Да, это верно, первые "непримиримые" -- большевики, и уже потому примирение с ними невозможно. Им подчинялись -- или не подчинялись; но никто еще не "мирился": не дано.

Посмотрите: чего достигли органические, чревные примиренцы? Годами тянутся хоть к самому плохонькому примирению, хоть чтоб очень зазорного, явного вида подчинения оно не имело... Но не помогают хождения ни "задком, ни передком перед паном Хведорком". И бедняги остаются, волей-неволей, в равном с настоящими антибольшевиками положении.

Я этих чревных примиренцев часто жалею. Чрево -- не шутка, с чревом не всякий поспорит. Одно только: зачем облекать чрево незаконными и непристойными одеждами? Самая модная -- "любовь к России". Все это у нас, мол, от нашей любви к России. А у вас что? Вы смеете тамошних поэтов критиковать? Вы не хотите, чтоб "здешняя молодежь шла нога в ногу с тамошней"? Не видите "пробивающихся ростков" и не надеетесь на Троцкого? Не хотите "работать по благоустройству родины несмотря и вопреки невозможностям"? Кончено; вы записаны в "подозрительные": во-первых -- по нелюбви к России, а во-вторых, кстати, и по чревосотенству.

Так абсурд мирно громоздится на абсурд. Удивительнее всего, что никто не замечает неприличия этих допросов о любви или нелюбви к России, хвастанья собственной любовью. Ведь не лезут же шумно в супружеские спальни? А в место, по нашим временам, еще более сокровенное, в чувство к России, -- сколько угодно: нет, не любите! Не так любите! Россию надо любить, как я! Как мы!

Но повторяю: это лишь одна из неприличных одежд на бесплодном соглашательском чреве.

Вот, наудачу, два примера "чревных" примиренцев: Кускова и, менее ее известный, -- Осоргин.

Если мы взглянем на метанья и "зарапортовыванья" Кусковой с верной точки зренья, т. е. как на судороги организма с неудовлетворенной потребностью, мы невольно будем снисходительнее. Разбирать ее метанья, конечно, не станем. Как это "разбирать" ее последнюю, хотя бы статью? С самого, оказывается, начала следовало не бороться с большевиками, в этом вся ошибка. (Саботаж интеллигенции -- не в счет, долго ли он продолжался, да и сама Кускова саботировала.) Но за "белое движение" ни в каком случае нельзя было приниматься, уж потому, что оно -- движение, а кроме того, "белого" движения не бывает, только "черное". А за что приниматься? И мудрец, и глупец одинаково поймут: надо было сразу огулом идти к "примирению". Да ведь бесполезно, ведь и сама Кускова его не обрела. К подчинению, значит? Но и сама Кускова на него доселе не решается. Пожалуй, теперь поздно: кусковская и повинная голова большевиками не примется, как в 21 году не принята была полуповинная.

Другой пример чревного влечения к примиренчеству -- Осоргин. Еще нагляднее. Но, если в кусковском органическом устремлении чувствуется что-то нормальное (так ее Бог устроил) -- Осоргин явление больное. Такая безответственность и такая степень бессознания уже переходят человеческую норму. Он показателен, но слишком показателен, как хороший препарат; если же вспомнить, что это человек -- первое чувство жалость. Ну, конечно, потом и досада, когда видишь, что он пишет, как здоровый (и даже с некоторым словесным талантом) и что его, пожалуй, кто-нибудь за здорового принимает.

Подобно Кусковой -- Осоргин автоматически находится среди "непримиримых" (раз нет "примирения" в природе вещей). Но он отмеченный чревный примиренец. У него "необыкновенная легкость в мыслях", и все легкие мысли порхают вокруг примиренства.

Чрево затянуто вуалью "любви к России" -- уж как водится! -- но "любовь" эта какая-то не наступательная, тоже легкая. Кускова, с позволения сказать, "прет" к большевицкой России, или Кускову прет туда. Осоргин танцует в эту сторону на цыпочках, его туда "несет". Кускова мечется в погоне хоть за видимостью логики и смысла; Осоргин рассеянно незаботлив, не надрывается: несет и пусть несет.

Возьмем последнее его произведение в "Днях" (этом берлинском приюте для чревно тоскующих о невозможном примиренстве). Осоргин рассуждает об эмигрантских детях, о той "младшей" молодежи, которая никакой реальной, биографической связи с Россией, своего русского прошлого, не имеет, начала жизнь прямо с катастрофы. Что делать, чтобы эта молодежь не "денационализировалась?" И не начался ли уже этот процесс?

Осоргина "доносит" вот до чего: все руководители такой молодежи сами уже "денационализированы". Их "тугому, привычно-раздраженному мышлению недоступна высоконациональная задача: эти родиноведы" -- осмеливаются еще рассказывать о прошлом России, о ее истории, чуть не о Новикове и Кантемире! Нет, говорит Осоргин, "не ушедшая в прошлое Россия, не гадаемая на гуще будущая, -- а сегодняшняя, подлинная, с гнилью и пророслями, вот какой образ нужно принять, понять и дать молодежи. Его она почувствует и полюбит...", а если забудет Россию "дореволюционную", всю, со всеми Кантемирами -- "не беда" (т. е. тем лучше). Необходима "неразрывная связь с сегодняшней, а не с "исторической Россией"".

