Писать я никогда не пробовал. Бывало, конечно, гимназистом, стишки, потом доклады по специальности, но чтобы историю какую-нибудь написать, повесть, -- нет, этого не приходилось. Но разве так трудно? Выдумай, представь себе что-нибудь -- и пиши.

А мемуары еще того легче, не нужно и выдумывать. Теперь все пишут мемуары, мне тоже захотелось. Но если приняться всю жизнь свою описывать, себя, -- невозможно! Никакого терпения не хватит. И я, поразмыслив, решил сделать выбор: ограничиться моими любовными историями. Тоже будет длинновато, хоть и не все записывать, но сюжет веселее, а, главное, о себе можно не так распространяться. Сказать только, что вот, Иван Леонидович Мартынов, человек обыкновенной наружности, долговязый, из интеллигентной семьи и сам интеллигент, по профессии... ну хоть свободный философ, -- и довольно. Остальное не важно. Не в том ведь какой я -- дело. И вообще не во мне. И даже не в тех, кого я любил.

В самой любви дело.

I

Сашенька

Это, первое, -- не история, конечно. Так, эпизод. Но уж начинать, так сначала.

Сижу за столом за книжками. Но смотрю не в книжку, а прямо перед собой, -- в окно, окно деревянного домика нашего выходит в палисадник. Там высокий снег, неровные сугробы, серовато-белые, со звездистыми, слабыми птичьими следами. Потом забор, над забором прутья акации, над акациями крест нашей остоженской церкви и белое, зимнее, бесцветное небо. Оно похоже на палисадничные сугробы, только ровное. Крест, хотя и золотой, тоже какой-то мутный: все мутное, скучное и даже страшное.

Впрочем, страшно оно стало тогда, когда я подумал: а вдруг бы так навеки осталось: небо вроде земли, земля вроде неба, крест над забором, я за окном? Все так -- без конца?

Да страшно... А, может, и ничего бы? Может, если не останется, еще страшнее? Ведь неизвестно, что еще будет. Мне только двенадцать лет, жизни ужасно много, совсем неизвестной. Положим, могу скоро умереть. Я часто болен, в гимназию даже не хожу, только весной сдаю экзамены, а занимаюсь дома. Ну, если умру -- другое дело. И отлично бы! Все тогда разъясняется.

Я об этой смерти думаю теперь часто; неподолгу, правда, но с удовольствием. Именно потому, что тогда все разъясняется. А то все путаница; если хорошее -- из него ничего не выходит; даже вообразить нельзя, что из него может выйти. Даже вообразить!

Ну, это небо со снегом я решил запомнить. Хотя не знаю, для чего.

Дверь отворилась, срыву. Конечно, Надя. И чего лезет?

Я младший. Вова уже студент, а Надя весной кончила гимназию. Воображает. Кривляется. О, как я ее ненавижу!

-- Ваничка, Иванушка-дурачок, опять сычом сидишь?

-- А тебе что нужно?

-- Ничего. Пойди туда. Там Сашенька.

Я чувствую, что краснею, оттого еще больше краснею, уши даже заливает. Но смотрю строго и зло на круглое Надино лицо с ямочками на щеках, на розовое жемчужное ожерелье (фальшивое) и спрашиваю:

-- Гатмазов, что ли, явился?

-- Не говори глупостей, вихры лучше пригладь.

У меня не вихры, а локоны. Она это знает. Завидует.

-- Я решаю задачу. Убирайся, пожалуйста. Я и так бьюсь с этой задачей, а ты лезешь. И наверно Гатмазов. Не там, так у Вовы сидит.

-- А я почем знаю? Вот прекрасно! -- Она лживо и противно захохотала. -- Не можешь задачу решить -- умен, видно, очень! -- так я тебе Сашеньку сюда на помощь пришлю. И мне, и тебе веселее.

-- Убирайся! -- заорал я и вскочил со стула.

Но проклятая Надя уже перекрутилась на каблуках и вылетела за дверь, а я остался посреди комнаты. Стою столбом, в душе ужас и безысходное мое страдание, смешанное с блаженством.

