Итак, граф и графиня Белавины разошлись! То, что ему сказали на Литейной, подтвердили и на Фурштадтской.
Это известие, сомневаться в котором он теперь уже не имел основания, до глубины души взволновало Федора Дмитриевича Караулова.
Необходимо было узнать подробности.
Нужно ли разыскать графа Владимира, или же сперва повидать его жену?
Вот вопрос, который возник в уме доктора.
Он решил его в первом смысле.
Это было, по его мнению, приличнее и соответствовало законам дружбы.
Ужасные выводы бывшей содержанки графа Белавина раздавались еще в ушах Караулова, и как ни чисты были его намерения относительно графини Конкордии, слова влюбленной кокотки подмешали в их чистоту жизненной грязи.
— Ужели я способен на подобную низость? — спрашивал он самого себя. — Ужели моя любовь, сотканная из поклонения и уважения, омытая слезами, удобренная отречением, могла вырасти в плотское чувство и сделаться причиной нравственного падения для меня и для любимого мною существа? Возможно ли, что, любя графиню Конкордию как неземное создание, я могу соблазниться ею, как женщиной?.. Конечно, нет!
Все сознание человеческого достоинства возмущалось в нем при этой мысли.
А между тем какой-то голос, похожий на голос Фанни Викторовны, назойливо говорил ему:
— Ты мужчина!
Совет молодой женщины восставал в его памяти.
По мере того, как он шел по залитому электрическим светом Невскому проспекту, его мысли постепенно приходили в должный порядок.
Влияние искушения, которое он недавно испытал на себе, постепенно исчезало; кровь отлила от мозга, сделав его снова способным на хладнокровное размышление.
Весь разговор его с Фанни Викторовной восстал в его памяти.
Она сказала, говоря о графе Белавине, что он в руках женщины, которая выпустит его не так скоро и не так безнаказанно.
Эта фраза была загадкой.
Кто же была эта женщина? Кого она подразумевала?
Менее всех, конечно, мог догадаться об этом Федор Дмитриевич, далекий от женщин вообще, а от «петербургских львиц и пантер», к которым, несомненно, принадлежала и та, в чьих руках находился теперь граф Владимир, в частности.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы этот вечер был для Караулова рядом неожиданных открытий.
Случай — несомненно самый изобретательный жизненный антрепренер, он устраивает такие представления, до которых не додуматься современным «Барнумам».
Доктор уже шел мимо Казанского собора и переходил Малую Конюшенную, погруженный в свои мысли.
Мимо него сновала вечерняя толпа Невского проспекта. По мостовой взад и вперед катились экипажи, и блеск их фонарей рябил в глазах. Вокруг него раздавался смех, слышались шутки, порой тихий шепот — начало романа, оканчивающегося или слезами, или полным разгулом.
— И это жизнь, — с горечью думал Караулов, — жизнь города, который называется «центром ума». По-моему лучше сумасшествие.
Он чувствовал, однако, что говорит против себя. Он понимал, что он исключение в этой толпе, а по исключению нельзя выводить правила. Все удовольствия ему были противны. Ему было не до них!
По временам, впрочем, на него находило сомнение, если не в правильности, то в практической целесообразности его взглядов на жизнь, сомнение, которое, подобно крылу летучей мыши, затмевающему свет лампы, набрасывало тень на светлый горизонт его мечты.
— Быть может, — думал он, — он был не прав, отказываясь от удовольствий, которые представляет жизнь. Как они, эти удовольствия, ни казались ему грубыми, ими, однако, увлекается большинство.
Не смешно ли, что он, в поисках за идеалами, видимо, не достижимыми, осудил себя на жизнь отшельника среди шумной толпы.
Хорошо созерцать добро и красоту, но это не под силу порой человеку, состоящему из плоти и крови.
Насмешливый голос шептал ему в уши и бичевал его с явным сарказмом.
— Ведь ты свободен, — говорил ему этот голос, — мир тебе улыбается! Слава окружает тебя! если хочешь быть человеком серьезным, будь им, но не пересаливай… Выбери середину из этих крайностей, в одну из которых ты вдался, а другую презираешь… Упрочь свою знаменитость и свое состояние… Сделай партию богатую и блестящую… Состояние принесет тебе жена, она же принесет и красоту… Любовь — не единственный путь к браку, любовь может прийти после… Она может вырасти на почве привычки и взаимного уважения…
Это было первое решение вопроса.
Но есть и другое.
— Ты мечтал! Но пора мечтаний прошла… Берегись пропустить пору увлечений удовольствиями жизни. Они освежают ум и сердце… Это почти гигиена… Да ведь если ты хочешь остаться верным себе, своей крайности, ты должен запретить себе даже мечтать, так как мечта требует осуществления, ты должен изгнать из своего сердца надежду, так как твои надежды преступны с твоей точки зрения.
Под впечатлением этих роившихся в его голове мыслей Федор Дмитриевич машинально повернул на Большую Морскую и пошел по левой стороне этой улицы.
В то время, когда он подходил к подъезду ресторана Кюба, у этого подъезда остановилась двухместная карета с опущенными зелеными шторами.
Швейцар ресторана отворил дверцы.
Из кареты выскочила дама, а вслед за ней мужчина.
Свет газового фонаря осветил лицо последнего.
Караулов чуть не вскрикнул.
Он узнал графа Белавина.
Женщины он не мог рассмотреть. Она была под густой вуалью, но ее фигура пробудила в нем какое-то смутное воспоминание.
Граф Владимир Петрович, увидав своего друга, на минуту остановился, как бы колеблясь, но затем, пропустив свою даму в дверь ресторана, подошел с радостной улыбкой к Караулову.
