Первое время граф Владимир Петрович сам принимал участие в радостях своей жены при наблюдении за началом сознательной жизни их дочери, и если бы кто спросил его, доволен ли он своей судьбой, граф совершенно искренно ответил бы, что никогда не испытывал более полного счастья.
Увы, это было только в первое время.
Тихие радости семейной жизни показались ему вскоре чересчур однообразными.
Ежедневно возвращаясь к себе, он был уверен, что найдет молодую графиню созерцающей свою дочь.
То, что радовало бы другого мужа, как доказательство любви к их ребенку со стороны матери, пожертвовавшей ему всеми удовольствиями и развлечениями светской жизни, производило на молодого графа совершенно иное впечатление.
Эта привязанность Конкордии Васильевны к маленькой Коре бесила его.
Он находил, что его жена очень изменилась к нему, что между им и ей встал этот появившийся на свет ребенок, отнявший у него сердце молодой женщины.
Молодая мать по целым часам играла и возилась со своей ненаглядной девочкой, увлекалась сама придумыванием для нее забав, становясь тоже ребенком, что, впрочем, и немудрено на девятнадцатом году.
Графу становилось это смешным.
За подобным смехом всегда следует скука.
Владимир Петрович захандрил.
Первые радости быть отцом показались ему очень глупыми, а сама семейная жизнь настолько томительно-однообразной, невольно наводящей на мысль, что ее не следовало бы и начинать.
Такое настроение все усиливалось и усиливалось.
Наступил, наконец, день, когда граф нашел свою жизнь невыносимой.
Придя к этому выводу, молодой муж находился уже на краю пропасти, но, однако, удерживался от падения.
Более года прошло со дня свадьбы, и кроме роковой ночи у Кюба на совести графа Белавина не было ни одного упрека. Его бывшие товарищи по кутежам стали относиться с уважением к происшедшей в нем перемене, хотя сначала с легкой усмешкой говорили о графе Владимире, как о верном муже и любящем отце.
Среди веселящегося Петербурга стали даже забывать о нем.
Но «грех да беда на кого не живет», — говорит русская пословица.
Случай, этот современный дьявол, подстерегал свою жертву, воспользовавшись рассказанным нами настроением молодого мужа и отца.
Со дня рождения дочери граф Владимир Петрович проводил все свои вечера дома. Он боялся посещения театра, за которым, обыкновенно, следует ресторан, снова завязать связи с тем светским и полусветским кругом, который, он знал, затягивает человека, как тина.
Он избегал его упорно, точно руководимый каким-то роковым предчувствием.
Это предчувствие сбылось.
Он снова попал в круговорот этой жизни.
Но как же это случилось?
Как? Очень просто, очень естественно.
Однажды на дворе стоял чудный зимний день, яркий и солнечный, какими редко дарит природа Северную Пальмиру.
Был пятый час дня. Невский и Большая Морская кишели народом — это был урочный час прогулки праздных петербуржцев. Расфранченная толпа змеей извивалась по широким панелям, глазея друг на друга и на экипажи, медленно катящиеся от Морской и набережной и по направлению к ним.
Петербург не жил, а прямо клокотал полною жизнью.
Граф Владимир Петрович возвращался домой к обеду после нескольких деловых посещений.
Освещенная солнцем толпа увлекла его и потянула к себе.
Вышедши из саней, он приказал кучеру ехать домой, сказав ему, что пройдется пешком.
Это было на углу Большой Морской и Гороховой.
Граф смешался с толпой и не успел сделать нескольких шагов, как был остановлен возгласом:
— Белавин, ты? Вот судьба… Я только что думал о тебе… и сегодня же решил разыскать тебя…
Перед графом Владимиром Петровичем вырос, как из земли, его старый товарищ по школьной скамье, с которым он не виделся около десяти лет, — князь Георгий Сергеевич Адуев, или попросту князь Жорж.
Богатый помещик одной из приволжских губерний, он посвятил себя чуть ли не с первого года окончания университетского курса хозяйству и земской деятельности, раз в несколько лет наезжая в Петербург рассеяться и повеселиться.