Я все, все знаю. Сашеньку люблю давно... с каких пор? Теперь мне кажется, что всегда любил, раньше даже первой встречи. Но, конечно, не понимал сначала. Первую встречу я даже не помню. А вот, раз мы все сидели вечером за чаем (давно), и мама была, и Надя, и Вова со своими товарищами-студентами (Гатмазов тоже, но я еще ничего не знал; и вдруг я взглянул на Сашеньку, как раз против меня. Взглянул на серенькую его студенческую тужурку, на локоны под лампой (совсем как у меня, только у меня черные, а у него золотые) -- и тут же навеки понял, что люблю его, всегда любил.

Должно быть, у меня было дикое лицо, потому что Сашенька посмотрел на меня, улыбнулся (ох, какой он, когда улыбается!) и спросил, о чем это я так задумался? А я вспоминал всю свою любовь, все, что было раньше, как он приходил, что говорил с другими и со мной, все, словом, вспоминал, -- только уж по-иному, по-новому.

С тех пор новое и наступило. Моя безнадежная блаженность, -- любовь к Сашеньке. Что любовь, как говорится, безнадежная, -- это нисколько у нее блаженства не отнимало. Даже напротив. Таинственнее. И знал же я, какая же тут надежда? Какая? Если вообразить глупое чудо, что Сашенька меня так же полюбил, как я его, ну к чему бы это было? Что могло бы из этого выйти? Я и не думал о глупом чуде, не хотел его... но того, что потом случилось -- я ж, конечно, ни за что не хотел и не хочу.

Опять не помню, в какой момент мне все стало ясно, и наступили мои страдания, окончательно безысходные. Я в них бьюсь, как муха в тенетах, а в то же время и блаженствую. Так вот она, любовь! Не хочу ее! Или все-таки хочу?

Сашенька -- влюблен в Надю. Я это понял, когда он раз с ней говорил, и у него глаза были с сиянием и задумчивые (в Сашеньке все замечаю). Потом уже и дома стали об этом говорить, и Вова с Надей шутил (Господи, какие проклятые, могут про это -- шутить!). А потом... Вот потом и главный ужас -- Гатмазов...

Я Надю вначале нисколько не возненавидел за то, что Сашенька в нее влюблен. На Надю мне было наплевать. А что у Сашеньки глаза такие стали, сиянием светят, что в нем -- любовь, это его ко мне приближало по-какому-то.

Гатмазов не может любить. Надя -- тоже. Оттого между ними и началось... это. Хохотки, любезничанье разное... У Гатмазова такие плечи (и тоже под серой тужуркой!), такие щеки, усики короткие щеточкой, масляные вишни вместо глаз, а голос густой, как малага, -- весь он такой по-моему, что и должен именно... "ухаживать". А барышням, вроде Нади, -- нравиться. Он и стал Наде "нравиться".

Да пусть бы нравился. Оба проклятые. Но... Сашенька? У него глаза стали печальные-печальные. Лицо побледнело. Все-таки приходит, но видит же, что Надя хочет от него отделаться и тянет к своему Гатмазову.

Убить, что ли, Гатмазова? Или Надю? Мне не жаль для Сашеньки, да будет ли для него толк?

Когда я стою посреди своей комнаты, в блаженстве, что там, за стеной, Сашенька, в ужасе, что Надя опять хочет от него отделаться и, чего доброго, впрямь пришлет его ко мне -- я просто сгибаюсь под навалившейся на меня тяжестью. Ну чего, чего бы я хотел? Чтобы Наде разонравился Гатмазов и понравился Сашенька? Или чтоб Сашенька так же не умел никого любить как... эти?

Нет, не знаю, чего мне надо. Не понимаю. Хорошо, убежать... Умереть...

Но я не умер, а убежать не успел: в дверь стукнули, она приоткрылась, и я на пороге увидел высокую-высокую, тонкую-тонкую фигуру Сашеньки. Не глазами только увидел его, всем собой почувствовал, и весь сжался, поник неизъяснимо.

-- Ваничка, задача нейдет? Что ж, давайте. Посмотрим.

Он говорил тихим, как всегда, голосом. Странную рассеянную улыбку точно забыл на губах. Двинулся к окну, к моему столику.

