1905
I
Повсюду пошла такая чепуха, так все завертелось и перепуталось, что никто ничего не понимает. Слова -- совершенно утратили свой первый смысл. Произнесешь какое-нибудь, и надо спросить: а что вы под этим разумеете? Я -- то-то и то-то. Условимся сначала.
Как-то мне довелось присутствовать при споре трех людей об аскетизме. Один его отрицал, другой допускал, третий горячо утверждал. Спорили "долго, до слез напряженья", как пишет Надсон, а в конце концов оказалось, что все слезы были пролиты даром: каждый из спорщиков под словом "аскетизм" понимал совсем не то, что его сосед. Если бы спорящих было не трое, а три десятка -- весьма возможно, что и тут каждый кричал бы лишь о с_в_о_е_м "аскетизме".
Конечно, начать добираться до корня вещей и переопределять значение всякого слова -- невозможно; рискуешь никогда не кончить. Но все-таки не мешает условиться, какое именно понятие будешь называть тем или другим словом.
Что же такое "общественность"?
Не вдаваясь в сложности и частности, в оттенки и переходы, "общественностью" я прежде всего назову соединенность человеческих интересов, т. е. превращения их во что-то единое, -- и соединенные человеческие усилия по направлению к этому единому.
Толпа людей вытаскивает по середине дороги воз из грязи. Правые могут, пожалуй, поссориться с левыми, будут кричать, что нужно тащить не так, -- отсюда, а не оттуда, одни, пожалуй, будут мешать другим; но все-таки воз у них один, в_с_е_м им нужно вытащить, и они ссорятся или дружат, -- все-таки вместе и все как-то к одному этому общему возу относятся. В "общественность" ведь входит и общественная борьба", не одно "общественное согласие".
Но надо сказать правду: общественность такая, в одном этом понятии, -- еще не о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_а_я ж_и_з_н_ь; то есть именно жизнь-то, вся, и не может включиться в такую общественность. Между людьми столько же общего, сколько разного. Нашей, ревнивой, узкой "общественности" нечего делать с различиями человеческими. И чуть начинается "общественность" -- начинается уклон к превращению людей в стадо, в толпу, живущую только одним этим общим возом, общими, относительно воза, согласиями или несогласиями.
"...Личности стирались, родовой типизм сглаживал все резко индивидуальное, б_е_с_п_о_к_о_й_н_о_е, эксцентрическое. Люди, как товар, становились чем-то гуртовым, дюжинным, дешевле, плоше врозь, но многочисленнее и сильнее в массе. Индивидуальности терялись, как брызги водопада, в общем потопе, не имея даже слабого утешения "блеснуть и отличиться, проходя полосой радуги". Отсюда противное нам, но естественное равнодушие к жизни ближнего и судьбе лиц; дело в типе, дело в роде, дело в деле -- а не в лице. Сегодня засыпало в угольной копи человека, завтра будут засыпаны пятьдесят, сегодня на одной железной дороге убито десять человек, завтра убьют пять... и все смотрят на это как на частное зло. Общество предлагает страховаться... что же оно может больше сделать?.. В перевозимом товаре, оттого, что убили чьего-то отца или сына, недостатка не может быть: в живых снарядах для углекопей тоже. Нужна лошадь, нужен работник, а уж именно саврасая ли лошадь или работник Анемподист -- совершенно все равно. В этом в_с_е р_а_в_н_о вся тайна замены лиц массами, поглощение личных самобытностей родом" (Герцен).
Вот этой-то заменой лиц массами и оканчивается "общественность", где люди, соединяясь, чувствуют себя главным образом и даже только -- толпою, компактной массой, где уже ничего не разберешь и никого не различишь. Невольно бессознательно люди сами подрезают и подчищают свои особенности, свои различия, не хотят и знать о них, отрекаются от них, во имя общности. А между тем, это именно отречение и ведет общность, в конце концов, к погибели.
В "общности" не вся правда жизни, а лишь половина правды. Другая половина, обратная -- но тоже лишь половина,-- у тех людей, которых мы теперь называем "индивидуалистами".
II
Их все больше и больше в последнее время. Сознание личности обостряется, вопреки всему, растет и -- как будто разделяет людей, отвлекает их от общей работы, от самого сознания их общности. Но это лишь кажущееся разделение. Лишь временное.
Индивидуалист (говорю о настоящем, не о "декадентах", о них речь впереди) понял или, может быть, почуял, что человечество -- не компактная однородная масса, -- но мозаичная картина, где каждый кусочек должен быть не похож на другой, рознится и по форме, и по цвету, и по размеру, а между тем каждый все-таки необходим для общего, прилегает плотно и цельно на своем месте.
