Между тем как прибалтийские германцы имели уже в I в. по Р. X. такую развитую мифологию, с человекообразными богами и богинями, с богослужением, связывавшим разрозненные племена (или дружины) общим миром, общим праздником, с определенными обрядами, стоившими жизни стольким людям, в чем состояло древнейшее языческое поклонение славянского племени и какая могла быть, следовательно, первоначальная религия у тех славянских ветвей, среди которых эти германцы водворились? Надо рассмотреть это подробно, и тогда окажется ясно, что в религии балтийских славян принадлежало им наравне с другими славянами, и что вырабатывалось у них отдельно.
Древнейшая религия славян состояла, сколько известно, в обоготворении неба и сил природы и в поклонении им. Вот как ее описывает в VI в. византиец Прокопий: "Они признают одного Бога, создателя молнии, единым господом всего, и приносят ему в жертву быков и всякие дары. Рока они не знают и вообще не верят, чтобы он имел влияние на людей. Но когда им угрожает смерть, в болезни ли, или на войне, они обещают, если ее избегнут, тотчас принести богу жертву за спасение, и, спасшись, исполняют свой обет, думая, что этою жертвою купили себе жизнь. Они поклоняются также рекам и нимфам и некоторым другим божествам, всем им они приносят жертвы, и при этих жертвоприношениях гадают".
Прокопий, кажется, здесь смешал в изображении верховного славянского бога, властителя молнии и мира, два лица: бог молнии, которого называли Перуном, действительно был у славян верховным богом природы и располагал жизнью и смертью людей; но над ним они признавали бога неба, который был выше его, но ему предоставил мир земной; это высшее божество называли просто Богом и, вероятно, также Сварогом. В одном из древнейших памятников русского слова (договоре Игоря с греками) ясно выставляется это различие, в выражениях: "и елико их есть не хрещено, да не имуть помощи от Бога ни от Перуна"; "да будет клят от Бога и от Перуна". Имя Сварог мы постараемся объяснить впоследствии. Вероятно, однако, что и сами славяне не всегда строго выдерживали различие между Богом (Сварогом) и Перуном, и, видя в Перуне бога, от которого все на земле зависело, охотно признавали его гласным божеством и забывали про божество неба. Возле Перуна или в зависимости от него, они воображали себе других богов, управлявших разными силами природы. Из них упоминаются некоторые, особенно у русских славян, именно: Хорс или Дажьбог, сын Сварогов, бог солнца, Огонь, также сын Сварогов, Стрибог, бог ветров, Волос, бог стад; Вилы, эти славянские нимфы, о которых говорит Прокопий, и др.; иногда простые олицетворенные понятия: Весна и Моряна (т. е. юность и смерть у чехов), Тряс (т. е. страх, преследующий разбитого врага), являются божествами. Но все эти божества и другие, им подобные, не имели, сколько мы знаем, вполне определенных и установленных личностей и, кажется, только постепенно возникали в народном веровании. На это ясно указывают и чешские песни Краледворской рукописи, и повествование русского летописца.
Самое живое и верное свидетельство о древнем славянском язычестве слышится, без сомнения, в чешских песнях, дошедших до нас от времен дохристианских: ибо они по своему происхождению старше всех известий о славянской мифологии (кроме одного Прокопиева), и возникли среди самой жизни языческой, а не в монастырях, где на все языческое смотрели, более или менее, с презрением. А в этих-то песнях и не является никаких определенных личностей богов, тогда как о богах вообще говорится беспрестанно. Если бы боги представлялись чехам-язычникам в ясно выдавшихся личностях, то личности эти сами собой отразились бы в их песнях, ибо поэзии, какая бы она ни была, сроднее определенный образ, чем общее, безличное понятие. Где Гомер непременно назвал бы Фемиду или Зевеса, властителя законов, Любуша говорит так перед своим сеймом: "Мои кметы, лехи и владыки (т. е. бояре, дружина и выборные)! Вот братьям разрешите правду: … по закону векожизненных богов, будут ли оба сообща владеть наследием, или разделятся поровну?"
Где римлянин или варяг благодарил бы за победу Марса или Тора и ему бы принес жертву, Забой опять славит всех вообще богов:
"Брат! вот седая вершина: боги там нас одарили победою…. Туда идем, к вершине, хоронить мертвых и дать пищу богам, и там богам-спасителям принести множество жертв и возгласить им любимые слова и (посвятить) им оружие убитых врагов".
