Москва, 2-го августа.
Продолжающіяся извѣстія объ успѣхахъ русскаго слова въ Славянскихъ земляхъ обращаютъ насъ снова къ славянскому вопросу. Чѣмъ болѣе позволительно радоваться этимъ успѣхамъ, тѣмъ болѣе обязанности возлагается на насъ -- обратиться съ строгимъ испытаніемъ къ самимъ себѣ. Чѣмъ болѣе русскихъ успѣховъ въ Славянскихъ земляхъ, тѣмъ болѣе славянскихъ успѣховъ должно быть въ Русской землѣ. Мы уже сказали въ 85 No, что самая рѣшимость Славянъ сблизиться съ нами съ языкѣ, благодѣтельная сама по себѣ и похвальная со стороны Славянъ, для насъ отчасти постыдна, отчасти унизительна. Она постыдна для насъ, потому что мы съ своей стороны ничего не сдѣлали, чтобы языкъ нашъ, который вполнѣ, и притомъ одинъ изъ всѣхъ прочихъ родственныхъ, имѣетъ право на званіе всеславянскаго, былъ признанъ за таковой и прочими Славянами. Она для насъ почти унизительна, потому что Славяне рѣшаются усвоить нашъ языкъ вовсе даже не въ силу его исторяиескихъ правъ, а вслѣдствіе побужденій внѣшнихъ и отрицательныхъ, потому что мы -- числительная сила и независимая держава. Таково положеніе дѣла въ настоящее время. Что же будетъ дальше? Сколько несомнѣнно животворное дѣйствіе, которое должно оказаться на славянскихъ народностяхъ отъ ихъ общенія въ словѣ, столько же вѣроятно то, что собственно на насъ дѣйствіе это должно отравиться пока довольно безславно.
Въ самомъ дѣлѣ, представимъ себѣ, что лучшая часть Славянства, наиболѣе образованная, что всѣ передовые и даже рядовые славянскіе бойцы усвоятъ нашъ языкъ. Но прежде чѣмъ себѣ это представимъ, позволимъ себѣ представить, какъ это можетъ быть достигнуто. Грамматикъ, которыя бы непосредственно сличали русскій языкъ съ прочими славянскими, и притомъ съ каждымъ изъ нихъ порознь,-- у насъ нѣтъ. У насъ нѣтъ собственной даже грамматики независимой отъ всѣхъ потребностей сличенія,-- нѣтъ такой, которая отнеслась бы къ своему содержанію самостоятельно или, что то же, вполнѣ вѣрно, которая бы не смотрѣла на русскій языкъ черезъ нѣмецкое окно съ переплетами, изъ-за которыхъ различныя формы языка кажутся тожественными, а тожественныя -- различными. Самая послѣдняя и самая добросовѣстная изъ грамматикъ ушла не далѣе сознанія, что прежнія изложенія законовъ нашего языка слѣдовали системѣ сначала Готшеда, потомъ Аделунга, и что въ настоящее время стало-быть слѣдуетъ перенести на русскій языкъ въ возможной подражательности систему Гримма. Точно также нѣтъ у насъ и словарей, не только такихъ, которые сличили бы непосредственно славянскія нарѣчія съ русскимъ, но и такихъ, которые сличили бы составъ русскаго языка самого съ собою. Имѣемъ замѣчательный трудъ Востокова; имѣемъ превосходный трудъ Даля (объ академическомъ словарѣ почтительно умалчиваемъ): первый обращается съ исконно-древнею славянскою рѣчью, давно всюду вымершею; другой живописуетъ въ современномъ состояніи живую великорусскую рѣчь. Но гдѣ нить, связывающая то и другое? Кто объяснилъ преемство, которымъ языкъ отъ своего умершаго прошлаго пришелъ къ живому настоящему? Мы спрашиваемъ не о преемствѣ чисто-звуковомъ и не о внѣшней связи въ разновременныхъ формахъ языка: объ измѣненіяхъ, которымъ подвергались звуковыя