"Mercure de France", 15 juin. Lettres russes.
"Меркур де Франс", 15 июня. Русская литература (фр.).
Замерло, закостенело... Журналистам-политикам заклепали рот деревянной клепкой, и что они там, сквозь нее, мычат -- не разберешь: не то "птичка Божия не знает", не то "многострадальный русский народ"... Признаться, и нам, литературным журналистам, сейчас как будто нечего делать. Говорят, что когда спадает общественная волна -- поднимается литературная; другие утверждают, наоборот, что стоит замереть общественной жизни -- тотчас замрет и литература. Я склоняюсь ко второму мнению: данный момент его оправдывает. Просто не о чем говорить. Большинство "молодых талантов", выросших за последнее время, как грибы, оказалось из породы несъедобных; не стоит и трогать их; сами табаком рассыплются. Впрочем, как в революции появились экспроприаторы, так появились они и в литературе, с тою разницею, что вторые -- экспроприаторы и притом рекламисты. Отчего ж было не появиться? Безопасно. В тюрьму за этот сорт экспроприаторства не сажают. Да оно и, действительно, безвинно. Так безвинно, что и этими господами, в сущности, не стоило бы заниматься. Но от нечего делать, проходя мертвую полосу жизни, можно, на досуге, заняться которым-нибудь из них, рассказать несколько анекдотов из жизни такого литературного экспроприатора-рекламиста. Конечно, это не совсем осторожно, не расчетливо: рекламист ведь только того и добивается, чтобы о нем говорили. Ему решительно все равно, что говорят, как говорят: лишь бы в Петербурге знали, что живет такой-то Добчинский. Он каждого упоминания его имени расцветает, раздувается.
Пример -- Георгий Чулков. Его раздуванию я лично придаю необыкновенно мало значения; оттого и произношу его имя бесстрашно еще один раз. Однако раздувание это и расцветание -- факт, и в большой мере сей рекламист обязан тут неосторожности наших художественных журналов, бранивших его из номера в номер. Оценка была справедливая и яркая, но слишком яркая, слишком энергичная. Зачем? Давно бы его бросить!
Ну, да, повторяю, беды не особенно много. А недавний анекдот, случившийся с французским журналом "Mercure de France" и с Чулковым, благодаря раздутию и осмелению последнего, -- решительно стоит отметить.
В июльской книжке вышеназванного журнала некто г. Семенов озаглавил свой отчет о русской литературе прямо "Le mysticisme anarchique" {"Мистический анархизм" (фр.).}. Не будучи в силах ни разобраться в этом деле, ни определить, что это такое, но, однако, наивно подавленный "движением", -- он предоставляет слово самому Чулкову. Чулков радостно распространился перед "Европой" и написал свое объявление с не меньшей убедительностью, нежели пишутся анонсы о шоколаде Suchard и Milk. "Русское культурное общество переживает религиозный и философский кризис, -- говорит Чулков, -- оно -- на перепутье; поэтому я и счел необходимым выдвинуть (обществу на помощь и спасение) мою теорию мистического анархизма".
Следует бессвязный и невежественный набор обычных слов, весьма знакомый русским читателям и давно им надоевший. Но любопытен "тон" объявления. Вспоминается уже не Хлестаков, а прямо испанский король, Поприщин I. "Не нужно никаких знаков подданничества", -- как будто прибавляет Чулков в конце изложения своей "теории". Дело сделано. Европа поняла, что Чулков -- испанский король.
Весь этот анекдот произошел, я думаю, так. Приехал в Петербург, после многолетнего отсутствия, ото всего отставший и по природе неспособный, г. Семенов. Тотчас же его, как ловкий гид и комиссионер, захватил Чулков и стал расхваливать свою фирму, старательно не допуская до него других агентов. Это, мол, самое новое, самое важное, и это -- я. Я -- испанский король. У рекламистов особенный нюх н людей, которые им могут пригодиться; они в этих случая никем не брезгуют. Семенов, по неспособности, и попался. Его положение весьма комическое и даже не без позора; хотя вряд ли он это понимает. Что касается журнала "Mercure de France", -- то он даже и не заметил, вероятно, какие штучки напечатал Семенов в своих "Lettres russes". Все может быть в этой далекой "русской литературе". Рядом стоят "Lettres Hongroises", "Lettres Tchèques" {"Венгерская литература", "Чешская литература" (фр.).}, -- мало ли какие своеобразные дикости могут встретиться и в этих странах? Благородная невозмутимость "Mercure de France" вполне оставляет все анархические мистицизмы на нашей ответственности. Ни верит, ни не верит, а окончательно проходит мимо. И с этой стороны -- реклама, несомненно, не удалась. Получился только некоторый "пассаж" для Семенова, а Чулкову -- тому и терять нечего. Мне кажется, впрочем, что эта неудача его не остановит: он непременно еще съездит в Европу со своими marchandises'ами {товарами (фр.).}. Я бы посоветовал ему обратиться лучше в "Matin" -- газету распространенную, смакующую скандалы, отлично рекламирующую пилюли Pink и чрезвычайно любящую всяких королей, и сиамских, и испанских. Одна беда: для "Matin" мало самоуверенности, да и корреспонденты его посмышленее Семенова; там, хочешь рекламироваться, -- подавай денежки!
Журнал "Mercure" трудно винить. В самом деле, русские литераторы давно приучили французов не удивляться никаким кунштюкам, проходить мимо с благосклонным невниманием. В частности же, если бы и наша литература с большим равнодушием и небрежностью прошла мимо такого, по совести нелитературного, явления, как Чулков с его анархизмами, -- то, вероятно, рекламист этот давно сошел бы со сцены, и скверного анекдота с его пророчеством на французском языке -- тоже не вышло бы. Так что мы сами немножко виноваты. Да и в том еще мы виноваты, что замкнули себя в свой круг, судим у себя, да рядим, а Европа просвещается через Семенова и юрких факторов -- Чулковых. Правда, у русского человека в крови отвращение ко всему, что пахнет рекламой; он тут щепетилен и брезглив. Но не следует этого хорошего чувства преувеличивать и доводить до полной небрежности. Нашей небрежностью пользуются Чулковы.
Аллюры последнего, конечно, вызывают брезгливость как неспособность Семенова -- сожаление; но ведь можно рассказывать иностранцам о том, что у нас делается и совершенно просто. Пока мы за это серьезно не примемся -- нечего дуться на Европу за ее спокойное к нам невнимание.
Германия, кажется, более осведомлена; там, пожалуй порядочный журнал не поместил бы объявления Семенова об испанском короле в России. Франция же, в общем совершенно ничего не знает о нашей литературе и как-то привычно ею не заинтересована. Но нет худа без добра, и в данном случае как раз это худо и послужило к добру, к тому, что реклама Чулкова не удалась. Ведь печальнее было бы, если б хоть один француз поверил, что в России есть какое-то мистико-анархическое "литературное течение", что в натасканных отовсюду и беспомощно-грубо связанных словах Чулкова есть какая-то "теория", и что вообще Чулков -- имеет какое-то отношение к литературе, кроме факторства и попутного рекламизма!
Этим, кажется, исчерпывается и Чулков, и весь скверный анекдот его с Семеновым. Я, по крайней мере, к Чулкову больше не вернусь, да и другим не советую. Позабавились на досуге -- и довольно. Предоставим мертвым схоронить его окончательно.
ПРИМЕЧАНИЯ
Весы. 1907. No 8 (под псевдонимом Антон Крайний).
С. 280. Поприщин -- герой повести Н. В. Гоголя "Записки сумасшедшего" (1834), помутившееся сознание которого навязало ему мысль, что он король испанский.