Так как мне казалось, что все равно все потеряно, то и я пошел за ним и сел тоже за стол.

Сашенька больше не спросил о задаче. Словно забыл и о ней, и обо мне. Смотрел в окно, как я недавно, один. Теперь вместе мы смотрели на сугробы в палисаднике, с птичьими следами, на забор с прутьями акаций, на мутный крест остоженской церкви в бело-мутном небе. Но я уж ни о чем не думал. Отчаяние, смешанное с восторгом, все росло, и уж почти выдержать было нельзя.

Тогда я отвел глаза от снега и взглянул на Сашенькино лицо.

Спокойное, с той же застывшей улыбкой на губах. Что я увидел в этом лице? Я не знал. Я не знал, что я сейчас сделаю или скажу, и заговорил -- будто не я. Вспоминаю даже теперь -- только приблизительно; оно кажется глупостями, невероятностями; а, должно быть, как раз так и нужно было. Я говорил шепотом, грозным шепотом:

-- Александр Александрович. Так нельзя. Я знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня. Я знаю, знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня!

Он вздрогнул, точно проснулся, хотел сказать что-то, но не сказал, удивленным взором, молча, стал глядеть мне в глаза. А я понесся дальше, быстро шептал, не помня что -- меня уж совсем точно не было:

-- Это все ничего не стоит, потому и нельзя. Жизни много, пустяки, что она неизвестная, будет, как вы захотите. Они не знают, а вы знаете, и я тоже. Я вас люблю за то, что... ну не за что, а просто так люблю. Это страшно важно. И что вы -- тоже. Это все равно, кого. А они там -- пустяки все. Она не понимает...

Зачем-то еще прибавил (чего никогда не думал):

-- Она потом, после должна же когда-нибудь понять, вот увидите. Вот увидите, все будет хорошо, отлично. Уж как там -- а будет. Я-то знаю. Я все знаю! Я все, все знаю!

Должно быть, со стороны взглянуть -- было это комично. Взъерошенный мальчишка, в исступлении, уверяет длинного влюбленного студента, что "все знает"... что?

Но студент не со стороны смотрел, -- и не засмеялся. Я видел, как глаза его до самых краев наполнились слезами: а дальше уж ничего не видел, потому что он охватил рукой мою голову и прижал меня к себе, к своей тужурке. Там, в темноте, где пахло теплым сукном, я и плакал неслыханно-блаженными, всеразрешающими, всерастворяющими слезами. Так я потом плакал только во сне.

Что же еще?

Сашенька, после этого, перестал бывать у нас, сразу, -- как отрезал. Я не только не огорчился, а ходил именинником. Ведь так и хорошо, так и нужно, чтоб "все стало хорошо". Потом Вова раз сказал: "А Сашенька-то в Петербург перевелся! Видел его перед отъездом: очень веселый, и, вообрази, Надежда, велел Ваньке нашему кланяться. О тебе -- ни слова!"

Ненавистная Надя только плечи вздернула. Она через год вышла за своего Гатмазова, который, еще через год, -- ее бросил. Ну, да что о ней!

А Сашенька -- я только потом, вдолге, это с ясностью понял, -- был в тот день на краю самоубийства. И я его спас. То есть, конечно, конечно, не я! Любовь, сама.

II

Скандал

-- Никак не могу прийти в себя! Этот молодой человек -- это Ваничка? Я помню маленького болезненного мальчика... И вдруг передо мной -- молодой гвардеец...

-- Да, вытянулся, -- сказала мама, вздохнув. -- Гимназию кончил, слава Богу, хорошо, теперь, с осени, на математический. Да еще филологический хочет захватить; не знаю уж, что будет, не слишком ли...

Мама всегда теперь была или в кислых, или в панических настроениях.

Разговор происходил на круглом балконе нашей дачи, старинного барского домика, где мы жили по летам очень давно, с тех пор, как я себя помнил. Мы его считали почти своим. В имении был и настоящий барский дом -- дворец, с белыми колоннами, почти всегда пустой: владельцы наезжали редко. С нашим деревянным домом он соединялся громадным парком, из-за деревьев его и видно не было.