Но ведь нужно знать свое место, увидеть свою форму и цвет, -- только тогда можно сложиться в одну картину, а не свалиться в общую кучу. Индивидуалисты и отрываются от "человечества", с муками выкарабкиваются из кучи. Индивидуалист не может не отделиться хотя бы на мгновение -- он должен почувствовать свою отдельность, иметь ее в себе всю, -- и только для того, чтобы действительно найти свое отдельное, ему одному соответственное место в истинной общности.
Действительное сознание "личности" не уничтожает сознание "человечества". Чем глубже познается различность, тем ярче ощущается единство, общность.
Этот момент отхождения от общего в личное, в себя, жизнь в отдельности, в своей только отличности -- и есть полуправда, обратная половине правды теперешних "общественников". Как раз этот момент перелома жизненной правды надвое очень ярок теперь; это наше "настоящее".
И происходит великое, мучительное смешение, трагическая чепуха. Индивидуалисты еще не видят друг друга, обособившись, и ненавидят стадную общественность, от которой оторвались, жаждут иной -- и не находят; общественники уже совсем лютой ненавистью ненавидят индивидуалистов, не понимая их вовсе, смешивая с декадентами, которые сами совершенно ни с кем не смешаны и даже не могут смешаться. И вот -- нелепость нагромождается на нелепость. Брань на брань. Боль на боль. Кровь на кровь. Крик одиночества покрывается ревом стада. Ничего на разберешь. Ничего и различишь. Соединяются, сходятся внешним образом люди, которые дальше друг от друга по существу, нежели я в эту минуту от какого-нибудь негра в Южной Америке. Не умеют увидать друг друга те, кто должны бы и могут быть вместе.
Дело, в корне личное, -- центростремительное -- уродливо пытается нарядиться в общественные одежды, жалко выскакивает на площадь. Напротив, дела по самому смыслу своему общие, общественные -- центробежные -- являются какой-то гримасой на общность, точно куча бревен навалена, которая наивно думает, что она -- лес.
Был бы жив Герцен -- как он кричал бы, с какой утроенной силой, что "все к худу". К худу стадная общественность. К худу индивидуалисты с их оторванностью, декаденты с их невинной косностью, одинаковая тупость бессмысленного сна и бессмысленной крови, голод и сытость, благополучие и страдание, все, все к худу. Вера в доброе вопреки всему -- жалкая иллюзия; надо "знать и видеть", и Герцен видел бы и знал, что это удушливое и невероятное смешение -- ко всеобщему последнему худу, и даже это последнее худо уже и начинается...
Впрочем, не случайность же, что он этого не видит. Не случайность, что он жил в свое, а не в наше время. А живи он теперь -- не видел ли бы теперешний Герцен дальше тогдашнего? И не сказал ли бы он, -- тот же, только чуть-чуть не тот, -- потому что теперешний: "Да, худо, худо, но именно это худо не к худу, а ко благу. Эта болезнь не к смерти. Больно -- но это крылья растут. Т_е_п_е_р_ь вижу".
III
Приглядимся, однако, поближе к нашей всеобщей чепухе, рассмотрим хоть один краешек ее, возьмем одну из бесчисленных областей ее, а из этой области, еще и еще сузив, один какой-нибудь конкретный пример.
Взглянем хоть на декадентов: какое место занимают они посреди разгорающейся борьбы между "человечеством" и "человеком", между этими двумя враждующими до времени половинами одной правды, -- и занимают ли декаденты действительно какое-нибудь место?
Я буду говорить о литературе, и даже очень узко, и о декадентах литературных, но это еще вовсе не значит, что декадент -- явление, главным образом, литературное или вообще причастное непременно к области искусства. Декадент, как и "общественник" или "индивидуалист", может быть где угодно, кем угодно: швейцаром, чиновником особых поручений, монахом, земским врачом, министром, фабричным рабочим, королем, лавочником, поэтом. Причастные к тому или другому искусству более доступны для наблюдения, более выражается у этих последних особый характерный, декадентский строй души.