— Вот неожиданная встреча! — воскликнул он. — Дай мне скорей твой адрес. Завтра будем вместе завтракать и поговорим…
Федор Дмитриевич назвал гостиницу, в которой остановился.
— Все там же?
— Да!
Граф Белавин пожал ему наскоро руку и скрылся тоже в подъезде.
Оставшись один, Караулов несколько минут постоял в размышлении, а затем быстро пошел к себе домой.
Ему хотелось остаться одному, чтобы собраться с мыслями, или, лучше сказать, забыть об этих мыслях, заснуть и проснуться завтра утром.
«Странно, — думал он, — фигура и походка этой женщины мне знакомы… Но где я ее встречал?..»
Он и вошедши к себе в номер не решил этого вопроса, разделся и лег в постель… Нравственное утомление дня и хороший моцион, сделанный им, совершили то, что спустя полчаса он уже спал крепким сном.
Проснулся он, по обыкновению, в восемь часов утра, напился кофе и сделал утреннюю прогулку.
В полдень в его номер вошел граф Владимир Петрович Белавин.
— Ну что, как, когда вернулся?.. — забросал он вопросами Караулова, — Впрочем, расскажешь все за завтраком, пойдем к Кюба, здесь у нас невозможно кормят…
Через четверть часа они уже сидели в отдельном кабинете этого ресторана, меблированного мягкой мебелью, крытою малиновым бархатом.
Это было очень удобное место для сердечных излияний и откровенных признаний, которые и хотел слышать от своего друга Федор Дмитриевич.
Тот не заставил себя ждать.
Он начал признание более чем откровенно, он начал его цинично.
Сказавши, между прочим, что он окончательно порвал все с женой, он заметил:
— Ты не сердись на меня, дружище, что я вчера с минуту колебался, узнав тебя, я ведь был с женщиной, но что хуже всего, с женщиной, которая тебя знает, она замужняя, и твое появление ее ужасно испугало.
— А! — произнес Караулов, чувствуя, как какое-то омерзительное чувство стягивает ему горло.
— Да, дружище! Но я ее успокоил! Моя милая, сказал я ей, вы не знаете хорошо Караулова. Это прежде всего воплощенная честность и скромность… Если он и узнал вас, он вас не выдаст…
— Значит, я знаю эту женщину?
— Это-то и есть самое пикантное в этом происшествии!.. — засмеялся граф Белавин. — И это не в исключительно моем обществе ты встречал ее…
Федор Дмитриевич вскрикнул.
— Он догадался, кто это такая. Ему не нужно было слышать ее имя.
На этот раз дружба Караулова не устояла перед нравственным падением, перед гнусным вероломством этого человека, которого он любил как брата. Чаша терпения друга переполнилась.
Граф между тем внимательно изучал карточку завтрака, чтобы отдать приказание человеку, стоявшему навытяжку у двери.
— Оставьте нас, — обратился почти грубо к последнему Федор Дмитриевич, — вас позовут…
Лакей быстро вышел.
Граф Белавин выронил из рук карту и с удивлением посмотрел на суровое лицо своего друга.
— Зачем ты прогнал его? — спросил он с некоторым смущением.
Он догадался, что должно произойти нечто серьезное, что Караулов возмутился его рассказом.
— А затем, — сказал Федор Дмитриевич, взяв со стола свою шляпу, что вы можете одни на досуге изучать меню вашего завтрака… Мы видимся сегодня в последний раз… С этого дня мы умерли друг для друга.
Граф вскочил, весь бледный. Он несколько минут не мог выговорить слова, наконец сказал, заикаясь:
— Ты шутишь… Зачем это?
Караулов смотрел ему прямо в глаза.
— Я далеко не шучу… Пока я был в состоянии прощать ваши глупости, я оставался вашим другом, хотя не щадил вас откровенным осуждением вашего поведения. А теперь вы совершили уже не глупость, а преступление… Я не подам вам больше руки… Вы перешли границы прощения… Проклятие Божие и презрение людей будет отныне тяготеть над вами… Если у вас есть силы раскаяться, раскайтесь и исправьтесь… Вспомните, что вы когда-то были честным человеком…
Граф вздрогнул, как под ударом бича.
Он выпрямился и прохрипел.
— Значит, в твоих глазах, я теперь нечестный человек?..
Караулов уже сделал шаг к двери, но остановился.
— Нет, вы больше не честный человек. Вчера вечером, по анонимному письму я был на Фурштадтской, в доме, который вам больше не принадлежит. Его у вас купила на чистые деньги женщина, которая была когда-то вашей содержанкой… Вы же сами его купили на деньги вашей жены… Я не знаю, вернулись ли полученные вами за дом деньги вашей жене, но я знаю теперь то, что, забыв обязанности мужа, вы забыли и долг честного человека… Вы отняли у вашей жены подругу и сделали ее сообщницей вашего преступления, вы вырвали мать из уважаемого семейства… Имя этой несчастной вам не нужно называть… Я догадался, кто она. Вы это понимаете? Уважение, которое я питаю к святой жертве ваших измен, оплакивающей стыд и несчастье быть женой недостойного человека, налагает молчание на мои уста… Но это последнее открытие меня освобождает, и я считаю своею обязанностью вас покинуть и предоставить вашему стыду… Я это делаю с разбитым сердцем, как акт справедливости. Прощайте, граф, да спасет вас Бог…
Граф Владимир Петрович, как-то весь согнувшись под тяжестью своего унижения, протянул умоляюще руки:
— Федор! Федор! Ты сказал правду! Ты прав! Но не покидай меня. Не дай мне погибнуть!
— Прощайте! — холодно произнес Федор Дмитриевич и вышел из кабинета.