Я совсем не помнил эту даму, Магдалину Кирилловну, которая уверяла, что помнит меня "болезненным мальчиком", а что теперь я похож на гвардейца. Смутно знал, что она какая-то очень дальняя мамина родственница, или что-то вроде. Слышал (все в последнее время), что после развода она уехала из России. Шесть лет прожила в Париже. Теперь вернулась, по делам, в Москву. Время стояло жаркое (июль), и мама позвала ее к нам погостить.

Дом наш велик теперь, когда нет ни Нади, ни Вовы: только я, да мама, да вечный дядя Одя, старший мамин брат, генерал в отставке: из него уже песок сыплется, ноги ходят криво. Он большей частью строго, почти грозно, молчит, и, конечно, далеко не все понимает.

Гостья оперлась полным, голым локтем о перила балкона.

-- Ах, как мне нравится ваша "глушь"! Cela me repose {Это мой отдых (фр.).}. Как хороша эта зеленая полянка, уходящая вниз, и эти столетние деревья парка за нею! Ваничка, -- обернулась она ко мне, -- вы должны мне здесь все, все показать. Вы много, конечно, гуляете?

-- Он все нынче верхом, да верхом... Новое увлечение, -- сказала мама. -- На грех только управляющий лошадей ему дает, молодые...

Магдалина Кирилловна даже подскочила.

-- О, как чудесно! Я обожаю верховую езду! У меня нет амазонки, но здесь, в глуши, можно в чем угодно. Ваничка, вы будете моим кавалером?

Она снова посмотрела на меня тем взглядом темно-блещущих глаз (я не знал, что они подмазаны), который я уже заметил и который меня смущал. Я почувствовал, что опять краснею и пробормотал:

-- Кажется, дамское седло есть...

-- Я отвыкла от старого дамского, но не беда, привыкну! Решено, Ваничка? И не будем откладывать, завтра же это устроим. Знайте, я никаких лошадей не боюсь, ни молодых, ни самых злых.

Я устыдился своего глупого смущения, усилием воли сбросил его и сказал с нарочитой развязностью:

-- О, так и думал, что вы великолепная наездница! Я счастлив быть вашим кавалером. Сегодня же разузнаю насчет седла. Лошадь у вас будет прекрасная...

Тонкий слух позволил мне, когда я был уже далеко от балкона, уловить слова Магдалины Кирилловны: "...он очарователен, ваш Ваня... как красив... смуглый румянец и..."

Реплику мамы я не слышал. Да и не интересовался. Что я красив -- я подозревал. Но слова Магдалины Кирилловны меня взволновали. Вообще, эта женщина меня волновала. Не нравилась нисколько. Не толстая, но все-таки слишком полная, на мой взгляд. Темно-рыжие волосы лежат какими-то деревянными волнами. Странно-матовое, ровное лицо... Алый рот, пожалуй, красив... Но все равно, дело не в этом. Она меня беспокоила каждым движением, каждым взглядом, каждой мелочью: парижским, иначе стянутым платьем, тем, что лицо у нее короткое, как у кошки; тем, что из ее комнаты наверху, если я прохожу мимо, а дверь полуотворена, меня обдает таким новым, душно-пыльным и сладким ароматом. И от нее самой, даже на воздухе, на балконе, пахнет так же беспокойно-сладко.

Я, конечно, с первых же дней поставил себе прямой вопрос: а вдруг она захочет меня соблазнить? Второго вопроса: хочу ли я соблазниться или не хочу, -- я еще не решил. Был им как раз занят.

Здесь необходимы пояснения.

Дело в том, что седьмой и восьмой класс я уже прошел не дома, а в гимназии, и хотя особенно ни с кем не дружил -- зимы эти меня переменили. Я отделался от всех своих, как я говорил, "небесных миндалей". Приобрел реальный взгляд на вещи. Но самое странное, что хотя я и "отделался" от миндалей, -- я от них не отделался: они как-то сбоку зашли, контрабандой, и отлично существовали рядом с моим "реализмом". Тогда я первый раз заметил, что все у меня "вдвойне". Смутно чувствовал (и не ошибался), что это, вероятно, у всех так. Но я усиленно разгадывал эту странность, мучился над ней, пытался вложить в математические формулы (очень любил формулы) -- и ничего, конечно, не выходило. Так, "вдвойне" и оставался, неразгаданно.