Граф Белавин при настроении духа искренно обрадовался встрече со старым другом.
— Давно ли, дружище, приехал?
— Говорю, только сегодня утром ввалился… и первая мысль была о тебе.
— Мерси!.. Ты все такой же веселый, неунывающий, Жорж!
— А разве ты изменился?..
— Я женат…
— Вот как, поздравляю… Но сегодня у меня тебя не отнимет не только одна жена, а даже несколько… — захохотал Адуев. — Я тебя арестую… Мы обедаем вместе.
— Но…
— Никаких но…
— Поедем ко мне…
— Нет, брат, на сегодня уволь… У меня в моей благословенной провинции достаточно семейных очагов… Прости меня, но это все слишком пресно для нашего брата провинциала… Я не премину сделать визит твоей супруге, о которой ты, конечно, расскажешь мне за бутылкой доброго вина…
Граф Владимир Петрович улыбнулся и не стал возражать.
Он внутренне соглашался, что домашний очаг действительно «пресен» даже и не для провинциала.
Так, впрочем, обыкновенно кончаются такие приглашения.
Трудно отказать другу, которого встречаешь через несколько лет разлуки, пожертвовать ему день, вечер. Быть может он не будет иметь более этого случая.
— В таком случае я уведомлю жену запискою… — заметил граф Белавин.
— Что дело, то дело…
Приятели дошли до угла Невского и Морской. Граф вынул записную книжку и на клочке бумаги написал графине несколько слов. Вручив эту сложенную лишь вдвое полуоткрытую записку посыльному, он приказал ему отнести по написанному на ней адресу, не сообразив или же прямо не думая, что такая бестактность может оскорбить молодую женщину.
Адуев и Белавин пошли обратно.
— К Кюба?.. — спросил первый.
— Нет, лучше к Контану…
— Поедем…
— Пройдемся пешком… Погода восхитительная…
Приятели прошли по Морской и повернули по Гороховой.
Дьявол-случай раскидывал свои сети искусно.
Первое лицо, встреченное ими в швейцарской ресторана Контан, была балетная Маруся; один из швейцаров надевал ей теплые ботинки, другой держал великолепную ротонду из голубых песцов.
— Вот бабенка… восторг… — шепнул Адуев Белавину при виде этой картины.
— Я могу тебя представить, я знаком…
— Белавин, схимник, анахорет… pater-familias… — с хохотом в этот самый момент обратилась к графу Владимиру молодая женщина. — Какая судьба занесла вас в это место греха и соблазна?
— Вот моя судьба… — указал Белавин на своего друга. — Позвольте представить, князь Адуев…
Он назвал фамилию известной танцовщицы.
Молодая женщина с приветливой улыбкой протянула руку князю.
Тот положительно обомлел от восторга.
— Вы одни? — обратился к ней князь.
— Вообразите, моя старая развалина назначил мне здесь свидание, а затем просит извинения… У него заболела супруга… Каково! Поплатится мне он…
— Дай Бог здоровья его супруге… И да погибнет он сам… И вы уезжаете?
— Как видите.
— А разве мы не можем вдвоем заменить одну развалину?
— Это зависит…
— От вас.
Маруся не заставила себя долго уговаривать, и вскоре один из уютных кабинетов этого лучшего ресторана Петербурга огласился ее серебристым смехом.
Вкусный обед, политый обильно вином, прошел оживленно, хотя граф Белавин ощутил неприятное чувство. Приехавший с волжских палестин, князь Адуев оказался более в курсе светской и полусветской жизни Петербурга, нежели он — истый петербуржец.
Маруся несколько раз поднимала его за это даже на смех.
— Да что ты, с луны что ли свалился… — со смехом говорила она.
Они возобновили старинный брудершафт.
— Неужели это женитьба сделала меня таким смешным, отсталым от жизни… — думал граф. — Нет, слуга покорный, я хочу жить… При моих средствах…
Он забывал, что это средства его жены.
Маруся лукаво поглядывала на него.
Чутьем падших женщин она угадывала, что граф решился исправиться в желательном для нее смысле.
Князь Адуев окончательно разошелся.
