ОТ ВЕЛИКОГО К СМЕШНОМУ
Через несколько дней после роковой для Николая Герасимовича встречи с французом-куафером в одной из константинопольских газет появилась статья, посвященная предполагаемому претенденту на болгарский престол графу де Тулуз Лотреку.
В статье этой между прочим указывалось, что граф происходит не от прямой линии Бурбонов, как стараются доказать он сам и болгарские регенты, а от побочной: а именно, от морганатического брака Людовика XV.
Взбешенный Савин отправился в редакцию газеты.
— Могу я видеть редактора?
— Господина Станлея?
— Если это господин Станлей, то господина Станлея.
Секретарь редакции, молодой человек, с лицом, указывавшим на его семитское происхождение, отправился доложить о посетителе, взяв от мнимого графа его визитную карточку.
— Пожалуйте в кабинет… — возвратился через несколько минут секретарь.
Николай Герасимович отправился в указанную дверь. За большим письменным столом восседал сухопарый англичанин.
— Чем могу служить? — холодно спросил он Савина, указав рукою на кресло, стоявшее у стола, и не поднимаясь сам с места.
Это уже одно взбесило еще более Николая Герасимовича.
— Я граф де Тулуз Лотрек… — не садясь, сказал он.
— Я это знаю из вашей визитной карточки.
— В вашей глупой газете напечатана глупая статья…
— Я просил бы вас быть приличнее…
— В этой глупой статье, напечатанной в вашей глупой газете, — продолжал Николай Герасимович, не обратив ни малейшего внимания на замечание редактора, — передаются различные инсинуации относительно моей родословной… Я требую опровержения и печатного извинения…
— Я сделал бы вам эту любезность, если бы вы своим поведением не доказали бы мне воочию отсутствия в вас не только королевской, но даже благородной крови… — хладнокровно заметил господин Станлей.
— Что-о… Что-о… Ты сказал?.. — крикнул Савин.
— Так не ведут себя графы! — невозмутимо продолжал редактор.
— Если так не ведут… то вот, как бьют… — уже положительно рявкнул Николай Герасимович и с этим словом влепил редактору полновесную пощечину…
Удар был так силен, что господин Станлей откинулся на спинку кресла и на минуту потерял сознание.
Этим временем воспользовался Савин и беспрепятственно вышел из кабинета и редакции.
Секретарь редакции, который, видимо, слышал весь разговор и звук пощечины, так как отскочил от двери кабинета при выходе Николая Герасимовича, не предпринял против него ничего, во даже как-то особенно почтительно ему поклонился.
Пришедший в себя оскорбленный редактор, конечно, бросился жаловаться, и в тот же день к вечеру в номер гостиницы, занимаемой графом де Тулуз Лотреком, явилась полиция с константинопольским полицимейстером во главе.
— По повелению его величества султана я вас арестую… — обратился последний к Савину.
— Пошел вот, турецкая собака! — крикнул Николай Герасимович.
— А, так вы так… — вышел из себя в свою очередь паша и, схватив за ворот Савина, крикнул полицейским: — Вяжите его!
Николай Герасимович, однако, изловчился ударить полициймейстера так сильно ногой в его солидное брюшко, что тот покатился на пол.
Савина все-таки связали.
— Я русский подданный… — крикнул он, зная, что газета, редактируемая Станлеем, не пользуется расположением русского посольства, как орган английских политических интриг.
— Это мы знаем, господин Савин… — заявил, вставая на ноги, полициймейстер, — и потому-то мы вас и арестовываем.
Николай Герасимович побледнел.
«Сорвалось!» — припомнилось ему классическое восклицание Кречинского.
Он передан был в руки русского консульства и вскоре, как мы знаем, очутился на палубе парохода «Корнилов», шедшего на всех парах в Одессу.
Николай Герасимович дошел в своих воспоминаниях до этого момента своего прошлого, — момента, с которого мы начали свой рассказ, — после возвращения его из конторы дома предварительного заключения, где он, если припомнит читатель, так неожиданно встретил друга своей юности, свою названную сестру Зиновию Николаевну Ястребову.
— Зина, ты!.. — воскликнул, прийдя в себя от первого смущения, Савин.
Причиной этого смущения было то, что он совсем забыл эту молодую девушку, жившую в доме его родителей и когда-то с чисто женскими ласками и вниманием врачевавшую его разбитое сердце.
Он протянул ей обе руки.
Она схватила их и крепко пожала.
Воспоминания прошлого также волной нахлынули на нее.
— Нет, не так, Зина, не так!.. — воскликнул растроганный Савин и заключил ее в свои объятия.
Они обменялись чисто братским поцелуем.
— Вот где пришлось нам встретиться после стольких лет, — с грустью в голосе начал Николай Герасимович.
— Что же из этого? — почти весело отвечала Ястребова, садясь на стул возле тоже сидевшего Савина. — «Грех да беда врозь не живет», — говорит русская пословица, а другая подтверждает и Результат: «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся».
— Так-то оно так, а все-таки печально… Столько лет не виделись… и вдруг… Ну как, что вы… Что муж? Детки? Вы довольны, счастливы?
