В тюрьме
Он ушел. Она осталась одна. Бледная, изнеможденная, с горящими, как у кошки, глазами, с высохшими губами, она скорее упала, чем уселась на скамейку. Долго, очень долго она сидела без движения, без мыслей. Глаза ее мало-по-малу теряли свой блеск; руки опустились; головка ее медленно наклонялась все ниже и ниже.
Прошел час, другой. В коридоре медленно, размеренно однообразным шагом прогуливался взад и вперед часовой, изредка апатично, по привычке, заглядывая через маленькое круглое отверстие в камеру арестантки.
Княжна Маргарита все еще сидела в своей застывшей позе, с опущенною головою, безжизненная и бесстрастная, скорее напоминая мраморную статую, чем живое существо. Маленькая тюремная мышка, набравшись храбрости вследствие наступившей тишины, вышла из своей норки и начала играть у ног Маргариты Дмитриевны.
Ее маленькие, узкие, светящиеся глазки то и дело устремлялись на княжну. Мышка ждала обычной ласки и обычного корма. Ни того, ни другого не последовало. Тогда, выведенная из терпения, мышка решилась напомнить о себе княжне более чувствительным образом. Она запустила свой острый зубок в ботинку княжны. Маргарита Дмитриевна вздрогнула и начала озираться вокруг. Мало-по-малу она выпрямилась, поднялась со скамейки и прислонилась к стене. На лице ее заиграл чуть заметный румянец и стало видно, что к ней возвратилась способность думать.
Страшно было ее пробуждение от временной апатии.
— Так вот до чего я дошла! — чуть слышно произнесла она, и губы ее искривились зловещей улыбкой. — Я, княжна Маргарита, была игрушкой этого бандита… Словно ничтожная тварь, я, не задумываясь, шла от преступления к преступлению в угоду этому выродку из жидов!.. Где же были мой ум, моя воля?.. Как могла меня так отуманить страсть к этому каторжнику?.. Какой стыд, какой позор, какое унижение!..
Княжна припомнила весь разговор с Гиршфельдом. Его голос, сперва вкрадчивый, а потом нахальный, раздавался в ее ушах.
— И этого человека я любила!.. Любила!.. Ха-ха-ха…
Княжна залилась ядовитым, злым смехом.
— Да, любила, — продолжала она, успокоившись. — И как еще любила! Никогда ни одна женщина в мире не отличалась такою беззаветной преданностью к любимому человеку, как я. Я была его рабой, его вещью!.. И чем он отплатил мне?.. Здесь, на этом самом месте, он дерзко, нахально, нагло нанес мне рану за раной, надсмеялся надо мной и топтал меня своими ногами. Я служила ему материалом для достижения благ земных. Я была для него сообщницей в преступлениях, долженствовавших служить ему средством к наживе, к богатству. Он никогда меня не любил!.. И вот теперь, когда за его преступление я очутилась здесь — он осмеливается бросит мне прямо в лицо, что я была обманута, что он меня никогда не любил.
Она поникла головой.
— Постойте же, г. Гиршфельд! — заскрежетала она зубами. — Я вам докажу, как можно безнаказанно надсмехаться над чувством женщины!.. Вы были ко мне безжалостны; отняли у меня честь, доброе имя!.. Вы выжали весь сок костей моих… Вы выпили всю кровь мою и насыщались ею, а теперь вы бросаете меня, как ненужную тряпку, безжалостно топчете своими ногами!.. Постойте же!.. Настанет и мой час!.. Час страшной мести!.. Трепещите!.. И я буду беспощадна!.. Я раздавлю вас, как гадину!.. И когда я увижу вашу гибель, когда я буду свидетельницей ваших предсмертных корчей, я также нагло, нахально буду торжествовать, как торжествовали вы… здесь…
Княжна сделала шаг вперед.
— Да, я буду беспощадна, — продолжала она все более и более воодушевляясь. — Я жаждала жизни! Я жаждала любви! Я жаждала счастья!.. Ничего этого не досталось на мою долю… Теперь я от всего отказываюсь… Мне ничего не нужно… ничего… кроме мести… Кроме счастья видеть его раздавленным… видеть его, этого блестящего мужчину, рядом с собой, в уродливом арестантском халате шествующим с партией на каторгу!.. Я умела любить, но я сумею и ненавидеть!.. Я всею силою моей души стремилась дать человеку счастье, но я сумею толкнуть его и к погибели!.. Я, княжна Шестова, постою за себя!.. Уж коли быть палачом, так быть им до конца…
Она снова поникла головой, и слезы полились из ее глаз. Долгое время она плакала молча. Вдруг она с неимоверною силою ударила себя в грудь и громко, навзрыд зарыдала. Она всеми силами старалась удержать свои слезы, но этого ей не удавалось: накипевшее горе рвалось наружу и не в ее силах было скрыть его. Но вот она до боли прикусила нижнюю губу и овладела таки собой.
