Искусительница
Княгиня Зинаида Павловна уже пять лет, как безвыездно жила в Москве на Пречистенке, а летом — в законтактированной на несколько лет роскошной даче в Петровском парке.
В городе она наняла по приезде на названной нами улице дом особняк, разделенный на две половины; в одной из них поместилась сама, а другую отдала в распоряжение своих племянниц.
Предупредительный Гиршфельд, нашедший это помещение, быстро омеблировал его с соответствующими общественному положению его обитательниц роскошью и вкусом.
Салоны княгини Зинаиды Павловны и княжны Маргариты Дмитриевны были убраны почти одинаково.
Скоро они наполнились самым разнообразным московским обществом.
Москвичи страдают провинциальною слабостью к новым знакомствам, и дома людей, в особенности богатых и тароватых, долго не пустуют.
Прием у старшей и младшей представительниц славного рода князей Шестовых был назначен в разные дни. В разные же дни недели назначены были на обеих половинах и, так называемые, журфиксы, когда гости съезжались по вечерам. Эти приемы и вечера были весьма различны. К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, — студенты, начинающие адвокаты, артисты, художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича — Николай Ильич Петухов.
Это разделение дней давало возможность княгине и княжне вращаться во всех слоях московского общества, так как они неизменно обе присутствовали на приемах и вечерах в обеих половинах.
Постоянными гостями были, конечно, Гиршфельд и Шатов, бывавшие, впрочем, и в другие дни запросто.
В обоих салонах, вскоре по приезде Шестовых в Москву, стал появляться и наш старый знакомый, Иван Павлович Карнеев. Встреча с ним неприятно поразила Гиршфельда.
— Этот как сюда попал? — спросил княжну Маргариту Николай Леопольдович.
— Он представлен Антоном Михайловичем, как его друг и товарищ, — отвечала княжна.
— A! — поморщился Гиршфельд и замолчал.
Остальные дни недели были отданы ответным визитам, вечерам, балам, концертам, публичным лекциям, защитам диссертаций и тому подобным исполнениям обязанностей светской жизни. В вихре меняющихся впечатлений быстро летело время. Это была показная жизнь дома Шестовых.
За ней незаметно шла другая, внутренняя жизнь этой семьи, велась, начатая еще в Шестове, подпольная интрига, развертывалась во всю ширь страшная жизненная драма. Новой жертвой этой интриги, новым страдательным лицом этой драмы была намечена княжна Лидия Дмитриевна.
После нескольких месяцев жизни в Москве, горькое впечатление утраты любимого отца и дяди уменьшилось, и здоровье младшей княжны Шестовой значительно поправилось, хотя она оставалась по прежнему тем хрупким, нежным созданием, которое требовало тщательного ухода и для которого было необходимо отсутствие всяких житейских волнений.
В первый год, вследствие траура, жизнь в доме Шестовых была сравнительно тиха и однообразна, хотя приемы и вечера без музыки начались чуть ли не через месяц по приезде. Княжна Лида, впрочем, редко показывалась на них, занималась вышиванием и даже пристрастилась к чтению, при чем не пренебрегала и русскими авторами, из которых Тургенев стал ее любимцем а из его героинь она симпатизировала более всего Лизе из «Дворянского гнезда». Заняться хозяйством ее не допускали, так как оно было всецело отдано метрдотелю и экономике, имевших в своем распоряжении многочисленную прислугу обоего пола.
Любовь к Шатову по-прежнему жила в сердце молодой девушки и перспектива брака с ним по истечение года траура была светлой точкой на горизонте ее не особенно веселой жизни. Расходясь во вкусах с сестрой и теткой, она жила среди них одинокой. Отводила она душу лишь в беседе с Антоном Михайловичем, бывшим, по праву жениха, ежедневно, и с его другом Карнеевым, часто навещавшим половину княжен.
Шатов, спустя несколько времени по приезде Шестовых, сильно изменился. Княжна Лида приписывала это сначала усталости от перенесенных трудов после блестяще сданного им докторского экзамена и защиты диссертации, на которой она присутствовала вместе с теткой и сестрой, и с детской радостью упивалась аплодисментами публики, выпавшими на долю молодого диссертанта — ее милого Тони.
Кроме того, у него было много занятий по клинике и громадная практика. Не мог же он с ней терять время, драгоценное для его больных. Он недавно ей сказал эту жестокую фразу. Она нашла ее справедливой.
«А что если он за это время разлюбит меня?» — мелькало порой в ее хорошенькой головке.
«Я пойду тогда в монастырь!» — мысленно отвечала она себе вспоминая судьбу Лизы.
Такое настроение, впрочем, продолжалось недолго. Являлся Шатов. Одно его нежное слово — и печальных мыслей как не бывало.
Антон Михайлович на самом деле изменился в отношении своей невесты, но из чувства долга старался скрыть это, хотя и выдерживал страшную борьбу с самим собою по вопросу — честно ли это?
Цель княжны Маргариты Дмитриевны — расстроить во что бы то ни стало свадьбу сестры, достигалась.
Вскоре по приезде в Москву она начала, с согласия Николая Леопольдовича, правильную атаку жениха сестры. Все тайны женского кокетства были пущены в ход. Предупредительность и любезность ее к Шатову были необыкновенны.