Я шалил с горничными, с девками-пололками на ближних огородах, и шалил весьма недвусмысленно, слишком грубо, к пололкам раз даже в шалаш забрался (до решительного, впрочем, дело не доходило). А в то же самое время, -- в то же самое, -- я блуждал по парку лунными ночами, о чем-то неясном и легком думая, чуть ли не о барышне с длинными, до подола, русыми косами, которую иногда видел издали, в роще; не то что познакомиться с ней, я даже нарочно не хотел имени ее узнавать, ни кто она. И... я писал стихи. Бродя по лунным аллеям парка, я эти стихи повторял, и они мне казались прекрасными...

До сих пор запомнилось одно, самое мое любимое, -- может быть, оно и характерно для тогдашней моей борьбы с двойственной путаницей и для мечтаний о любви.

Моей любви, моим стихам,

О строгий дух, -- не прекословь!

Живого сердца не предам:

Любовь -- стихи. Стихи -- любовь.

Все в нераздельности дано,

Печаль, и тайна, и грехи,

И все с любовью сплетено:

Стихи -- любовь. Любовь -- стихи.

В эдакие мои настроения и упала камнем Магдалина Кирилловна. Я сразу почуял, что с ней, пожалуй, и не шалости; но... ведь она мне не нравится вовсе? Наша русокудренькая Домняшка, вот эта мне нравится и вправду... Куда же Магдалину Кирилловну поместить? Не к барышне же в роще, не к стихам ее отнести, -- даже смешно! Есть тут речь о любви, подумаешь, обыденщина, банальность: дама на склоне, я свеженький мальчик, ну и конечно... Тут я влез в свой полный реализм, но вдруг опомнился: ничего еще нет, во-первых; может быть, она и не думает?.. Во-вторых, я все-таки не знаю, как буду себя с ней вести, если?.. В-третьих -- она меня волнует, это факт (гораздо больше, чем Домняшка, которая мне нравится) и что назвала меня красивым -- мне страшно приятно.

Достаточно поразмыслив, я решил, что наплевать, как будет -- так и ладно. В свое время посмотрим.

С лошадьми и с дамским седлом я живо устроил, и стали мы почти ежедневно кататься.

Магдалина Кирилловна и вправду ездила недурно, ловко держалась на лошади; но от чересчур обтянутого лифа казалась полнее, да и на ярком солнце я рассмотрел, что ровная матовость ее лица -- тонкий слой чего-то на коже, а около глаз проведены синенькие и коричневые полоски. Это, впрочем, ничего не изменило: она так же мне не нравилась и так же я волновался, когда, например, мы едем шагом, близко, и она вдруг положит руку без перчатки на луку моего седла. Много болтала, часто заглядывая мне в лицо, но я не слушал. Думал о своем волнении, о том, что она его замечает, -- это волновало еще больше.

На третий или четвертый день Магдалина Кирилловна мне показалась нервной, словно чем-то раздосадованной. Не хохотала и руку мне на седло ни разу не положила, и все будто ко мне приглядывалась. Было жарко, мы скоро вернулись. А вечером, когда уж чай отпили, дядю Одю спать Домняшка увела, да и мама собралась, Магдалина Кирилловна вдруг сказала:

-- Ваничка, хотите пробежимся немножко, хоть по этой дорожке, до больших кленов? Жалко спать ложиться: прохлада, и такая луна!

Луна, действительно, была громадная, медная с зеленью, как часто в летние ночи. Меня она не трогала: я все последнее время ни ею, ни мечтаньями никакими не занимался, и стихов не писал. Не то, что забыл, а в какой-то ящичек бережно спрятал на время, и ящичек запер.

Я тотчас же встал, однако, и предложил Магдалине Кирилловне руку.

Мы спустились со ступенек балкона и пошли по боковой аллее.

Спутница моя закутана была во что-то легкое, голубое, но закутана, против обыкновения, с ног до головы. Шла она медленно, молча. Дойдя до скамейки под ближним кленом, сказала тихо: "Сядем". Мы сели.