— Не обо мне речь, — перебила его Ястребова. — Я совершенно довольна своей судьбой… Речь о вас… Надо вас вызволить…
— Вызволить, — грустно произнес Николай Герасимович. — Из дел, в которых я здесь обвиняюсь, вызволиться нетрудно… Ведь не верите же вы, что я поджег дом в моем именье, или же рвал неоплаченные векселя… Что будет дальше, не знаю, но до сих пор Бог миловал… Преступлений я не совершал, проступки — да… Значит за дела я спокоен… Но кто вернет мне те прожитые до прибытия сюда, в Петербург, недели, показавшиеся мне годами, кто вознаградит за испытание унижения и оскорбления, за перенесенные страдания… Ведь я не думал бежать из России и тем менее от русского правосудия… Я был болен нравственно и физически, когда мне в Москве принесли повестку от судебного следователя, в получении которой расписался швейцар гостиницы. Я ее даже не видел… Таково мое прошлое… Не радостно и настоящее. А что ждет меня в будущем, когда я выйду из суда, хотя и оправданный, но ошельмованный. Вот в чем дело, дорогая Зина!.. Окаченный помоями и без средств.
— Насчет последнего я вас могу успокоить… В этом смысле будущее ваше не так страшно. Ваши братья сумели собрать все возможное с заложенных и перезаложенных имений, и на вашу долю приходится сорок тысяч рублей, которые положены в банк на мое имя, во избежание каких-либо препятствий выдачи вам лично… Тотчас по освобождении вы получите их от меня.
— Зина, — воскликнул Савин, — как мне благодарить вас!..
— За что?.. Не за то ли, что я себе не присвоила чужих денег?
Николай Герасимович смутился, но тотчас же оправился.
— Положим, — смеясь продолжал он, — в наш век за это именно надо благодарить больше всего, но не вас… Вы, видимо, не от мира сего. Я благодарю вас за радостную, воскрешающую меня весть и за то, что вы не отстранили от себя участие в деле, где замешан я, считающийся «притчей во языцех» целой Европы, почти целого мира…
— Я слишком многим обязана вашему семейству.
— Теперь оно — ваш должник…
— Но это в сторону… В контору я передала из процентов с ваших денег шестьсот рублей, так что вы можете здесь обставить себя с возможным для тюрьмы комфортом.
— Вы мой ангел-хранитель.
— Кроме того, вам ведь будет нужен защитник… Здесь ведь есть знаменитости… Надо бы кого-нибудь из них.
— Тот, кого я вам рекомендую — знаменитость будущего — Долинский.
— Молодой?
— Да, он помощник присяжного поверенного… Не так давно он защищал дело, которое сделало известным его имя. Дело было совершенно безнадежное… Мошенник и шулер, известный Алферов, вышел совершенно неожиданно из суда оправданным… Долинский говорит, что это случайность, даже неожиданная для него… Но говорил он прекрасно и дело изучил во всех подробностях, чего никогда не делают наши знаменитости…
— Да будет так… Давайте вашего Долинского.
— Вы еще не получали обвинительного акта?
— Получил по обоим делам, и по здешнему, и по калужскому… Но откуда вы, Зина, знаете все эти судебные формальности?
— Я жена журналиста.
— Да, я и забыл…
— Тогда подайте заявление об избрании вами в качестве защитника помощника присяжного поверенного Сергея Павловича Долинского и такое же заявление напишите в калужский окружной суд… Получив из суда уведомление, он тотчас же к вам явится…
— Хорошо, я сделаю это сегодня же.
На несколько минут наступило неловкое молчание. Николай Герасимович, видимо, хотел что-то сказать, но не решался.
— Ну, как тут… живут… все?.. — с видимым усилием спросил он.
— Масловы вам кланяются… Михаил Дмитриевич будет у вас…
— Он хороший… — задумчиво произнес Савин и снова замолчал.
— А… она? — после довольно продолжительной паузы, более движением губ, чем голосом, спросил он.
— Для нее, Николай Герасимович, — строго заметила Зиновия Николаевна, — сорока тысяч мало.
Он закусил губу и замолчал.
Ястребова стала прощаться, обещав навещать Николая Герасимовича.
— В следующий раз я приду с мужем, — сказала она.
— Рад буду видеть его.
Они расстались.
Савин вернулся в свою камеру, и мука одиночества после беседы с человеком, пришедшим «с воли», из общества, еще более охватила его.
Принесенная Зиновией Николаевной Ястребовой весть о сравнительном обеспечении его по выходе из тюрьмы отошла почему-то на второй план, и он снова предался воспоминаниям прошлого.
Особенно мучила его неудача последней политической авантюры, на которую он возлагал столько надежд.
И вдруг все рухнуло с его арестом.
Достигни он цели, все его действия получили бы другую окраску, чем теперь.
Обидно и горько казалось это Николаю Герасимовичу, но нечего Уже было делать — это был совершившийся факт.
Приходилось с ним мириться.
Он напрягал все усилия своей воли, чтобы отрешиться от этих мыслей, а они, как мухи в осеннюю пору, назойливо жужжали в его голове.
Наконец он перенесся мыслью к свиданию с Ястребовой, вспомнил ее совет подать заявление об адвокате и сел писать его.
Он окончил его в тот момент, когда в доме предварительного заключения погасили огни.
Николай Герасимович разделся и лег в постель. Но заснуть он мог только под утро.