставился на Катерину. Та только стонет, тихо так, жалостно.
И теперь отдается этот стон в ушах Пахомыча.
— Барин, барин, что это! — воскликнул он, увидев эту страшную картину.
Как бросится ему в ноги барин и слезами залился горючими.
— Убил, убил я мою кралечку ненаглядную, окаянный я, нет мне прощения… Страшно мне, Андрей, на себя руки наложить. Покончи со мной за сестру твою неповинную, за кровь пролитую отплати кровью.
Подает ему барин нож, что в руке держал.
— Прирежь меня, как пса смердящего!
Пахомыч отступил даже. А Петр Александрович так ревмя и ревет, заливается. Жалко Пахомычу стало барина.
Катерина же стонать перестала.
В комнату народ набрался… Успел только Пахомыч сказать барину:
— Нож-то бросьте, ну его.
Бросил Петр Александрович нож на ковер, встал с колен и в угол кабинета пошел, да там и сел, склонив голову. Пахомыч наклонился над раненой. Дотронулся до руки ее. Могильным холодом на него повеяло.
«Кончилась… Не воротишь ведь ее», — мелкнуло в голове Пахомыча.
На барина он взглянул: сидит, как каменный, не шелохнется и голова повисла на грудь, как у мертвого. Жаль стало ему вдруг Петра Александровича и словно сорвались с языка несуразные.
Поклеп взвел на покойницу.
— Ишь, шалая девка, зарезалась…
Ну, известно, брату поверили. Сначала пошел говор по дому, что дело барина, и потом порешили, что сама с собой прикончила.
— Да и ништо ей… — говорили многие, — зазналася…
Известно, не любили барскую барыню. Подняли покойницу, обрядили, честь честью…
На утро барин очухался… Призвал в кабинет Пахомыча. Запер дверь на ключ, в ноги поклонился…
— Честь ты спас, — говорит, — моего имени… Век не забуду твоей милости… Детей ее, Осю и Анюту, награжу, все состояние оставлю им… Бумагу, вот оправлюсь немного, напишу… А тебя, хочешь, на волю отпущу, сколько хочешь тыщ дам на обзаведение…
Отказался Пахомыч и от воли, и от денег. Коли простил тебя, барин, так простил, а продавать жизнь сестры не приходится…
— Честный, хороший ты человек, Андрей, — сказал барин и отпустил его из кабинета.
Становой, известно, приехал, в кабинет его барин повел, вышел оттуда куроцап такой веселый да радостный, сел в тарантас, только звон пошел малиновый.
Похоронили Катеринушку.
Сдержал барин Петр Александрович слово, поехал в город, бумагу написал, на детей отписал все Катеринушки…
К детям приставили няньку к девочке, да дядьку к мальчику, последнего из города барин привез, из поляков был.
Месяц прошел, другой, и год минул со дня смерти Катеринушки, и второй уже был на исходе.
Забывчив человек. Погорюет, погорюет, да утешится.
Стал Пахомыч о своей судьбе снова задумываться… Да и сестра-то «горбуна», его зазнобушка, любовь его разделяла, так к нему ластится.
А тут Петр Александрович на нее стал таково заглядываться.
В ключницы, не успел Пахомыч как следует пораздумать и поклониться барину, на брак испросить согласия, Аннушку пожаловали.
Смекнул Пахомыч, к чему делу клонится. Его кипятком ошпарило. Всю ночь не спал, голова огнем горела, по утру лишь из какого-то забытья очнулся.
Позвали к барину брить. Уселся Петр Александрович перед зеркалом. Намылил ему Пахомыч подбородок, стал править бритву, да и взгляни в окно — а окно-то кабинета на двор выходило — а по двору-то Аннушка идет, пышная такая, важная и ключами помахивает.
Побледнел весь Пахомыч, затрясся, но сделал, однако, вид, что успокоился.
Поднес бритву к шее барина. Тот голову поднял. Пахомыч, что есть силы по горлу его и полысни.
Не крикнул.
Кровь фонтаном брызнула, горячая кровь, руки ему ошпарила. А с души, с души точно тяжесть какая свалилась и легко ему в ту пору стало. Отскочил он вовремя, только на руках кровь и осталася. Обтер он их об халат барина, вышел из кабинета и запер на ключ, а ключ с собой взял.
А тут горбун перед ним как из земли вырос.
— Выбрил? — спрашивает и ухмыляется.
— Выбрил, — ответил Пахомыч, — в другой раз уже не выбреется…
Повел он горбуна во двор, во всем ему покаялся. Решили все втроем сбежать, благо горбун и сестра были вольные… Пахомыч собрался тотчас же, деньжонок было у него припасено от службы, да от барских милостей…
В ближнем леске за усадьбой поджидать горбуна с сестрой сговорились до ночи.
Ушел Пахомыч и не заметили. А к ночи, как все дело обнаружилось, и горбун с Аннушкой подошли. Втроем и сбежали. Где пешком, где на подводах, до Москвы добрались, но оттуда в Питер махнули.
Царствовала в то время на Руси уже другая императрица, матушка Екатерина. Начинал входить в силу Григорий Александрович Потемкин.
К нему Пахомыч с горбуном и с сестрой добрались, в ноги упали, да во всем и повинилися.
Выслушал он, хороший барин, исповедь Пахомыча задушевную, прослезился.
— Ты, говорит, в своем праве, ты мститель.
Такое слово молвил. Взял к себе в сторожа и поселил около домика, на месте которого теперь высятся хоромы Таврические.
Зажили они втроем в сторожке. Еще дорогой с Аннушкой Пахомыч слюбился. Не до свадьбы было. Подарила его она дочкою, да и умерла, сердечная, в родах мучительных.