-- Вы романтик, Ваня? -- вдруг сказала Магдалина Кирилловна, как будто даже со вздохом. -- Вы любите так сидеть, смотреть в бесконечное ночное небо, на эту, всегда безответную луну? Я могу часами мечтать... о чем? Сама не знаю. А, может быть, и знаю. Куда уноситесь вы на крыльях мечтаний, мой чернокудрый паж?

Я и изумлением поглядел на соседку. Лицо ее было поднято к луне, шарф на голове казался серым. Да и лицо тоже. "Эге-ге, -- подумал я. -- Вот ты куда метнулась! Ну, этот номер не пройдет. Тут тебе не место".

Такой -- она даже не волновала меня. Мне было и волнения этого жаль; и я поспешно, с некоторой грубоватой наглостью, сказал:

-- Представьте себе, прекрасная дама, ваш паж совсем не романтичен. Мечтать не умеет, а луна ему кажется зачастую просто медным тазом.

-- О, я не поверю, не поверю, что вы не умеете мечтать, -- сказала Магдалина Кирилловна, гораздо, однако, веселее. -- Все юноши на свете мечтают... хотя бы о любви.

-- Значит, я исключение. Мечтать, да еще о таких вещах... Жизнь так прекрасна в своей простоте, вы не находите? (Тут я подвинулся к ней ближе.) Надо ловить дары жизни, ее минуты, не тратя времени на какие-то мечты. Зачем мне холодная луна, когда есть горячее солнце?

Подбирая эти пошлости, я, чтобы не портить тона, схватил Магдалину Кирилловну за руку. Немножко резко, -- не рассчитал, -- но ничего. Она руки не отняла. Чувствуя, что надо продолжать, я медленно поднес ее руку к губам и поцеловал в ладонь. Ладонь была теплая, мягкая и пахла знакомо-сладко. Я невольно поцеловал ее еще и еще раз. Магдалина Кирилловна прижалась, было, ко мне, но тотчас встала.

-- Так вот вы какой, Ваничка... Довольно, довольно, скрытник! Солнце больше луны любить. А я все люблю... мало ли что я люблю! Ну, вот, завтра поедем опять по солнышку кататься. Я жары не боюсь. А теперь домой. Анна Львовна не спит, верно, ждет, когда мы вернемся.

Говорила уже совсем своим голосом, без томности этой лунной.

Я не знал, что думать. И на другой день поехал как-то тупо. Жара была томящая. Я дурно провел ночь, мгновеньями меня схватывало острое, знакомое волнение и гасло. Магдалина Кирилловна, когда я на нее посмотрел (долго не смотрел), тоже показалась мне взволнованной, или вообще странной.

-- Пойдемте не далеко, -- сказала она. -- Вот туда, знаете, мимо порубки, дорожка есть в лес, по ручью.

Мимо порубки ехать было очень жарко. Но дорога шла ровная, и мы взяли крупной рысью. У Магдалины Кирилловны ее капризная гнедая Ласка -- резва, резвее моего Рыжего. Когда мы свернули в лес и пошли шагом -- так и охватило нас еловым, словно яблочным, духом, теплым и влажным. Справа лепетал ручеек, обведенный кустами. Место очень глухое, лес тянулся на версты. Еловый мы скоро проехали, пошел смешанный, и все густел, дорожка теснела.

-- Знаете, Ваня, -- сказала вдруг Магдалина Кирилловна слабо. -- Тут так хорошо... Но я, кажется, понадеялась на свои силы...

-- Можно отдохнуть. Вот, за поворотом, сейчас, будет маленькая полянка... Под горкой... Хотите?

Я снял ее с лошади и осторожно усадил на мох, на мягкие палые листья. Она прислонилась к толстому стволу дерева и закрыла глаза. Я привязал лошадей и опустился рядом с ней.

-- Вам нехорошо? -- растерянно пролепетал я, обнимая ее плечи. -- Уж не обморок ли с ней?

