Когда я что-нибудь говорю, я стараюсь сказать это с посильной точностью и ясностью. И ни разу еще никто мне так не ответил. Мои противники (левые и правые, христиане и "атеи") сразу впадают в состояние тяжкого раздражения; и тогда уж перестают следить не только за ясностью речи, а подчас и за ее связностью, и за смыслом {Вспоминаю, например, до какого забытья довела моя правда о "христианах услужающих" г. Ильина. Опровергнуть ее он пытается, -- чем бы вы думали? -- догадками, вроде той, что у противника, м. б., не настоящая нога, а деревянная. Тут же в забвеньи (на свою голову) открывает и свою связь с "Верстами". Тут же предлагает мне "стыдиться" четверостишия, которое выписывает (причем оно абсолютно "никакое"), но тут же прибавляет, что оно мне "не принадлежит", а Мережковскому, которому, оказывается, оно то же "не принадлежит"! Ну что делать с такой потерей контроля над собой?}.

Причин этого раздражения я не знаю -- да и не доискиваюсь. Все мы пишем не друг для друга, а для читающих нас. Для них-то я и забочусь о ясности. Для них я сегодня и хочу сказать несколько слов о том прямом пути, который живая часть эмиграции ищет и, конечно, найдет. Я остановлюсь только на одном из его признаков, на одной определяющей черте. Но и тогда будет ясно, что это не путь современных наших "левых" (потерявших волю к борьбе), и уж, конечно, не "правых" (волю хотя бы и не потерявших).

Сами "левые", возбужденно мне возражая так и не сказали ничего прямо об этой своей "воле к борьбе" (с большевиками). Может быть, не сказали от возбуждения, а может быть, потому, что и сами не знают. Не отдают себе отчета. Следя внимательно, можно заметить, что все чаще произносят они слова, в которых уже отчета себе не дают. Слова те же, привычные, но содержание из них выскользнуло. А это признак тревожный.

Да что такое "левые"? Есть значение, которого из слова этого не вынешь. И мы, пожалуй, можем перевести его так: "левые" -- "свободники". Думаю, даже знаю: сами левые против такого перевода протестовать не будут. Свободники. Борцы под знаменем, где написано "имя"... Рыцари прекрасной дамы. Не им ли первым лететь на бой с ее открытыми врагами и убийцами?

Говоря прямо: не левым ли, -- свободникам, -- быть первыми "непримиримыми" к таким душителям свободы, каких мир не видал? Не первая ли воля -- к смертоносной войне с ними?.. Ведь это враги не только первые, но даже, реально, единственные; ибо хрустят-то кости свободы, сейчас, именно под ними...

Так по логике (если слова сохраняют значение). Но не так в действительности. Начать с того, что этих своих "первых" врагов, -- врагов свободы, -- рыцари называют так же, как себя -- свободниками (левыми). И революционерами, хотя всем решительно известно. Что эти господа приехали, содействуемые немцами, на уже совершившуюся революцию (февральскую), немедленно пошли против нее и благополучно ее съели. Кто был в Петербурге в это достопамятное время и мог вблизи наблюдать этот процесс, тот не забудет: даже извне ничего похожего на "революцию" не было в октябрьские дни. Точно гигантская подушка (пахнущая вином из разбитых погребов) навалилась на революцию, правда, охилевшую, -- и задушила ее. Однако вот: самые когда-то "революционные" деятели, выскользнув из-под подушки в эмиграцию, продолжают покорно звать этих контрреволюционеров тоже "революционерами" {Я положительно не могу принять обычной эмигрантской прессы, полемизирующей не с авторами, не с тем, главное, что сказано, а с "органами". Не сомневаюсь, что если бы в "России" было сказано: "Волга впадает в Каспийское море" или "после зимы наступает весна", -- "Дни" стали бы издеваться над первым утверждением, а "Посл. Нов." во втором нашли бы признаки монархизма. Этот обычай мне кажется "наследием" старого времени и признаком роковой русской "невоспитанности в свободе". Поэтому я считаю своей обязанностью заметить: моя статья была написана раньше одной из передовиц в газете Керенского, где большевики очень отчетливо называются "контрреволюционерами". К несчастью, общих моих положений относительно "левых" и Керенского это не колеблет; неустойчивость последнего слишком известна, так же, как и постоянное сплетенье явно верного с явно неверным".}. И не только не проявляют воли к борьбе с ними, но даже восстают на тех, кто ее проявляет; презрительно зовут их "борьбистами" (новенькое слово выдумали, на свою голову), а "непримиримых", не забывающих, что где-то хрустят кости свободы, считают не "свободниками", не "левыми" и прямо своими врагами. А если мы присмотримся еще ближе, мы увидим и такую вещь: все "левые" сейчас связаны одной, нигде не разрывающейся нитью, идущей от самых дальних, первых, левых, через следующих и опять следующих, до конца, до последних левых -- московских "свободников". Конечно, первые левые далеко отстоят от последних (нитка длинная), и я с последними их не отождествляю. Я говорю об этой конкретной, физической связи скорее как о несчастье левых (многих из них), а не как о вине.