Слезы брызнули и теперь из глаз Пахомыча при этом воспоминании.
Остались они после покойницы вдвоем с горбуном. Младенца девочку на грудь соседке бабе отдали. Подросла девочка — Машей звали, отдал ее Пахомыч, по совету горбуна, с рук на руки Спиридону Афанасеьвичу Белоярцеву.
Сколько лет прошло с тех пор.
Стала она Марьей Андреевной — «барышня барышней», — вспомнились Пахомычу слова горбуна. До сих пор тихо грустит Пахомыч по Аннушке.
А горбун после смерти сестры зверь зверем стал, ненавидит весь род людской, норовит всякое зло сделать ближнему.
Давно бы пошел Пахомыч по святым местам грех свой тяжкий, кровавый отмаливать, да дал он горбуну клятву страшную у гроба его сестры без его воли шагу не ступит.
Измывается над ним горбун этой клятвою, как раба держит в цепях и оковах.
Связал еще руки его ларцем.
Принес его неведомо откудова, сознался потом, что сташил у Григория Александровича. Для забавы к нему призывался в хоромы не однажды. В ларце-то золото да камни самоцветные.
На хранение отдал он Пахомычу. У него найдут, он и в ответе будет. Только Григорий Александрович этого ларца не взыскался. До сих пор лежит он под кроватью, всю душу Пахомыча выворачивает.
Даже теперь, кончив томительные воспоминания, Пахомыч покосился на угол, где стояла кровать.
«А сын-то Катеринин, племянник его, графом сделался… — вдруг перескочили его мысли. — И как это сталося?»
В то время, когда Пахомыч так мучительно переживал картины своего тяжелого прошлого, горбун уже далеко не спешной походкой вышел из ворот Таврического сада и отправился по направлению к городу.
Он не только часто видал графа Свенторжецкого, но, будучи приятелем с его камердинером, знал его привычки и даже то, где он в известные часы проводил время.
Он сообразил, что граф Казимир Нарцисович находится в настоящее время в кондитерской Гидля.
Придя на Миллионную, он шмыгнул на двор дома, где помещалась кондитерская, и, зайдя на кухню, у одного из гарсонов спросил, тут ли граф Свенторжецкий.
Горбун не ошибся. Граф был в кондитерской. Горбун вышел снова на улицу и стал терпеливо дожидаться выхода его сиятельства, прохаживаясь то по той, то по другой стороне улицы.
Он ждал более часа. Наконец, в подъезде кондитерской показалась стройная фигура графа.
Горбун, бывший на другой стороне улицы, как кошка перебежал ее и пошел вслед за Казимиром Нарцисовичем.
Они вышли на Дворцову площадь. Она была почти пустынна. Горбун, шедший в почтительном отдалении за графом, подошел ближе.
— Осип Петрович! — взвизгнул он.
Граф быстро обернулся. Этого было достаточно для горбуна, чтобы понять совершенно, что он не ошибся в своих предположениях.
Он подскочил к нему.
— Узнал, ведь, узнал… Сколько лет прошло, а узнал!.. — быстро и визгливо заговорил он.
— Что тебе надо? — спросил граф, страшно побледнев. — И какой я Осип Петрович? — добавил он, несколько оправившись. — Меня не зовут так, ты ошибся…
— Вот и не ошибся, барин! Сколько разов на своем горбе верхом возил вашу милость. В маменьку вы весь вылитый.
Граф невольно улыбнулся, вспомнив свое безмятежное детство. Его вдруг даже как-то обрадовала эта встреча с человеком, который напомнил ему это детство.
«И что может сделать ему этот бедняк горбун, сохранивший о нем такую долгую память? Разве его тайна не в более опасных руках? Молчание этого несчастного можно купить за несколько рублей. Он знал, кроме того, мою мать… Он расскажет мне о ней… Я совсем не помню ее. Кто она была?..»
Все эти мысли разом пронеслись в голове графа.
— Следуй за мной! — сказал он горбуну.
Тот покорно пошел за Казимиром Нарцисовичем. Пешком дошел граф до своего дома и ввел горбуна в кабинет, к великому удивлению Якова Михайлова.
Что происходило между ним и графом, осталось их тайной. Горбун провел в кабинете около двух часов и вышел, видимо, совершенно довольный и веселый.
Уже в дверях кабинета, при уходе, он сказал Казимиру Нарцисовичу:
— Жизни для вас не пожалею, ваше сиятельство. С этого дня псом верным буду для вас, только кликните.
Горбун пошел домой.
Ни намеком не обмолвился он Пахомычу о своем свидании и разговоре с его племянником. Жизнь обоих этих связанных преступлением и любовью, совершенно противоположных друг другу существ вошла в свою обычную колею.
Граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий после беседы с горбуном долго сидел задумавшись в своем кабинете.
Его думы нарушил появившийся Яков с лодносом в руках. На подносе лежало письмо. Граф взял его и ощутил аромат тех знакомых духов, от которых у него всегда так сильно билось сердце.
Взглянув на надпись, он узнал почерк Ирены Олениной. Разорвав конверт, он вынул записку и жадно пробежал ее глазами.
Ирена Станиславовна просила его приехать к ней сегодня вечером. Это было первое ее приглашение.
Мы знаем, что она вела за последнее время затворническую жизнь, но и раньше он заезжал к ней сам, но она никогда письменно не приглашала его.
Что могло это значить?
Им овладело какое-то томительное предчувствие. Надежда сменялась страхом. Он стал ждать назначеного в записке часа. Время, как всегда при ожидании, тянулось томительно долго. За час он начал делать тщательно свой туалет.
Соблазнительный образ Ирены окончательно заполонил его воображение, отодвинув на задний план образ его невесты — Зинаиды Владимировны Похвисневой.