Неопытная Лида была очень довольна, приписывая изменение в отношениях ее дорогой Марго к ее Тоне переменою мнения первой о последнем.
— Я говорила тебе, что ты ошибаешься, что Тоня прекрасный человек, что есть за что ее полюбить так сильно, как люблю его я… — говорила она сестре.
— Да, я действительно ошиблась в нем… — соглашалась Маргарита Дмитриевна, припоминая, что все ее приступы не ведут ни к чему, и Антон Михайлович относится к ее ухаживаниям совершенно равнодушно.
Княжна Лида была в восторге, что сестра ее с ней соглашалась.
Равнодушие Шатрова, так беспокоившее княжну Маргариту Дмитриевну, было, между тем, напускное. Он, как мы сказали, выдерживал жестокую борьбу с самим собою. Только полнейшее отсутствие надежды на взаимность предмета своей первой страстной любви отодвинуло эту любовь в глубину его сердца и дало место произрасти в этом сердце тихой привязанности к княжне Лиде. Вдруг эта надежда, вследствие более чем странного для него поведения его первого кумира, получала несомненную возможность осуществления: княжна Маргарита видимо была готова полюбить его. Как быть? О, если б он ошибался! Как сильно хотел он прежде быть в этом вполне уверенным, так теперь он хотел в этом ошибаться. Иначе положение его было бы более трагическое. На разбитом счастье, быть может, на разбитой юной жизни, или даже, страшно вымолвить, на трупе любящей прелестной девушки он должен будет построить свое счастье. Никогда! Никогда!
Если бы даже он не ошибался. Он прежде всего честный человек. О, дай Бог, чтобы не ошибался.
Проницательная княжна Маргарита Дмитриевна, руководимая не менее проницательным Гиршфельдом, как бы заглянула в смущенную его душу и решилась сделать последний шаг, долженствующий рассеять все сомнения влюбленного доктора. Случай скоро представился.
Выдался день, когда княжну Маргариту Дмитриевну задержала портниха, и княжна Лида уехала кататься перед обедом одна. Вскоре после ее отъезда и ухода портнихи, в передней раздался звонок.
Приехал Шатов ранее обыкновенного. Его встретила в гостиной княжна Маргарита. Завязался разговор, начавшийся с разного рода злоб дня и городских происшествий.
Княжна была как-то особенно оживлена.
— Я хочу обратиться к вам, как к доктору, — начала она, после одной из пауз.
— Что такое, вы больны? — встревоженно спросил Антон Михайлович.
— Может быть и больна! — загадочно ответила княжна.
— Что же вы чувствуете?
— Очень много, — улыбнулась она. — Я хотела сиросить вас, существует ли физиологическое объяснение того французского правила, которое гласит: on revient toujours a ses première amours.
— Что вы этим хотите сказать? — вспыхнул Шатов.
— Ничего, я только предложила вам научный вопрос, — деланно удивленным взглядом окинула его княжна.
Антон Михайлович сдержал свое волнение и спокойно отвечал:
— В физиологии, как в науке о теле, о материи, едва ли можно искать подтверждения этого явления чисто нравственного мира. Вообще же можно сказать лишь одно, что первые впечатления юности всегда сильнее и продолжительнее в последующие годы.
— Значит вы убеждены, что правило это верно, что отделаться от впечатлений юности трудно, едва ли возможно, что они, нет, нет да и всплывают из глубины души или сердца, как хотите, и дают себя знать, не смотря на то, что на смену им явились другие впечатления, быть может, кажущиеся более сильными? — с расстановкой спросила княжна.
— Пожалуй вы правы! — задумчиво, как бы про себя, заметил Шатов.
— Тогда я спрошу вас, уже как сестра вашей невесты, которую вы, конечно, любите, любили вы кого-нибудь ранее?
Шатов смутился и покраснел под пристальным, вызывающим взглядом Маргариты Дмитриевны.
— Не отвечайте, я по вашему смущению знаю ваш ответ, если вы только пожелаете быть правдивым. Конечно, любили? — продолжала пытать его княжна.
Антон Михайлович молча наклонил голову.
— И вы не боитесь, если предмет вашей первой любви жив, что вы вернетесь к этой любви?
— Я прежде всего, княжна, честный человек! — не поднимая головы, отвечал Шатов. — Это во-первых, а во вторых, мое чувство к Лидии Дмитриевне, моя к ней привязанность спокойны и рассудочны. Это не вспышка влюбленного человека и не роковая страсть охватившего его первого чувства.
— А разве это первое не сильнее? — в упор спросила его княжна.
— Но оно прошло.
— Но может вернуться.
— К чему этот разговор, я не понимаю?
— К чему? Я просто хотела узнать от другого человека, может ли с ним совершиться тоже, что совершается теперь со мной.
— С вами?
— Да, со мной. Я возвращаюсь к первому увлечению моей юности… — выразительно посмотрела княжна на Шатова.
Антон Михайлович побледнел.
— Вы… и я… — задыхаясь проговорил он и схватил руку Маргариты Дмитриевны.
Та не отняла ее.
В этих двух местоимениях сказано было все.
В передней раздался звонок. Это вернулась с прогулки княжна Лида.
Княжна Маргарита быстро вырвала свою руку из руки Шатова и отодвинулась от него на другой конец дивана.