Есть точка зрения, с которой всякий сборник, -- стихов, рассказов или статей, -- бессмыслица. Автор не может не смотреть на него, в иные минуты, с досадой. В самом деле: собирают разбросанные по длинному прошлому, разделенные временем, дни, часы -- и преподносят их в одном узле (в одной книжке) -- сегодня. Перспектива ломается, динамика насильственно превращается в статику, образ искажен, -- ничего нет.
Но есть другой, более верный, взгляд на "сборник": взгляд исторический. Надо уметь чувствовать время; надо помнить, что история везде и все в истории -- в движении. Последняя мелочь -- и она в истории, и она может кому-нибудь пригодиться, если только будет на своем месте. Всякий вчерашний день -- история, а всякий "сборник" именно вчерашний день.
Я не отрекаюсь ни от одной заметки в моей книге, хотя вся книга -- исторична, вся -- вчерашний день. Отрекаться от какого бы то ни было прошлого -- опасно: это отречение ведет к потере и настоящего, и будущего. Я стою лишь за необходимость сохранения перспективы -- во всех случаях "сборников"; исключаю те, конечно, которые "написаны сразу". Есть нынче и такие. Но это уже не сборники.
"Литературный дневник" -- отнюдь не только мой "вчерашний день". Почти все статьи были написаны в последние годы староцензурной, предреволюционной России, в них есть капля и ее "вчерашнего дня". Журнал "Новый путь" (903-905), для которого, главным образом, писались эти статьи, родился и жил в особо любопытных условиях. Он был стиснут всевозможными цензурами, как ни один из его современников. Правительственную он нес вдвойне: светскую, тяжесть которой, при Сипягине и Плеве, достаточно известна, и, кроме нее, -- духовную; эта не всем знакома, не все знают, что она доходит буквально до варварства. Но кроме них -- у "Нового пути" была еще третья цензура, самая, может быть, для нас, сотрудников этого журнала, -- тяжелая: цензура тех, кого мы любили, как друзей, но кто нас часто считал врагом.
В те недавние -- и такие давние! -- исторические времена вся литературная, вся интеллигентная, более или менее революционно настроенная, часть общества крепко держалась, в своем сознании, устоев материализма. Одному Влад. Соловьеву позволялось говорить о Боге, причем его никто не слушал. "Идеалистов" еще не было на горизонте, декаденты жили скромными отщепенцами. Всякое слово мистики считалось безумием, а слово религии -- предательством. Новый же путь встал против материализма, и одной из задач его было -- доказать, что "религия" и "реакция" еще не синонимы. Задача, в сущности, скромная, но при тогдашних условиях -- почти не выполнимая. Работники "Нового пути", сдавленные с трех сторон, должны были вырабатывать уже не "эзоповский" язык, -- а совсем какой-то неслыханный. Это, конечно, не удавалось. Проходить между тремя, да еще столь разнообразными, цензурами, не задев ни одной, -- нелегко. Духовная цензура запрещала прямо темы, выбрасывала все целиком. Выдумывались другие, что-нибудь "около"; тогда, из пропущенной "духовенством" статьи, -- светская цензура выкидывала кусками и фразами как раз то, чем мы наиболее дорожили; и, в конце концов, третья цензура часто была права, находя "Новый путь" недостаточно живым, упрекая нас чуть не в "клерикализме".
Вскоре к трем цензурам прибавилась и четвертая: цензура начинающих оперяться декадентов. И они были нашими друзьями; но и против них мы шли, потому что их "религия", -- эстетизм, обожествление "чистого искусства", -- была для нас неприемлема. Мы хотели создать другие ценности, не признавали "красоту" -- высшей и всеобъемлющей. Время для такого сознания не пришло (может быть, и теперь еще не пришло), -- "Новый путь" не мог жить между четырьмя сдвигающимися стенами, -- но его слабые попытки имели свое значение, хотя бы самое малое, и потому я рассказываю его историю, исторические условия, при которых он жил и при которых были написаны статьи моего "сборника".
С тех пор многое переменилось... А иногда кажется, что не только не многое, а почти ничего не переменилось. Если бы сегодня возродился "Новый путь" -- то ведь это было бы не буквально то же, но соответствующий своему времени "Новый путь"; и он, конечно, опять встал бы в те же отношения со всеми цензурами; только борьба, вероятно, была бы ярче и открытее. Сегодняшний день всегда ярче и открытее вчерашнего. Если бы это не было правилом (с исключениями, правило подтверждающими) -- то не стоило бы и жить.
Сегодняшнего "Нового пути" с его сегодняшней борьбой еще нет, однако; этого не следует забывать, не следует к прошлому прилагать современную мерку, предъявлять сегодняшние требования, -- словом, нельзя смотреть на "сборник" мой не с "исторической" точки зрения.
Что касается статей о русской литературе, написанных позднее, для журналов чисто эстетических, -- то хотя и эти статьи, в известном смысле, тоже "вчерашний день" -- их историзм еще очень неясен. Может быть потому, что в литературе вчерашний день, -- вернее вчерашний вечер, -- замедлил, длится, и нового утра нет. Оно будет, -- но пока его еще нет. Городецкие да Ценские, Блоки да Горькие, имитаторы да стилизаторы, экспроприасты да ориасты -- разве это не вчерашний день, не петербургская майская заря, противоестественно горящая в небе, когда ей следовало бы давно умереть?
Впрочем, пусть ее. На то мы и Россия, чтобы у нас заря вечерняя повстречалась с утренней -- старое ввивалось в повое. Пусть кажется иногда, что жизнь медлит... Мы знаем, что она не останавливается. И не будем ребячески неблагодарны к нашему прошлому: оно отходит, рождая будущее. Отходит, уча нас жить во имя будущего.
1908