КОРОНАЦИЯ ПАВЛА I
Время шло. Жизнь Оленина шла с томительным однообразием. По утрам служба, по вечерам или общество товарищей, интересы которых сосредотачивались на мелочах военной жизни, или же визиты Ирены.
Последние, хотя и не были часты, но все же потеряли для Виктора Павловича интерес новизны.
Цепь, приковывающая его к этой женщине, становилась все тяжелее и тяжелее и парализовала даже те мгновения наслаждения, которые одни искупали его положение скованного по рукам и ногам раба.
Сбросить с себя эти оковы он не осмеливался даже думать.
Грозный призрак бесчестья и наказания туманил ему мозг и леденил кровь, задерживая биение сердца.
Его жизнь представляла сплошную муку.
Любовь к Зинаиде Владимировне росла не по дням, а по часам, разжигаемая ревностью да к тому же бесправною, а потому самою мучительною.
Виктор Павлович бывал у Похвисневых не часто, так как Ирена, Бог знает откуда знавшая каждый его шаг, делала ему сцены за частые и долгие визиты.
Эти сцены с безумствами и угрозами положительно делали его больным на целые недели.
Вернувшись со службы, он с головной болью и в нервной лихорадке бросался на диван, с которого переходил на постель.
Даже Ирена поняла, что пересолила и стала к нему нежнее и ласковее.
Эта нежность и эти ласки выводили его из себя, но чтобы не раздражать женщину, в руках которой была его судьба, он делал вид, что доволен изменившимся ее отношениями к нему.
Известно, что люди всегда слышат то, что или не надобно, или не следовало бы слышать.
Это случилось и с Виктором Павловичем Олениным.
То и дело случайно доносились до него слухи об успехах старшей Похвисневой при дворе, об ухаживании за ней Кутайсова и о предполагаемом получении ее отцом, Владимиром Сергеевичем, того или другого высокого поста в государстве.
Об этом говорили не только в свете, но в офицерской среде, и тон этих разговоров был таков, что хотя, по их существу, к ним нельзя было придраться, но они били и по без того разбитым нервам Оленина.
Сердце его разрывалось на части.
Девушка, которую он чуть не боготворил, стала предметом людских пересудов, и, казалось, только высота ее положения при дворе останавливала злоязычников на полдороге.
Они, казалось, боялись, что грязь, брошенная слишком высоко, камнями упадет на их головы.
Они говорили о семье Похвисневых в наивно-почтительном тоне, прикрывая им ядовитые намеки и делая невозможным со стороны друзей этого семейства вообще, а Оленина в частности, какое-либо заступничество.
«Нет дыма без огня», — говорит русская пословица.
Виктор Павлович понимал, что в этих толках есть много страшной истины.
Она, Зинаида, на его глазах гибла для него навсегда.
Он был бессилен прийти и вырвать ее из того омута, в который толкали ее придворные интриги.
«Она, как чистое, невинное дитя, — думал он, — соблазненное блестящими погремушками, навешанными над пропастью, доверчиво тянется к ним и сорвется в бездну… Это бабочка, стремящаяся на красивое пламя и обжигающая об него свои крылья… Если бы он мог войти в их дом на правах жениха, он сумел бы предостеречь ее, он сумел бы вовремя сильной рукой ухватить ее и спасти от падения. Но что он такое? Ничто! Не только теперь, но и в будущем… Никогда, никогда не может он быть для нее ничем, хотя хотел бы быть всем…»
Эти мысли каплями раскаленного свинца падали на его мозг.
О, как в такие минуты он ненавидел Ирену, стоявшую грозным призраком между ним и все более и более отдаляющейся от него дорогой ему девушкой.
В последние два визита его к Похвисневым, дамы совершенно не вышли к нему.
Пришлось ограничиться короткой беседой с генералом.
— Бабье мое в хлопотах, собираются… — во время последнего посещения Оленина сообщил Владимир Сергеевич.
— Куда?
— В Москву, батюшка, в Москву, на коронацию…
— И вы едете?
— За неволю потащусь, нельзя…
— Говорят, ваше превосходительство, вы получаете назначение?..
— Говорят, говорят…
— Да разве вы-то не знаете, правда ли это?
— Где мне знать… Это все граф, он и знает…
Виктор Павлович пожал плечами. Страшные сомнения его подтверждались.
Наконец, в двадцатых числах марта 1797 года двор уехал в Москву. Уехали и Похвисневы. Уехал и Иван Сергеевич Дмитревский.
Оленин рассчитывал тоже вместе с частями своего полка участвовать в коронационных торжествах и, таким образом, хоть издали наблюдать за своей богиней.
Ожидания его не оправдались. Он в числе немногих офицеров, был оставлен в Петербурге, для несения караульной службы.
В этом неожиданном для него распоряжении начальства Виктор Павлович угадал сильную руку прекрасной Ирены.
Ненависть его к этой женщине увеличилась, но увеличился и страх перед нею.
Борьба с ней, мысль о которой порой приходила ему в голову, видимо, была невозможной.
Ее красота была ее властью.
Оленин покорился своей судьбе и засел дома, выходя только для исполнения своих служебных обязанностей.
В отсутствии государя они были не часты и не обременительны.
Петербург, тот Петербург, в котором вращался Виктор Павлович, почти весь перебрался в Москву вслед за двором.
Перенесемся туда и мы.
Император Павел — первый из государей, до торжественного въезда в Москву, оставался в Петровском дворце, построенном Екатериной II.
После приезда императора в Петровский дворец, был назначен особый день для принесения поздравлений.
Митрополит Платон, когда их величество вышли принимать поздравления, сказал краткую речь с лицом, по тогдашнему его болезненному состоянию, бледным и страждущим, но светлым и сильным голосом, с особенным чувством.