Что же это за связь? Что за сила действует, подчиняет логику, опустошает слова?

Это сила внешнего, почти физического "сроднения". Оно является, обыкновенно, результатом связи внутренней, соединения идейного или духовного. Русская интеллигенция (из лона которой вышли все левые партии и группировки, не исключая большевицкой) внутреннее единство несомненно имела. Оно не очень определимо; но, беря широко, можно сказать, что интеллигенцию объединял общий дух свободы.

Связь внутренняя отразилась и на внешней жизни интеллигенции. Создала ее лик, среду, создала, как говорили, "особую породу людей". Явилось "сроднение".

И вот, духовное единство разорвано. Его нет. Его нет, но сроднение осталось. Не оправданное больше внутренней близостью, оно еще живет.

Сила сознания и мужества победила бы его. Разорвала бы чисто внешние путы. Но такого сознания у старых интеллигентов-эмигрантов -- нет. Оно у них старое, довоенное, дореволюционное, доэмигрантское; и слова старые, прежние, -- "левый", "правый"; и даже "борьба", и даже "свобода"... только звучать они стали иначе: как пустые, полые. Они и вправду пустые; на пустом месте распавшегося духовного единства -- ими теперь распоряжается голое "сроднение".

Знаю, что не все левые одинаково бессознательны. А другие не всегда одинаково бесчувственны или тупочувственны. К последним принадлежит, например, М. Вишняк. У него бывают просветы, и тогда он говорит правдиво, ответственно, даже мужественно. Так написано многое в статье его "Всер. Учред. Собрание" ("Совр. Зап.) {Эта статья за немногими исключениями, столь приятна в правдивости своей, что мне не хочется отмечать в ней личный против меня выпад, с передержкой, конечно. Да и передержка (смысла) слишком явная, наглядная, не стоит и опровергать. А так как М. Вишняку лучше чем многим другим известно мое отношение к Уч. Собр. во все времена, то его передержку я отношу опять к тому же состоянию, раздраженности, когда люди теряют и память, и удачные приемы письма.}.

Очень сознателен мой давний, неизменный друг, -- с. р. <эсер> Фондаминский. Он воистину остался верным рыцарем прекрасной дамы -- Свободы. "Только дух свободы, возрожденный и обновленный, спасет нас", -- говорит он. В нем самом этот дух, действительно, обновился, расширился новыми пониманиями, открылся и религиозно. Христианство моего друга тем особенно ценно, что к нему подвела, в него ввела его, -- свобода.

Но даже у него еще не преодолено "сроднение". И этим он обречен на мучительную раздвоенность. В реальности, в жизни, он все также опутан голым, привычным "сроднением", связан той же единой нитью, всех "левых" связывающей; а верность свою свободе и новые озарения он превращает в чистейший идеализм, г. е. чистейшую бездейственность. "Пока, -- говорит он, -- в России не родятся и не возрастут новые Герцены и Чаадаевы -- освобождение невозможно". Да как им там вырасти, -- возражают ему, -- когда вы сами говорите, что Россию насквозь пропитал большевизм? На это другу моему нечего ответить. Остается ждать чуда, пребывая в неподвижности. Дух свободы у него только дух; воплотить, воплощать его -- нет силы; нет мужества.

Однако правда верности моего друга -- настоящая правда. Понятие, ощущение, идея или дух свободы (название безразлично) есть нечто центрально-важное сейчас для выбора верного направления воли. Или, -- выражаясь привычной метафорой, -- для отыскания прямого пути среди переплетенных, извилистых тропинок. Что мы будем себя обманывать, давно уж нет никаких путей, ни левых, ни правых; "мутно небо, ночь мутна", -- и чьи-то спутанные следы на снегу, не поймешь звериные или человечьи. Как же не попытаться, если есть мужество и воля, найти в этой вьюжной беспутности твердую дорогу, по которой можно двигаться?

С самого начала нужен компас. Компас есть хороший, верный -- это именно дух свободы. Тот самый, в котором друг мой видит "единственное спасение". И тот же самый, о котором другой "левый" сказал мне откровенно: "Да его вовсе не существует. Понятие свободы просто люди выдумали". Вопреки мнению этого последнего левого, я думаю, что понятие или ощущение свободы так присуще коренной человеческой природе, что всякий поймет, о чем я говорю. Дух свободы родился вместе с духом человека -- и с его волей.

Что реальнее черты крови? Не менее реальна и черта, разделяющая две воли: волю к свободе и волю от свободы, против нее. Поэтому и нет одного пути для двух противоположных воль. Надо выбирать. Но если и выбран путь, о котором я говорю, -- путь свободы, -- каждый шаг, при каждом повороте надо сверять с компасом. Ведь не по облакам этот путь идет, а по самой обыкновенной земле. Из крупных и мелких земных дел одно берется -- другое отстраняется.

А спутники? Где друг? Где враг? Забудем, прежде всего, кто зовется правым, кто левым. Мы ведь начинаем сначала.

Вот один. Он говорит: "Эмиграция со своими криками, что большевики не дали ничего хорошего, просто не видит реальности. А тут еще умирающая Европа срывает революцию... (Англия -- какой кошмар!) Большевики умеют воспитывать народ. В коммунизме впервые поставлены, действительно, проблемы власти, труда...". Кто это? Враг, конечно. Называется "левым".

Другой: "Наше отношение к советской власти революционное. Мы, непримиримые, должны думать об освобождении России. Тогда и Европа освободится от кошмара". Этот заслуженный "левый" ныне за такие слова зовется правым и преследуется. Но он, конечно, на пути свободы. Друг, соратник.

Третий: "Мы непримиримые. Мы всегда готовы на борьбу с отнявшими у нас Россию. Только об этом, о восстановлении мощи былой России, мы должны думать!". Присмотритесь к этому. Он называет себя над-левым, над-правым, но... как бы он ни назывался -- все равно: он не попутчик.

Сколько зовов к "объединению" эмиграции, самому широкому, лишь бы одушевляла "непримиримость"! Зовы остаются -- (и, думаю, останутся) -- бесплодными по тысяче причин; но довольно было бы и одной: непримиримость сама по себе, не может "объединять"; во всяком случае, объединение на непримиримости -- статично. Для идущих же по определенному пути непримиримость сразу имеет свое содержание: это непримиримость почему и ради чего. С разными "почему" и "для чего" ни одного шага нельзя сделать вместе. Я опять подчеркиваю: на пути свободы и первый шаг будет шагом во имя нее же.

А зовут соединяться только на непримиримости, и чтобы дальше -- "не предрешать". Можно, конечно, условиться на этом; но и только, потому что "непредрешенцев", пожалуй, и вовсе нет. Всякий хранит какую-то надежду, или хоть полуопределенное упование, воздыхание, -- соответственно своему "во имя". Вряд ли успешны будут совместные действия людей разных упований, если даже свои упования они условятся держать втайне.

Монархия? Республика? Никто, конечно, не знает, что будет, какими еще петлями завернется судьба России. Но так как по соображениям, доступным современному разуму, форма республиканская вмещает большую меру свободы, то идущий по пути свободы и станет бороться за большую, -- за республику.

Этим конкретным общим примером, я хочу лишь сказать, что "идеология" и "тактика" (по принятым выражениям) связаны теснее, чем это думают. И связь их строже. Тактика есть действие или ряд действий, обусловленных нашим отношением к каким-нибудь реальностям. Но отношение-то, само уже определено внутренним критерием, который мы себе поставили.

В бесчисленных сложностях жизни мы часто путаемся, конечно; ошибаемся; делаем не то, не тот выбор, который нужно сделать. Но ошибка тотчас сказывается и, если мы не изменили внутреннему критерию -- легче исправляется.

Путь под знаком свободы вовсе не есть "свободный путь". Каждый шаг на нем -- ответственность, а потому каждый шаг -- непременное самоограничение свободы в меру сегодняшнюю -- ради большей ее меры завтрашней.

Мне скажут: да зачем в наши острые и конкретные времена говорить о путях во имя такого общего, отвлеченного и далекого понятия, как свобода? Есть дороги короткие, есть дела простые "во имя" понятное. А имя -- Россия? А национальное достоинство? А патриотические чувства? Чувства человеческой справедливости? Разве всего этого недостаточно?

Смотря потому, для чего. Достаточно, чтобы мучиться, страдать за Россию, тянуться к России. Но недостаточно, чтобы действовать, делать что-нибудь для России; идти, двигаться -- за ту же Россию. Ведь двигаться надо в верном направлении. Проверяется же направление только ценностями высшими, понятие которых заложено в самую природу человеческую. Одна из таких ценностей -- свобода. В ней заключены и все другие, -- как, впрочем, и она заключена во всех других. Пусть вспомнят те, кому это нужно, что "дух Господен" -- тоже есть "дух свободы"...

Я говорю вещи очень простые. Я говорю только, что направление нашего прямого пути впредь проверяется и свободой, духом свободы. Нельзя, действуя, идя за Россию, проверять правильность дел и шагов своих -- Россией же. Россия и свобода, нация и дух свободы -- понятия несоизмеримые. Когда в рождественскую ночь маги шли поклониться Младенцу, они искали дорогу не по пещере, не по желанию своему прийти к пещере, а по Звезде.

Такие звезды у нас есть. На одну из них, лишь на одну, но самую близкую и менее других туманом скрытую я указываю: это Свобода.

Кто не хочет возвышенных сравнений -- пусть видит в ней компас. Только бы не терять волю идти, а компас покажет, куда надо идти -- чтобы дойти.

Компас

КОММЕНТАРИИ