формы славянорусской рѣчи, о совершенномъ паденіи нѣкоторыхъ и замѣнѣ другихъ новыми были предложены изслѣдованія и выводы, даже болѣе далекіе и широкіе, чѣмъ допускаетъ самъ нашъ языкъ (а затѣмъ что такъ велитъ нѣмецкій образецъ),-- мы спрашиваемъ о логической сторонѣ языка, и притомъ не о той, которая выразилась исключительно въ грамматическихъ формахъ, а o той, которою образованъ нашъ словарь, о преемствѣ понятій, которыя исторически разложились по отдѣльнымъ рѣченіямъ въ составѣ нашего языка, и которыя насъ, чрезъ христіанство, чрезъ исторію литературы, исторію быта и государства, связываютъ заразъ и съ общеславянскою древностью, и съ древностью классическою, и съ новѣйшими народами. Только ясно выразумѣнное это преемство (при грамматикѣ сколько-нибудь исправной) способно ввести каждаго въ дѣйствительное обладаніе русскимъ языкомъ. Но къ объясненію этого преемства у насъ, можно сказать, не сдѣлано почти ничего: ибо не могутъ хе здѣсь идти въ счетъ изслѣдованія, которыя воображаютъ, что въ исторіи нашего языка, минуя обширнѣйшую церковную литературу и пробавляясь однѣми легендами и миѳологическими принадлежностями бита, можно столь же легко обернуться, какъ это легко въ языкѣ нѣмецкомъ, у котораго нѣтъ почти ничего за собою кромѣ готѳской библіи да пѣсенъ и легендъ съ миѳологіей. Что же касается до трудовъ покойныхъ Хомякова и К. С. Аксакова, то въ этомъ отношеніи, какъ и во всѣхъ другихъ, они оказались починомъ ни отъ кого не поддержаннымъ.
Итакъ, Славянинь, желающій изучить нашъ языкъ, осуждается пріобрѣтать и строй его и составъ изъ третьихъ рукъ, не точно передающихъ то, что получили онѣ отъ вторыхъ, которыя сами въ свою очередь не отличались безукоризненною вѣрностью въ передачѣ. Но, положимъ, все это преодолѣно. Такъ или иначе Славянинъ овладѣваетъ нашимъ языкомъ, хотя бы настолько, насколько владѣютъ имъ петербургскіе литераторы, употребляющіе слово выглядитъ въ смыслѣ формы настоящей, а не будущей. Что же затѣмъ? Узнанные словарь и грамматика, хотя бы и наизусть, еще не жизнь языка, не слово и не рѣчь. Чтобъ языкъ получилъ жизнь, чтобы онъ сроднился болѣе или менѣе тѣсно съ народомъ, поколѣніемъ, лицомъ, необходимо употребленіе его въ живомъ разговорѣ или въ чтеніи, или въ томъ и другомъ вмѣстѣ. Первое достаточно для удовлетворенія обычныхъ житейскихъ потребностей, для тѣснаго домашняго обихода; для Славянъ, въ отношеній къ русскому языку, оно и не очень удобно, по ихъ разобщенному отъ насъ положенію, и не очень нужно потому, что для постояннаго обихода у каждаго изъ племенъ есть свой языкъ или свое нарѣчіе, которые будутъ жить и которымъ нельзя не желать жизни. Русскій языкъ занадобится Славянамъ въ области высшей, тамъ гдѣ дѣятельность по преимуществу сопровождается мышленіемъ и самосознаніемъ, и гдѣ самая мысль возлетаетъ выше потребностей не только семейства и кружка, но и выше потребностей племени. Это жизнь науки и высшей общественности по преимуществу. Итакъ, употребленіе русскому языку среди Славянъ предрекается по преимуществу литературное, и самое вступленіе въ нашъ языкъ можетъ быть каждымъ Славяниномъ совершено дѣйствительнымъ образомъ только чрезъ нашу готовую литературу.
