ЧЕРНЫЕ УЛЫБКИ
Когда старая графиня узнала, что Саша Левкович ранен и лежит в больнице, то сжала сердито губы, помахала в лицо батистовым платком и произнесла многозначительно:
— Rien de plus naturel![13] Несчастный глупый мальчик! Я этого и ожидала. Стоит раз увидать эту… на ком он имел глупость жениться…
Юрий, который докладывал графине о происшествии (очень кратко, в общих чертах, просто, что Саша неопасно ранен и случилось это у него, Юрия), удивился. Невольно подумал, что старуха не лишена проницательности.
— И что за манера! — продолжала графиня. — Ездить по чужим квартирам! Мог бы и дома делать свои глупости.
Помолчала сердито и прибавила:
— Таких женщин, как его жена, надо уметь воспитывать. Нужно уметь на них руку положить, — перевела она с французского. — А не умеешь — так не женись! Не женись!
Юрий весело улыбнулся. Решительно графиня рассуждала с толком.
— Vous avez raison, madam[14],— сказал он почтительно и лукаво. — Сашиной жене не хватало воспитания. Но, слава Богу, тяжелый урок не прошел для нее даром. Она очень потрясена. Дни и ночи проводит в больнице, около мужа. Будем надеяться на лучшее.
— Что ж? Прекрасно. Если она исправилась, прекрасно. Я только говорю, что и ему надо бы исправиться. А от глупости трудно исправление, вы это знаете.
Юруля опять мысленно похвалил графиню. Сам он не унывал, так как в отношении Мурочки надеялся на себя, а не на Сашу. У таких Мурочек память крепка на уроки.
В первый раз Юрий навестил Левковича в больнице, когда пуля была уже вынута и раненый поправлялся.
Он полулежал на высоких подушках, желтый, с отвисшими усами, но чистенько выбритый и с беспомощным, радостным лицом. Мурочка сидела у постели в кресле, розовая, хорошенькая и серьезная.
Увидав Юрия, больной зашевелился, и лицо у него стало еще беспомощнее.
— Прости… прости… — шептал он, ловя здоровой рукой руку Юрия. — Прости меня… за беспокойство, — прибавил он, оглянувшись на Муру. — За всю тревогу, за все, что я…
— Ну, полно, полно, весело перебил Юрий, — пустяки, слава Богу, дело прошлое.
— И поверь мне, Юруля, я…
— Верю, фу, какой ты скучный! Все к лучшему, а он опять начинает.
Мура нежно приникла к мужу.
— Саничка, тебе вредно волноваться. И говорить много вредно. А то Юрий уйдет.
Больной робко, счастливо поглядел на Юрия, потом на Мурочку и замолк.
Стала говорить Мура. Сообщила, что у них план: только что позволят доктора, они поедут за границу. Саша возьмет долгосрочный отпуск.
Юрий одобрил план.
— Отлично, поезжайте! Может, и я вас там навещу.
Он не собирался за границу, сказал это для Мурочки.
Она вся расцвела, кивала головой и глядела так, будто хотела сказать: "Ты не беспокойся, я помню и понимаю, видишь сам, я умница".
Выходя из лечебницы, Юрий облегченно вздохнул. "Фу, наконец-то! Тут пока налажено. Отпустили душу на покаяние".
Шел пешком, по длинной, горячей линии Острова, к Неве. Стояла жара. Внезапно свалилась откуда-то, должно быть с полиловевшего неба, и стала недвижно на петербургских улицах, стала над бледной рекой. Разгорелись решетки каналов и еще прозрачных садов, разогрелся булыжник, томно и скучно запахло пылью; а на набережной от деревянных торцов понесло дегтем, тающей черной смолой.
Во внезапной и настойчивой петербургской жаре — безнадежность, как и в дожде: лиловеет небо, сереет незакатное солнце, потеют торцы черным потом, и точно никогда не кончатся эти неподвижные, безликие, пыльные дни.
И Юрию стало скучно. Захватила, утомила небодрая жара. Показалось время ползучим, дома и люди маленькими, линялыми. Круглое небо теснило. Чудилось что-то, чему нет слов. Чудилось, что сквозь фиолетовую небесную воздушность проступают злые черные улыбки, темные пятна, словно томился воздух под напирающим на него совне бессветным и безгранным пространством.
Стало уже не скучно, а странно-жутко, неуютно и холодно, несмотря на жару.
Юрий остановился над Невой, тупо глядел на воду, на какой-то пароход, на барки, на мужиков, таскающих тес.
Все было, как и раньше было. Однако небо продолжало казаться ему чернеющим, точно во время затмения, с железными отблесками. Мир мерк, притворялся, что хочет закатиться. Издевательски улыбалась над миром медленная, внешняя чернота.
— Да я просто нездоров! — вслух прикрикнул на себя Юрий, стараясь освободиться из-под нежданного дневного кошмара. И двинулся быстро вперед.
"Какой вздор. Как нервы утомились. Надо на Фонтанку, к графине, запрусь и лягу. И буду лежать один, спать до завтрашнего утра. Этакие пустяки".
Ему сделалось легче. На Фонтанке, действительно, заперся, лежал, потом крепко, без снов, спал.