Император был до того растроган, что закрыл лицо и заплакал, за ним заплакала императрица и во всем собрании разве десятый человек не плакал.
— Преосвященный, — громко сказал Павел Петрович, отирая слезы, — не забыл я, сколько обязан вам, и признательность свою покажу перед светом.
В тот же день император прислал митрополиту Платону Андреевский орден.
Торжественный въезд в Москву состоялся 29 марта в вербное воскресенье.
Въезд отличался великолепною пышностью, но, по отзывам очевидцев, обошелся не без курьезов.
В церемонию наряжены были все придворные чины — камергеры и камер-юнкеры.
Не привыкшие к верховой езде, они представляли из себя пресмешные фигуры.
Многих лошади завозили куда хотели, и эти изящные царедворцы теряли свои ряды и производили путаницу в шествии.
В этот день стоял большой мороз, и это случайное явление много повредило парадности и стройности шествия.
Многие из придворных оказались в пресмешном, но в тоже время жалком положении: некоторых из них положительно приходилось снимать с лошадей, окоченевшими от холода.
Отличительною особенностью торжественного въезда императора Павла было и то, что в нем участвовали все чиновники, военные и штатские, которые, одетые в оригинальные мундиры того времени ехали по два в ряд, что составляло длинную предлинную линию.
Сам император ехал один верхом.
Несколько сзади его ехали два великих князя, Александр и Константин Павловичи.
Затем, в золотой карете, государыня императрица.
Тысячные толпы народа приветствовали батюшку-царя и матушку-царицу.
Торжество коронации произошло 5 апреля, в первый день святой Пасхи.
В Успенском соборе тысячи лампад и свечей таинственно мерцали и отражались на ликах святых старинного письма.
Обряд коронования начался.
Кроме других императорских регалий, Павел Петрович возложил на себя еще далматик, одежду, которую древние цари надевали на себя сверх кафтанов при венчании на царство.
Уже после далматика император возложил на себя порфиру.
По совершении обряда коронования, император сел на своем престоле и подозвал к себе императрицу.
Мария Федоровна, приблизившись к императору, стала на колени.
Павел Петрович, сняв с себя корону, прикоснулся ею к голове императрицы и корону опять возложил на себя.
Немедленно подана была меньшая корона, которую император и возложил на голову императрицы.
Затем на нее возложен был орден святого Андрея и императорская мантия.
По рассказам некоторых из современников, император Павел сам вошел в святой алтарь для приобщения святых тайн и, как глава церкви, сам взял со святого престола сосуд и таким образом приобщился.
Те же современники обставляют коронование Павла Петровича следующими любопытными подробностями.
При короновании присутствовало немало членов императорской фамилии женского пола, которые все были в цветущих летах и замечательной красоты.
Кроме императрицы Марии Федоровны, присутствовали великие княжны: Елизавета Алексеевна, Елена Павловна, Мария Павловна и Екатерина Павловна.
Все они были одеты в белые платья, что, конечно, производило еще более сильный эффект.
Рассказывают, что митрополит Платон, когда растворялись царские врата и государю нужно было идти к миропомазанию, выйдя из алтаря, отступил назад, как бы пораженный блеском августейших красавиц и затем, обратившись к государю, сказал:
— Всемилостивейший государь, воззри на вертоград сей, — и повел рукою, указывая на присутствующих.
Входя в алтарь для принятия святой Евхаристии, Павел Петрович забыл снять меч.
Митрополит Платон обратил на это внимание государя и сказал:
— В этом святилище мы приносим бескровную жертву, всемилостивейший государь, сними меч, который ты теперь имеешь при себе.
Император тотчас же снял меч.
По совершении чина коронования, император, стоя на престоле, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии, где он, между прочим, первый из русских государей, официально называет себе главою церкви.
По прочтении акта, император через царские врата вошел в алтарь и положил его на святой престол в нарочно устроенный серебряный ковчег и повелел хранить его там на все будущие времена.
В чине коронования от духовных лиц первенствовал новгородский митрополит Гавриил и московский — Платон. Роль первенствующего не всегда принадлежала митрополиту Гавриилу; в этой роли он менялся в разное время церемонии с митрополитом Платоном.
В торжественный день своей коронации император Павел издал три замечательнейших узаконения: учреждения об императорской фамилии, установление о российских императорских орденах и акт о престолонаследии.
Коронация ознаменовалась большими пожалованиями чинов, орденов и крестьян.
В числе многих других получил 1000 душ крестьян и генерал-майор Похвиснев.
Всего роздано было во все время празднеств более 82000 душ крестьян.
Кроме того, день своей коронации император Павел ознаменовал одним добрым и благостным делом, направленным ко благу многомиллионного крестьянского сословия.
5 апреля появился высочайший манифест «О трехдневной работе крестьян в пользу помещика и о непринуждении крестьян к работе в воскресные дни».
В этом манифесте повелевалось всем и каждому наблюдать, чтобы никто ни под каким видом не дерзал принуждать крестьян к работам в воскресные дни.
Угощение народа, по случаю коронации, происходило на Лобном месте и на Никольской улице.
Император ездил вскоре после своей коронации в Троицкую лавру, где, между прочим, встречен был митрополитом Платоном, облаченным в ризу преп. Сергия и с его посохом.
Государь облобызал ветхую одежду преп. Сергия.
Павлу Петровичу очень понравилась Москва и он высказал свое намерение всегда известную часть года проводить в Москве.
Возвращаясь из Москвы, государь пожелал осмотреть другую часть своего государства и потому отправился через Литву, Курляндию, и Лифляндию.