Приступитъ Славянинъ къ нашему письменному богатству,-- что же онъ найдетъ? Два-три истинно-великихъ художника; два-три писателя съ порывами къ истинно-самостоятельному мышленію; нѣсколько дѣльныхъ изслѣдованій -- больше изъ диссертацій, обезпечивающихъ вступленіе въ профессуру; нѣсколько произведеній изъ жанра, въ родѣ разсказовъ г. Успенскаго и отчасти драмъ самого Островскаго -- этихъ попытокъ дагерротипировать уродства быта и рѣчи и возвести каррикатуру въ перлъ созданія. Затѣмъ довольно переводовъ, не отличающихся вѣрностью подлинникамъ, еще болѣе беллетристическихъ произведеній, не отличающихся дарованіемъ, наконецъ творенія Бѣлинскаго, Чернышевскаго и tutti quanti -- недоваренные объѣдки чужихъ мыслей. И только. Академія издаетъ свои труды на французскомъ и нѣмецкомъ; университеты, съ благоразумною экономіей, остерегаются давать публикѣ, пропорціонально числу своихъ профессоровъ, хотя бы двадцатую долю того, что даютъ пропорціонально числу своихъ дѣятелей заграничные университеты. Словомъ, наука даже не въ дѣтствѣ, а въ младенчествѣ; не можетъ до сихъ поръ покончить споръ даже о томъ, съ чего должно начинать учиться; публицистика не въ авантажѣ обрѣтается....
Не много и не привлекательно... Послѣдствіе при такихъ данныхъ можетъ быть двоякое. Языкъ нашъ также поспѣшно будетъ брошенъ, какъ горячо онъ теперь принимается: вотъ одно изъ возможныхъ послѣдствій -- очень естественное, когда изучающіе увидятъ, что не къ готовой умственной трапезѣ они приступаютъ; что напротивъ еще многимъ и много нужно потрудиться къ изготовленію желанной трапезы, немногимъ менѣе того труда, какой потребенъ къ обработкѣ и прочихъ славянскихъ литературъ. Съ такому концу теперешнее настроеніе Славянъ въ особенности легко можетъ обернуться, если современно съ этимъ благопріятно повернется ихъ политическое положеніе: съ ослабленіемъ гнета, ослабнутъ и тѣ внѣшнія побужденія, которыми пока исключительно влекутся соплеменники наши къ нашему языку. Или хе возможенъ другой исходъ. Сознаніе славянскаго единства будетъ укрѣпляться болѣе и болѣе; вмѣстѣ съ тѣмъ будетъ укрѣпляться и сознаніе необходимости имѣть общеславянскій языкъ. Занятія русскимъ языкомъ убѣдятъ между тѣмъ всѣхъ, для кого это еще не ясно, что языкъ, называемый русскимъ, представляетъ для общеславянскаго употребленія не одно внѣшнее удобство, но имѣетъ на то и право, внутреннее, самостоятельное, упроченное тысячелѣтнею исторіей и ею настойчиво предлагаемое. Тогда русская рѣчь получитъ въ Славянскихъ земляхъ полное гражданство; знакомство съ русскимъ языкомъ распространится въ населеніяхъ, съ тѣмъ вмѣстѣ разовьется и русская письменность, но разовьется тамъ. Оттуда буденъ мы получать увѣсистые волюмы самостоятельныхъ научныхъ произведеній; тамъ будутъ лучшіе органы самостоятельной періодической печати; тамъ явятся блестящія беллетристическія произведенія; словомъ, тамъ будутъ наши и мыслители и публицисты и поэты. Мы окажемся въ хвостѣ, въ положеніи Бельгіи относительно Франціи; и самый нашъ языкъ, по неизбѣжному закону, подчинится вліянію наиболѣе дѣятельной среды. Вмѣсто того чтобы наложитъ свою печать на другія племена, мы будемъ обречены понести на себѣ чужой отпечатокъ, и стихъ Пушкина вмѣстѣ съ его прозой нами же самими будутъ отнесены въ разрядъ ученическихъ попытокъ, не достигшихъ умѣнья владѣть вполнѣ образованною рѣчью!
Первое изъ предположенныхъ послѣдствій, во всякомъ случаѣ, будетъ гибельно,-- для прочихъ Славянъ гораздо болѣе чѣмъ для насъ. Славянскія народности исчезнутъ, если останутся разрозненными; онѣ останутся разрозненными, если не будутъ имѣть общаго языка; онѣ не будутъ имѣть общаго языка, если не возьмутся за языкъ русскій. Но какое изъ двухъ послѣдствій для современныхъ обладателей русскаго языка почетнѣе -- рѣшить трудно.