Декаденты -- в своем роде скопцы, "от чрева матернего рожденные так". Рожденный скопцом -- не виноват; не виноват и декадент, рожденный без одного из самых коренных свойств человеческой души: чувства, неоспоримого, как знание, что я н_е о_д_и_н в м_и_р_е, н_о о_к_р_у_ж_е_н м_н_е п_о_д_о_б_н_ы_м_и. Это ведь так же примитивно и общеестественно, как иметь нос, два глаза, две руки, иметь зрение, слух -- пять обычных чувств. Декадент рожден без этого чувства -- точно рожденный без слуха. И сколько бы вы ему ни объясняли звуки -- он о них никогда ничего не поймет, и даже не поверит, как следует, что они есть, потому что для веры все-таки нужно, чтобы на нее как-то отвечало внутреннее существо, -- было чем ответить, хотя бы в самой темной глубине существа. Индивидуалист, с какою бы болью ни отрывался от компактной массы человечества, как бы ни проклинал "стадную" общественность, -- он не понимает, видит; и проклинает-то во имя другой, новой, во имя (пусть бессознательно) соединения двух половин одной правды. То есть во имя "общей жизни", без которой ему дышать трудно. Так же, как и у "стадного" общественника нет-нет да и заворочается в душе задавленное, но всегда готовое к бунту чувство личности. Индивидуалист обостряет свое сознание личности на никогда ему не изменяющей почве чувства общности, связанности с другими личностями. У декадента нет этой почвы, нет никакого чувства общности, связанности, -- ни малейшего. Он просто н_е п_о_д_о_з_р_е_в_а_е_т, что есть другие, кроме него. Не имея нужной почвы фона -- он не имеет, в собственном смысле слова, и с_о_з_н_а_н_и_я личности. Нечего ему и обострять. У него есть лишь о_щ_у_щ_е_н_и_е личности, неподвижное, округленное, самодовленное и слепое. Зрячим ему быть и не нужно, ведь личность эта всегда останется равной себе и одинаковой; ведь она не может стать в соотношение ни с какой другой, потому что другой -- нет.
Есть ли это действительно "личность" и какая цена такой личности, реальное ли это б_ы_т_и_е личности -- другой вопрос, да, кажется, даже и не вопрос: слишком легко на него ответить. Но мы этого не касаемся. Мы лишь исследуем.
Настоящий, цельный декадент, "от чрева матернего" -- воистину "дитя природы". Если он так или иначе воплощает в какую-нибудь форму свои переживания духовные, душевные, выявляет их -- он делает это, как человек, который идет один-одинешенек по лугу и поет песню. Идет и поет. Если случайно за лесом проезжали -- песню слышали. Но певец не узнает об этом никогда. Он пел один.
Ищу мою отраду
В себе себя любя,
И эту серенаду
Слагаю для себя.
Или, очень близкие этим строки, того же автора, через много лет:
Я сам найду мою отраду,
Здесь все мое, здесь только я.
Затеплю тихую лампаду...
Люблю ее. Она моя.
Кто заглянет в окно -- увидит лампаду, потому что она теплится. Но кому заглянуть? Никого нет.
"Я вольный ветер, ветер, ветер..." -- переливается Бальмонт в лучших своих, наиболее цельных, стихотворениях. Нежный Блок из новейших все поет себе самому про к нему одному приходящую, им одним виденную "Царицу", "Деву"... Видит себя и ее, для себя и для нее слагает гимны. Сам всегда поймешь, что поешь, -- поймешь, что хочешь сказать, когда говоришь; поймет и Царица, потому что ведь и она -- Блок же; достаточно брошенных намеков, недосказанных образов, полувоплощенных движений души, знаков, почти не слов; и поэтому декадентская поэзия -- не то, что не поэзия, но, при всей ее глубокой, иногда святой искренности -- полупоэзия, полуискусство. Она -- полупроявленное нечто, она -- наполовину рожденный ребенок, недоносок -- в громадном большинстве случаев.
Есть декаденты-поэты хорошие и дурные; есть голоса громкие и слабые. Громкий голос скорее долетит до случайно проезжающего за лесом. Может быть, проезжающий и скажет: "Какой славный голос. Какая хорошая песня". Но это -- случайность, которой могло и не быть. Певец пел для себя и проезжающего так не видел, как будто его и не было.
"Город, леса, закаты, фабричные трубы, железная дорога облака, люди -- все это одно. Я -- это другое. То, -- людей, облака и трубы, -- я наблюдаю, и оно вокруг меня равномерно расположено, -- а это, себя, я ощущаю. Таким образом, реально существую лишь я один".
Ясно, что при этом врожденном недостатке души не может быть ни борьбы, ни падений, ни восстаний, никакого движения, кроме как по кругу. И никаких достижений. Какая же борьба, когда нет противника. Какая общественность, если нет никого и никого тебе не нужно. И зачем особенно стараться выразить полнее свою душу? Она есть, и все в ней уже выражено. Иди и пой, -- луг зелен, ты один, -- иди и пой, если поется.
Поется -- а потому так много декадентов в поэзии, в литературе и во всяком искусстве. Много подлинных, много и поддельных подражателей формы, недосказанностей и намеков. Но подражателей, фальсификаторов везде много. Всякая искренность может быть взята со вне, как мода.
Я говорю о правоте настоящих, так рожденных, декадентов, но, конечно, жаль мне и страшно, что они теперь, поддерживаемые и окруженные тьмой подражателей и фальсификаторов, так всецело завладели поэзией и литературой, что уже вся она как бы выпадает из общественности. Почти вся поэзия и литература, поскольку она декадентская, -- вне движения, истории, человечества, вне борьбы между "мы" и "я"; ни она, эта литература, не имеет отношения к движению жизни и мысли, ни жизнь к ней. Я говорю про литературу -- искусство, про ее уклон.