Да уж, подлинно, "донесло" человека! Нужны ли еще другие цитаты? Все одинаково обнажены, для нас предупредительны: вот какое помрачение ждет рабов своего примиренческого чрева.

Осоргин безнадежен, да и Кускова, несмотря на сравнительную крепость конструкции. Не для них, а для тех, кто еще не запустил себя, я скажу, в каком направлении сама "младшая" молодежь ищет связи с Россией.

Вопрос, действительно, немаловажный. Ведь никакого собственного русского прошлого! Биография начинается с катастрофы. Остается кровь... но кровь слепа и глуха.

В наивном, путанном, но характерном письме одного из представителей этой молодежи (лично я его не знаю) мне почудился намек на некоторый ответ.

В начале письма -- о "сверстниках" и о том, что "мы все за Россию, конечно, и против большевиков. Их свержение -- для нас первое". "Мы очень практичны. Мы думаем о реальной жизни, быть доктором, особенно инженером, строить заново Россию..." и т. д. Затем начинаются рассуждения, и с виду несколько странные: о "русском сознании", со ссылками на всевозможных наших писателей, мыслителей и деятелей, -- но так, как будто все они действующие и живые в живой России. И сюда же вплетаются, с неожиданной естественностью, личные воспоминания о катастрофе. С удивлением понимаю, наконец, что для "них" Достоевский, Михайловский и Милюков -- в одной перспективе и что это ничего, что, может быть, сию минуту им так и надо. Вот Некрасов... А вот: "...между Толстым и Достоевским идет (заметьте: идет!) страшная и страстная борьба за жизнь". "Я верил в страдание. Я видел его величие, я жил с теми людьми 1917--1921 гг. (до своей эмиграции, а было ему тогда 12 лет) -- но вся ли правда в покорном страдании? В нем ли полнота жизни?" "Мы хотим тихого пламени огненной России, не чеховской "Скучной истории"...". И опять Достоевский и Некрасов, Мережковский и Толстой, и дальше вглубь, чуть не до Чаадаева и Новикова... перед которым так робко мигает ресницами Осоргин. "Борьба в русском сознании -- наша собственная борьба и мука. Надо раскрыть жизнь. И раскрывается она в нашу пору...".

Отбросим детскую хаотичность, отвлеченные путаницы. Вот главное: в этом документе -- пусть еще бессознательная -- но реальная связь с Россией в цельности, связь со всей ее судьбой, со всей ее... биографией, если можно так выразиться. Прошлое волнует, как настоящее; под внешним смешением времен таится неосознанная правда о неразрывности прошлого, настоящего и будущего, о их последовательной зависимости.

Сегодняшняя юность спасается проникновением в Россию цельную, участием в вечной ее внутренней борьбе. "Кто прав? В чем прав? Борьба в русском сознании моя мука. Все мои чувства и мысли в этой борьбе..." И не думаю, чтобы в свое время такая "борьба" отвлекла молодежь от борьбы самой реальной. Напротив: ведь "мы все очень практичны...".

Но Осоргин опять боится. Что вы, куда вы? Захлопнулась Дверь, за ней только ненужное, дореволюционное, старое. За ней Достоевские, Чаадаевы, Новиковы... Вы поймите и полюбите сегодняшних, Пильняк и Пастернак тоже борются. Надо в ногу, не отстать бы. Вот где "высокая национальная задача".

Осоргину бы отдохнуть. Ей-Богу, внуки справятся и без него. Я боюсь, что и без Кусковой, бабушка старого кооператива (это делает ей честь), тетушка русской "социалистической" революции (гораздо меньше чести) -- я боюсь, что и она устала, несмотря на крепость своей конструкции. Хорошо отдохнуть и ей.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: За Свободу! Варшава, 1925. 15 февраля. No 44 (1448). С. 2 под псевдонимом Антон Крайний.

Осоргин Михаил Андреевич (1878-1972) -- писатель. Выслан из России в 1922 г., когда он уже был известен как автор нескольких книг.

..."необыкновенная легкость в мыслях"... -- слова расхваставшегося Хлестакова в комедии Н. В. Гоголя "Ревизор" (1836; д. 3, явл. 6).

"Дни" -- берлинская газета (1922--1925), затем переехавшая в Париж и ставшая с сентября 1928 г. журналом под редакцией А. Ф. Керенского. Редактором литературного отдела был М. А. Осоргин (до перехода в 1925 г. в "Последние Новости").

Новиков Николай Иванович (1744--1818) -- писатель просветитель, издатель сатирических журналов.

Кантемир Антиох Дмитриевич (1708--1744) -- князь, поэт, дипломат.

Пастернак Борис Леонидович (1890--1960) -- писатель.