Возможенъ, конечно, и еще исходъ, наиболѣе для всѣхъ благопріятный, когда бы и мы, въ перегонку съ прочими соплеменниками, принялись съ удесятеренными усиліями за трудъ самостоятельной умственной жизни. Но на кого возложимъ въ этомъ надежду? На современныхъ ли представителей нашей науки и нашего слова? Трудно ожидать внезапнаго измѣненія сложившихся воззрѣній и привычекъ; нужды нѣтъ, что у нѣкоторыхъ, по случаю славянскаго съѣзда, и явилось внезапное славянофильствованіе. Да и какъ требовать самостоятельной науки, когда на науку въ самомъ обществѣ нѣтъ запроса? Воспрянетъ ли, подъ вліяніемъ всеславянскаго движенія, само общество? Въ недостаткѣ способности радушно отнестись къ Славянству, правда, упрекнуть его нельзя: доказательствомъ -- пріемъ, оказанный гостямъ этнографической выставки, и то сочувствіе, съ какимъ выслушивались рѣчи о славянскомъ единствѣ и о нашемъ всеславянскомъ значеніи. Насколько однако способны мы при этомъ возрости внутренно въ славянскую силу, и насколько, даже въ часы самаго горячаго сочувствія, способны мы настроиться однозвучно съ прочимъ Славянствомъ, объ этомъ лучше всего могутъ дать понятіе два слѣдующихъ одновременныхъ факта. Во время этнографической выставки, въ одинъ изъ тѣхъ немногихъ вечеровъ, когда старымъ московскимъ друзьямъ удавалось залучать нѣкоторыхъ изъ славянскихъ гостей къ себѣ на келейную бесѣду, хозяинъ дока предложилъ гостямъ прибѣгнуть въ разговорѣ къ какому-нибудь другому языку, кромѣ русскаго, языку обоюдно вразумительному и обоюдно извѣстному, напримѣръ нѣмецкому. Вопросовъ представлялось такъ много, разбирать ихъ приходилось такъ подробно, а рѣчь русская такъ гостей затрудняла! Но гости отказались наотрѣзъ отъ предложенія: "ни!" отвѣчали они покачавъ головой, "въ святой Москвѣ!?.."
А въ ту же этнографическую выставку и въ той же Москвѣ, стоило прислушаться при разъѣздахъ изъ торжественныхъ собраній, которыя давались въ честь Славянъ, на какомъ нарѣчіи преимущественно объяснялась наша публика. Наблюдатель открылъ бы, что вмѣстѣ съ русскою рѣчью особенно обильно сыпалась рѣчь французская. И это бивало послѣ каждаго собранія, послѣ тѣхъ рѣчей о необходимости единаго славянскаго для Славянъ языка, которыя постоянно произносимы были на этихъ собраніяхъ, и послѣ тѣхъ выраженій единодушнаго сочувствія, съ которыми постоянно принимаемы были эти рѣчи. Съ неизмѣнною точностію обнаружилось это даже и послѣ университетскаго акта, на которомъ выслушано было отъ Головацкаго это трогательное объясненіе, что онъ не знаетъ какъ и выразить счастіе, которое доставляется ему настоящею возможностью сказать въ средоточіи Русской земли слово роднымъ русскимъ братьямъ на родномъ русскомъ языкѣ. Рѣчь оратора прерывалась отъ волненія, прерываема была восторженными рукоплесканіями. И однако французская рѣчь залила потомъ и лѣстницу и дворъ университетскій. Разговаривавшіе не стѣснялись даже тѣмъ, что съ ними рядомъ выходили тѣ самые, въ лицѣ которыхъ такъ недавно чествовали они славянское единство и предъ которыми съ такимъ неистовымъ восторгомъ рукоплескали они рѣчамъ о необходимости единаго для Славянъ славянскаго языка -- русскаго.
Противопоставленіе этихъ двухъ фактовъ краснорѣчиво и не требуетъ добавленій. Нѣтъ, съ нашего общества достаточно, если выростетъ оно хотя до внѣшняго, поверхностнаго сочувствія Славянству: оно не переростетъ само себя и перерости не можетъ. Возложимъ лучше надежду на будущее поколѣніе; благо между славянскою молодежью возникаютъ взаимныя сношенія, а они способны разбудить славянскую мысль и чувство. Подождемъ и успѣховъ образованія въ простомъ народѣ, благо самый фактъ Славянства послѣдними событіями уже введенъ въ его сознаніе. А это значитъ много.