Как же это случилось? При всеобщей чепухе, смешении, соединении несоединимого, разъединении соединенного, при повсеместной извращенности понятий -- ничему не надо удивляться. Говори что хочешь -- все равно все слова опрокинуты вверх дном и катятся, -- которое поймаешь, то и твое.
Личное борется как общее, общее как личное, каждый говорит не то, что хочет, и, наконец, не знает, чего он хочет.
Один только декадент имеет все, что хочет, -- "поет на лугу". Никто его не слышит, но выходит так, что как будто он поет не один и не на лугу, как будто декадентство -- литература... а ведь литература -- общественна...
...В заключение, оглядываясь еще раз на всю трагическую и кровавую нелепость последнего времени, на раскалывающуюся пополам правду -- на борьбу "общественников" (стадных) с индивидуалистами, на бесплодность борьбы тех и других, -- в отдельности, -- со всеми внешними условиями жизни, подлежащими уничтожению, -- оглядываясь на все это "худо", о котором каркал Герцен, -- мне хочется сказать, почему оно нам кажется таким "худым".
"Стадный" принцип общественности, ненавидящий (скрыто или явно) личность -- приводит к "мещанской кристаллизации", но выражению Герцена. Остановившийся индивидуализм может привести к искусственному, более страшному, чем врожденное, декадентству. Но наше упование в том, что индивидуалист не останавливается в себе самом; расширяясь -- он борется со старым соединением людей -- во имя нового, такого, где он, при нераздельности с ними, -- чувствовал бы и свою неслиянность. А пока -- он хочет найти свою душу, чтобы было что отдать.
Герцен думал, что лишь близкие цели объединяют людей. Да, объединяют, соединяют, а по достижении их завтра -- послезавтра что? -- или новое разъединение, или мещанское, кристаллизованное благополучие. Бунтовщики-индивидуалисты, кажется, поняли, или хоть почуяли, что не "далекие цели -- уловка" (так думал Герцен), -- но именно близкие, и настоящим образом люди могут быть объединены даже не далекой целью, а лишь п_о_с_л_е_д_н_е_й целью. Это первое и главное, необходимейшее ее условие, чтобы она была п_о_с_л_е_д_н_е_й. И не только при ней не выбрасываются за борт, но исчезают "ближайшие цели", соединение в них, но, напротив, тогда-то сами собой они, как попутные, постоянно будут достигаться, сменяясь одна другой естественно и просто. Они сложатся сами, как сами сложились, в сказке Андерсена, упрямые льдинки в слово "Вечность", когда Кэй понял что-то высшее и далекое. А раньше он, еще непонимающий, напрасно старался складывать их своими замерзшими руками: ничего не выходило, все распадалось.
Если, действительно, есть уже люди, начинающие прозреть эту простую истину, которой не видел Герцен, правду объединения целью далекой, последней, если уже есть сознание далекой правды в душах людей, живущих сейчас на земле, -- не значит ли это, что правда уже на земле, уже коснулась земли? И м_о_ж_е_т сойти на землю, может б_ы_т_ь на ней?
Герцен видел черный темный коридор. Мы, в глубине его, видим белую точку. Что это такое? Выход? Как он далек! Не все ли равно? Лишь бы знать, что он есть. Не мы -- выйдут другие.
Герцен сказал: "Ищите близких целей". И грустно думал при конце жизни: "Все-таки ничего не выйдет". Мы вспоминаем другие слова: ищите последнего царства, и остальное все приложится вам.
Мы будем искать и будем думать, даже при конце жизни что -- "выйдет".
ПРИМЕЧАНИЯ
Весы. 1906. Nо 3--4 (статья подписана: Д. Мережковский).
С. 132...."долго, до слез напряженья"... -- Из стихотворения С. Я. Надсона "Мы спорили долго -- до слез напряженья..." (1882).
С. 133. Герцен Александр Иванович (1812--1870) -- прозаик, философ, публицист, революционер.
С. 137. Ищу мою отраду... -- Последняя строфа стихотворения Гиппиус "Серенада" (1897). Вторая строка в основном тексте: "В себе -- люблю тебя".
Я сам найду мою отраду... -- Первая строфа стихотворения Гиппиус "Тихое пламя" (1901).
Я вольный ветер, ветер, ветер... -- Неточно цитируется первая строка стихотворения без названия. У Бальмонта: "Я вольный ветер, я вечно вею..." (цикл "Снежные цветы"; 1898).
С. 139....сложились, в сказке Андерсена, упрямые льдинки в слово "Ве ч ность"... -- Имеется в виду сказка Андерсена "Снежная королева" (1844).
С. 140....ищите последнего царства... -- Из Евангелия от Матфея, гл. 10, ст. 33: "Ищите же прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам".