...Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал -- теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный.

Лермонтов

Летом 19 года в моем петербургском дневнике есть такая отметка:

"...Читаю "Юдоль" Лескова. Это о голоде в средней России в 1840 году. Не мы ли это, эти крепостные помещиков Орловской губернии? Не так же ли и мы обречены умирать, прикрепленные к месту? Только помещики выдавали дворовым по три фунта хлеба в день... Три фунта! Даже не верится. А крестьянская "Юдоль" -- смерть продолжалась всего 10 месяцев. Годы длится наша..." {Не имея здесь под рукой русского текста "Дневника" -- цитирую по переводу, приблизительно.}.

Параллель всегородского русского вымирания, голода 18--19-20--21 гг. и голода средней полосы России 1840 года можно провести дальше -- до мельчайших подробностей. Так же ели только помещики, повелители крепостного населения (коммунисты); так же выдавали они паек только дворовым (комиссарским приближенным и телохранителям); так же умирали фактически брошенные на произвол судьбы крепостные рабы. Небольшая разница: помещики не практиковали террора над издыхающими рабами, более добрые и предусмотрительные даже пытались организовать у себя кое-какую помощь и -- не ловили убегающих, смотрели сквозь пальцы. Разница пропорциональная -- все население всех русских городов XX века и скудное население нескольких губерний в сороковых годах, а также различность времени продолжения -- это у меня уже указано.

Даже в бытовых подробностях -- какое странное совпадение! Две девочки побольше заманили в избу мальчика поменьше, зарезали его и хотели зажарить и съесть. Только не сумели, в печку не влезал. Это в сороковых годах. Всем памятен подтвержденный случай в Москве в 20 году: два мальчика побольше убили своего младшего товарища, жарили мясо на лучинках и ели, закапывая недоеденное в землю. "Сначала ничего, а потом стало дурно пахнуть", -- откровенно объясняли они впоследствии.

Таких маленьких примеров сколько угодно. И если, по Лескову, во время голода 40 г. люди дошли до пожирания вещей самых невероятных и до какого-то странного озверения, -- то в двадцатых годах нового века новые рабы -- не на наших ли глазах дрались в Петербурге, на Николаевской улице с собаками, вырывая у них (и друг у друга) кишки павшей лошади?

Так длилось, длилось... Умирали в терзаниях голода миллионы (куда старым 40-м годам!) -- но еще единицы миллионов. Сейчас, в данную минуту, в половине 21 года, эта цифра сразу возросла; сейчас будут умирать, умирают, не единицы, а десятки миллионов. Известия о "голоде в России" не дают нам никакого "нового" бедствия: это все то же, знакомое, испытанное, "издыханье рабов", разница между 18--19 гг. и нынешним 21 годом -- только количественная: единицы миллионов -- десятки миллионов.

Пусть не удивляются моему "спокойному" тону. Кто пережил в России момент "исполнения" большевизма, те знают и знали, что за этой чертой уже никакие качественные изменения в России, при большевиках, невозможны. Это тоже отмечено в моем дневнике: "...перчатка вывернута на изнанку. Куда же дальше? Теперь предстоят лишь количественные перемены: больше смертей, меньше хлеба... При помощи математики можно, пожалуй, и высчитать цифры на 10 лет вперед, особенно зная прогрессию их возрастания...".

Ввиду всего этого 25 миллионов умирающих не могут поразить нашего воображения. Не в нынешнем, так в будущем году умирали бы эти 25 миллионов. Это не случайность, а железный закон причинности, -- математика.

Мой друг (не так давно вырвавшийся из Совдепии) пишет мне, что никогда не жалел, а вот теперь жалеет, что он ученый, а не писатель: "Надо же кричать, вопить на всю Европу, на весь мир! Надо же, чтобы человечество опомнилось...".

Годы мы кричали и вопили, указывая на единицы гибнущих миллионов (притом еще в числе этих миллионов был цвет всей русской культуры). Мы предрекали и нынешние десятки миллионов и указывали на каждый пропущенный день как на безмерно увеличивающий трудность помощи. Бог ли покарал все человечество глухотой; наши ли голоса были слабы -- не знаю; знаю только, что мы кричали во всю силу голоса и громче кричать не можем, хотя бы не 25, а 125 миллионов завтра стало умирать в России.

Чего мы достигли нашими криками и убеждениями, нашими призывами прислушаться к стонам умирающих? Все малые, новоявленные "державки" бросились мириться с большевиками, первопричиной всех смертей, а большая Англия с ними даже подружилась и беззаветно им помогает. Как раз на этих днях торговая английская делегация выехала к большевикам (и на "советских" обедах будет удивляться: какой вздор несли эти эмигранты о голоде! В России очень недурно едят!). Нет европейского центра, где бы не копошились расползшиеся большевики, легально или полулегально не работали, не издавали свою ядовитую рептилию.