В то время, когда пили кофе и ликеры, а мужчины дымили дорогими «регалиями», у подъезда Контана уже позвякивали бубенчики лихой тройки, за которой было послано князем.
Все трое поехали на острова.
Вечер и часть ночи пролетели незаметно в развеселых кабачках, под звуки цыганских и интернациональных хоров.
Князь Адуев, чересчур налегший на ликеры, окончательно осовел и был сдан с рук на руки швейцару «Европейской» гостиницы, где остановился.
Граф Белавин очутился в будуаре очаровательной Маруси.
Исправление началось.
В то время, когда графа Владимира Петровича потянуло с какой-то неестественной силой в освещенную солнцем нарядную толпу, где его ожидала роковая встреча, графиня Конкордия Васильевна сидела у колыбели своей спящей сном невинности дочери, любуясь ею и мечтая о будущем безоблачном счастье.
Теперь, когда маленькая Кора уже ходила и лепетала, когда ее щечки и губки делались все розовее и розовее, молодая мать, успокоенная за будущее своего ребенка, могла подумать и о своем личном счастье.
Ее молодые силы расцвели и развились параллельно с расцветом детских сил ее дочери.
Рождение ребенка сделало ее женщиной.
Она одинаково чувствовала себя способной к настоящей любви и к мужу, и к ребенку.
Жгучее чувство оскорбления, нанесенного ей в роковую ночь у Кюба, не только притупилось, но почти сгладилось, и образ мужа восставал перед ней, окруженный ореолом неведомой ей до сего прелести.
Счастливая мать, она хотела быть счастливой женой.
Она рисовала в своем воображении упоительные картины.
Она видела себя обнимающей своего мужа этими самыми руками, которые он когда-то любил осыпать поцелуями и которыми она так долго не прикасалась к нему.
Он выдерживал ее холодность слишком долго, чтобы она не простила его совершенно.
Ей приходила даже мысль, что она была к нему чересчур строга, что она наказала его несоразмерно вине.
Конкордия Васильевна вступила в этот фазис развития женщины, когда срываемые с нее цветы любви обладают настоящим ароматом.
Она чувствовала это и каждый день готовилась поделиться с мужем этим открытием.
Она заранее предвкушала наслаждение жизнью женщины в полном смысле этого слова, которую до этого времени не знала.
Сегодня решила она одарить мужа теми упоительными ласками, родник которых внезапно открылся и забил горячим ключом из ее сердца.
Эти чистые девственно-сладострастные мечты порой, впрочем, подобно волнам морского прибоя, разбивались о камни возникавшего в ней сомнения.
Как встретит ее муж эти ласки?
Не сочтет ли он их навязчивостью, результатом раскаяния в несправедливой обиде?
Все это говорила в ней ее врожденная гордость.
Но она гнала эти мысли, как гонит теплый ветерок набегающие на светлый горизонт маленькие тучки.
За несколько минут до шести часов, когда обеденный стол блестел серебром и хрусталем, красиво выделявшемся на белоснежной скатерти, и Конкордия Васильевна уже собралась идти в столовую, горничная подала ей на подносе листок бумаги, сложенный вдвое.
На этом листке были небрежно написаны следующие строки:
«Милая Кора. Не жди меня сегодня обедать, я встретил князя Адуева, моего старого друга, который почти силой увлек меня обедать с ним. Владимир.»
Быть может, в другое время Конкордия Васильевна и не обратила бы внимания на неделикатность мужа, приславшего ей уведомление на клочке бумаги, едва сложенной, но предшествовавшее получению этой записки настроение молодой женщины, именно этой запиской разрушенное, взволновало ее более, чем следовало.
Она сочла такую присылку прямо оскорблением, доказательством неуважения к себе.
Щеки ее покрылись ярким румянцем.
— Разве не было конверта? — спросила она горничную.
— Никак нет, ваше сиятельство.
— Кто же принес эту бумажку?..
— Посыльный…
— Хорошо, ступайте… Барин не будет обедать дома…
Горничная вышла.
Конкордия Васильевна, одолев внутреннее волнение, молча прошла в столовую.