Таких выражений много во всех этих песнях Краледворской рукописи, и везде являются боги безличные. Но эти боги также не были какие-нибудь философские, отвлеченные представления, а существа весьма материальные, которые жили в природе и владели ею. Они обитали в лесах, имели священные деревья: туда приходили в сумерках "им давать есть", т. е. приносить жертвы, били перед ними челом, произносили священные слова; они располагали судьбой людей, посылали им победу или поражение. Следующий отрывок из песни о Честмире и Влаславе покажет еще лучше, какое было у древних чехов вещественное представление о богах (они непременно требовали жертв), и в чем состояло тогдашнее славянское богослужение:
"Вскричал Воймир со скалы голосом, раздававшимся в лесу, из сильного горла воззвал он к богам: "Не яритесь, боги, на своего слугу, что он не жжет вам жертвы при сегодняшнем солнце (т. е. сегодня)". — "Жертва вещь должная богам, сказал Честмир, итак, мы поспеем теперь на врагов. Садись же ты сейчас на быстрого коня, пролети леса оленьим скоком, туда, в дубраву: там от дороги в сторону скала, богами возлюбленная: на ее вершине жертвуй богам, богам своим спасителям, за победу позади, за победу впереди… Прежде чем солнце… встанет над вершинами леса, подойдут и воины туда, где от твоей жертвы повеет столбами дыма, и мимоходом все войско смиренно поклонится". — И сел Воймир на быстрого коня, пролетел леса оленьим скоком, туда, в дубраву, к скале; на верху скалы он зажег жертву богам своим спасителям за победу позади, за победу впереди. Он им пожертвовал буйную телку: рыжая на ней лоснилась шерсть: телку эту купил он у пастуха, там, в долине, где высокая трава, дав за нее коня с уздою. Пылала жертва, и приближаются воины к долине, из долины идут вверх, в дубраву, воины, окруженные гулом: идут один за одним, неся оружие; каждый, идя кругом жертвы, возглашал богам славу, и никто, заходя, не медлил стукнуть (оружием)".
Чрезвычайно важны последние строки: древнейшее богослужение славян-язычников, о каком история помнит, производилось, следовательно, в лесу, под открытым небом, всяким человеком, и состояло в сожжении жертвы и провозглашении богам славы; не было ни храмов, ни жрецов, ни идолов.
У русских славян были такие же неопределенные божества, каким поклонялись в лесах древние чехи: упири и берегини, род и рожаницы; одно любопытное свидетельство называет их именно древнейшими божествами русских[62]. Более развитой религии, чем простое жертвоприношение силам природы, русские славяне, без сомнения, в древности не знали. Если бы они поклонялись каким-нибудь определенным личностям богов и кумирам, то Нестор едва ли бы прошел оные молчанием, когда рассказывал о "бесовских игрищах" этих племен. Напротив, обожание лично представляемых мифологических существ является в его повествовании только постепенно, при господстве варяжских князей. Разнообразные мифологии языческих племен имели вообще слишком мало внутренней силы, чтобы язычник, поселясь в чужой земле, мог удержать свое народное верование: варяги забыли на Руси о скандинавских божествах; но они, наверное, принесли с собой потребность в определенной, человекообразной мифологии, какая была у них в Скандинавии, в истуканах, какими так славилась Упсала: этим они, без сомнения, способствовали развитию народной мифологии подчинившихся им славян.
Замечательно выражение Нестора, что при заключении Олегом мира с греками клялись "по Русскому закону оружием своим и Перуном богом своим и Волосом скотьим богом", тогда как в этом именно месте русь, в смысле варягов, противополагается славянам: "и рече Олег: исшийте пре (паруса) паволочиты Руси, а Словеном кропийныя" и проч. В первое время русского государства летописец упоминает всего о трех божествах: Боге (неба), Перуне и Волосе. Только при Владимире определяется мифология, боготворятся новые существа, новые кумиры, воздается богам более торжественное поклонение: "и нача Володимер княжити в Киеве един, и постави кумиры на холму… Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла и Мокошь. Жряху им, наричюще я богы, привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесом, оскверняху землю теребами своими, и осквернися кровьми земля Руска и холм-от… Пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье Ноугородстии аки богу". Таким образом, только при Владимире определилась и развилась мифология русских славян и только при нем возник обряд человеческих жертв: "Тогда, говорит Нестор, осквернилась кровавыми требами земля Русская", значит, прежде она не была ими осквернена, да если бы поляне во время племенного быта приносили человеческие жертвы, то, конечно, Нестор не назвал бы их нрава кротким и тихим.
Образовавшись так поздно и, вероятно, более пришельцами варягами, нежели самими славянами, русская мифология, очевидно, не могла укорениться в сознании и быте народа: достаточно было приказания Владимира, чтобы ниспровергнуть кумиры, как его приказание их воздвигло: язычники сетовали ("плакахуса"), когда тащили Перуна в Днепр, как естественно им было сетовать при расставании с вещью знакомой для новой, еще неизвестной: но не то бы было, если бы обожание Владимировых кумиров было народное, увековеченное временем. А в иных местах это поклонение даже надоело народу (очевидный признак его несообразности с народной жизнью), и установленные княжеским повелением жертвы пришлись ему в тягость. Прибыл в Новгород, рассказывает Софийская летопись, архиепископ Иоаким, "и требища (языческие алтари) разори и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов. И повязавше ужи (веревками) влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе… и вринуша его в Волхов… Иде Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци (горшки) везти в город, оли Перун приплы к берви (плотине), и отрину и шестом: ты, рече, Перушице, досыти еси ел и пил, а нынича поплови прочь". Гораздо вероятнее это сказание о нелюбви новгородского мужика к кумиру, поставленному Добрыней, нежели рассказ Иоакимовской летописи, которой и подлинность весьма сомнительна, о насильственном крещении Новгорода "огнем и мечом".