Вот результаты нашего обращения к Европе. Не только нашего, писательского -- отнюдь! нет, всех нас русских разумных людей. Это не заставит нас, конечно, молчать: если мы замолчим -- камни завопят. Лишь некоторые из нас, самые слабые, помешались: стали вопить, что не хотят, чтобы России кто-нибудь помог, что не надо помогать подняться упавшему больному, -- пусть он сам поднимается и справляется, как может (а не сможет, сдохнет, туда ему и дорога?). Это, конечно, помешательство, уже по тому одному, что никто помощи не предлагал, и нельзя в нормальном состоянии отбояриваться, крича, оттого, чего тебе никто и не думает давать.

Но оставим это. Вернемся к моменту. Разумно, с горьким спокойствием взглянем на него. Дело идет о паллиативе, т. е. о сегодняшнем накормлении 25-ти миллионов русских крестьян, Так" чтобы в нынешнем году не все эти 25 миллионов умерли, какие мыслятся тут реальные возможности?

Допустим, что так называемое "культурное" человечество, не слышавшее стонов пяти--шести миллионишек, услыхало рев двадцатипятимиллионный. Допустим, -- ибо "количество" -- еще единственное, что может ныне произвести впечатление (хотя кто его знает, какое количество). Предположим, что Европа и Америка пожелают помочь, захотят подкормить этих беспокойных русских. Как они это сделают? Как, с чего начнут? Благотворительные общества, организации? Будем же реальны. "Руль" совершенно правильно отмечает, что при таких размерах бедствия странно и говорить о благотворительности, помощь возможна только самая широкая, государственная.

Допустим даже и это, хотя мы тут сразу входим в область абсурда; большевистских "гарантий", которых они не могут дать, просто-таки физически не могут, по законам природы не могут, -- зачем и ломать дураков, требовать "гарантий"? Но перешагнем и через этот основной абсурд. Представим себе, что в Россию с севера и с юга потянулись корабли с хлебом под разноцветными флагами. Вот они в Петербурге, в Одессе, в Севастополе, в Новороссийске... Допустим, что американцы сами разгрузили хлеб и... что же дальше? Как, под чьей охраной, повезут его к месту делегированные американцы, повезут за тысячу верст голодающим -- сквозь строй таких же голодающих? Под охраной голодных и давно безумных грабителей-красноармейцев? Не будут ли эти последние ждать, чтобы по дороге хлеб отбили многочисленные "зеленые", всевозможные "банды", которые, слава Богу, зевать не станут, самим жрать нечего? С какими это большевистскими "гарантиями" в руках надеются американцы и другие просвещенные европейцы благополучно довезти свой хлеб до намеченных ртов, мимо красных, зеленых и всех прочих?

Наконец, вот последнее. Сузимся до самой узкой конкретности. На чем, как повезут эти миллионы пудов тысячи верст? Где вагоны? Где паровозы? Где топливо? Где рельсы? Ежели обозами -- где лошади? Привезти и лошадей -- их съедят по дороге вместе с хлебом...

Нет, бесцельно скакать через абсурды: все равно, через все не перескочишь. Бесполезно бороться со следствиями, оставляя причину. Безумный нечеловеческий труд -- помощь сегодня России. Тяжесть этого труда Европа и Америка создали сами. На свою голову. На свою -- потому что ведь все равно они понесут его. Если отступят и теперь, как отступили тогда, когда могли оказать помощь в тысячу раз легче и осмысленнее -- все равно: им придется поднять этот груз, когда тяжесть еще удесятерится, работа еще по видимости обессмыслится.

Не проймет их смрад от 25 миллионов покойников -- захватит через несколько времени от ста миллионов. Это расчет безошибочный. И я склоняюсь к мысли, что, пожалуй, до последнего ужаса и позора человечество XX века себя не доведет; начнет свою тяжкую, трудную работу помощи теперь же, вступит в борьбу со смрадом теперешним, не дожидаясь стомиллионного.

На всякое праведное человеческое усилие, даже с точки зрения разума, абсурдное -- история умеет отвечать неожиданностью, непредвиденностью, как бы чудом. Пусть же идут помогать России; пусть идут в шорох, не видя первопричины, видя только море людей, умирающих от голода; пусть не слышат, не понимают наших слов, не верят нашим крикам; но пусть идут.

Мы давно знали, что

Сказать -- не поверят...

Кричать -- не поймут...

Но разве мы не чувствуем теперь все, помимо разума, упованием нашим,

Что близится черед,

Свершается суд...?

Кубок смерти

КОММЕНТАРИИ