— Трепещи, губитель! — крикнула она вне себя. — Близок день расплаты! Близок час моего мщения!.. За каждую уроненную здесь слезу ты заплатишь мне своею кровью! Своею низкою, черною кровью.
Вспышка прошла. Маргарита Дмитриевна утомленная опустилась на жесткую кровать. Она закрыла глаза и старалась хладнокровнее обдумать свое положение. По мере того, как отвратительное прошлое со всеми своими подробностями воскресало в ее памяти, увеличивался ее ужас. Если раньше, в светлые минуты пробуждения, она оправдывала свои поступки и преступления овладевшею ее страстью, которая наполняла всю ее жизнь, и из-за которой он в состоянии была и на будущее время совершать новые преступления, но теперь, когда самая эта страсть получила в ее глазах такую чудовищно-преступную окраску, она затрепетала от ужаса и стыда и впервые почувствовала как неизмеримо глубоко ее падение.
— Невинная кровь вопиет и требует искупления! — крикнула она не своим голосом и затряслась всем туловищем.
Она вскочила с кровати и быстро зашагала взад и вперед по своей камере. Мысли ее приняли другое направление. Она уже больше не думала ни о Гиршфельде, ни о своей мести. Она вся углубилась в анализ своего собственного я.
Ее собственные поступки, ее личные грехи и совершенные преступления всецело завладели ее мыслями. Она с каким-то непонятным наслаждением углублялась в свое прошлое, мучилась, ужасалась и в тоже время упивалась, наслаждалась своим ужасом, своими мученьями. Перед ней предстал образ страдалицы Лиды в тот момент, когда бедная, обманутая в своей любви, чистая девушка спала могильным сном в своей кроватке.
— Прости… Прости мне, сестра, — нервно вздохнула она, и глубокое раскаяние осветило ее лицо.
Чем больше думала Маргарита, тем больше она постигала, как загрязнено ее прошедшее, а выхода из этого лабиринта мучений она не видела.
Вдруг глаза ее заблестели неземным блеском, и лицо ее озарилось почти счастливой улыбкой.
«Собственными страданиями я искуплю мои грехи, мои преступления! — продолжала она думать. — Я не буду стараться об облегчении своей участи… Я буду каяться перед моими судьями, и выставлю перед ними всю грязь моей души… И чем больше будет позора, чем больше будет стыда, чем больше это отзовется на мне, тем лучше: страшная преступница заслуживает страшного наказания! Я буду унижена, я буду опозорена, я погибну, но этим позором, этим унижением, этою гибелью я примирюсь сама с собой… Когда заслуженное наказание постигнет меня, мне легче будет жить, мне легче будет ужиться с моей проснувшейся совестью… Придите же судьи и произнесите ваш суровый приговор… Я готова его выслушать… Я жду его!.. Но кара ваша должна обрушиться не на меня одну, она должна постигнуть и другого преступника… Она должна уничтожить и другую гадину и сделать ее безвредною!.. Да, г. Гиршфельд, рука об руку мы творили наши преступления, за то и на каторгу мы пойдем с вами рука об руку… Ха-ха-ха… Славная мы с вами парочка, нечего сказать… Но нет! Княжна Шестова не нуждается в товарищах… Она даже на скамье подсудимых должна сохранить свое достоинство… Ей не нужны товарищи по страданию… Она хоть и преступная, но не должна очутиться более рядом с этим выродком человеческого рода, с этим жидовским отребьем! Заслуженная кара постигнет его без моего вмешательства. А я, княжна Шестова, не унижусь до сваливания своих преступлений на любовника-жида!.. Торжествуй же, Гиршфельд, ты пока спасен!.. Спасен до тех пор, пока кара Господня не сразит тебя по заслугам твоим без моего участия».
«Зачем самомнение, зачем злоба! — остановила она сама себя. — Без злобы, я просто не хочу, чтобы от моей руки, погубившей столько невинных, теперь погиб даже виновный. Я все приму на себя и все прощаю ему».
Крупные слезы продолжали катиться по ее осунувшимся щекам. Придя к такому решению и объяснив его таким образом, она успокоилась и снова села на кровать. Вдруг ей пришел на память Шатов. Она как-то совсем это время забыла о нем и о посланном к нему письме!
«Это все-таки хорошо, что я написала ему, — подумала она. — Когда он вернется, меня уже сошлют. Он позабудет меня. Дай Бог ему счастья. Только бы не видать его. Это живой укор моей совести, единственная живая жертва одного из моих страшных преступлений. Встречи с ним теперь я бы не вынесла. Что бы сказала я ему, ему, который так беззаветно любил меня, меня, недостойную, падшую, преступницу?»
Она снова зарыдала. Наконец, подняв голову, она обвела глазами камеру и в первый раз заметила в переднем углу ее деревянное распятие. Она долго, пристально глядела на него, затем встала и опустилась перед ним на колени, но… молиться она не могла.