Но она вдруг вся подалась ко мне, нашла губами мои губы... и мне действительно показалось, что я куда-то проваливаюсь: погибаю; уже погиб. Сколько секунд длился этот поцелуй? Острота их была так безмерна, что она же себя и переломила. Возвратясь из одного безумия, я погрузился в другое, -- по-новому, внезапно, обезумел. С потрясающей противностью ощутил я полную грудь на моей груди, ощутил запах горячего пота сквозь запах духов, всю ее взбудораженную тяжесть на мне; полуощутил-полуувидел дремные от похоти глаза, кошачье короткое лицо с бессмысленной улыбкой-гримасой на губах, которые тянулись к моим для нового поцелуя. Я перестал отвечать за себя, да и не мог: я сделался голой физиономией... как, впрочем, и она.

Но все-таки человек, все-таки мальчишка, я и повел себя, как идиотический мальчишка.

-- Оставьте меня! -- крикнул я срывающимся голосом, отцепливая от шеи ее руки и вскочив. -- Как вам не стыдно! Вы старая, развратная женщина. Вы бы посмотрели на себя! Вы мне никогда, ни минуты не нравились! Никогда! Я не из добродетели говорю, мне наплевать, но вы мне противны! Противны!

Я мог бы прибавить все, что угодно, -- хоть "маме скажу"! Мог бы зареветь в голос, как пятилетний, -- все было возможно. Топал, кажется, и ногами.

Она встала, бледная, со сжатыми губами прошла мимо меня, к лошадям. Кажется, проходя, сделала движение хлыстом, точно ударить хотела... но не ударила (жалел я потом, следовало бы).

Отвязала свою лошадь, вскочила на нее, довольно легко, только вуаль разорвала, зацепила за сучок, и сразу взяла рысью по узкой дорожке. А я все стоял на месте и смотрел, не понимая.

Не скоро пришло понимание.

Таки заревел и долго сморкался, сидя на пригорке. Потом сошел к ручью, умылся, всю голову водой облил. А потом увидел, что и моей лошади нет. Конечно, отвязывая свою, Магдалина Кирилловна отвязала и Рыжего нечаянно, и он ушел за ней, домой.

Что там подумают, дома? Что скажет она? Что, вообще, будет, когда я доберусь домой?

Но мне это длинное путешествие пешком, по вечереющему лесу, было очень полезно. Вот когда я окончательно пришел в себя и понял весь мой стыд.

Ну, не то, что понял, -- где же мне? А предчувственно, восчувствовал многое. Я мог поддаться соблазну Магдалины Кирилловны; мог не поддаться; противность ее ощутить мог; но вести себя, как я вел, сказать ей все, что сказал, -- я не мог. Мужчина не может. Он оскорбляет тогда не женщину, а "женское" вообще. И теряет свою "мужскую" честь.

Стыд потери этой мужской чести меня и глодал, прямо ел, пока я пробирался домой целинами, спотыкаясь о пни, застревая в кучах валежника.

На дворе, у крыльца, уже в полных сумерках, я натолкнулся на горничную Домняшку.

-- Ах, барин, -- затараторила она, лукаво блестя глазами (явно что-то чуяла), -- вот мы напугались, лошадь-то ваша на усадьбу одна прибежала, управляющий сюда, не иначе, мол, как несчастье, да тут, слава Богу, барыня подъехала, очень уставши и порванная, мамаше разъяснила. Мамаша вышли к управляющему, так и так, мол, случай незначительный и благополучно. Управляющий хотел вам встречу выехать, где вы остались, да мамаша говорят не надо, что вы пешком придете. А вы вон как запоздали... И не кушамши... Генерал с мамашей в гостиной вас дожидаются, а барыня у себя, нездоровы, и ехать, слышно, завтра в Москву им надо...

Не дослушав, я прямо пошел в гостиную. Там горела высокая лампа (ее зажигали только в торжественных случаях). На диване с прямой спинкой сидела мама, сложа руки на коленях, рядом, в кресле, генерал. Лицо его было грозно.

Я остановился на пороге.

-- Поди сюда, -- сказала мама. -- И затвори двери.

Дверей в гостиной было три, я все их затворил, подошел к маме.

-- Ты хулиган, -- сказала она. -- Тебя надо связать, запереть... Ты осмелился, в доме своей матери...

Я еще не понимал. Думал еще свое. Неужели Магдалина Кирилловна рассказала?..

Но генерал, уставив на меня седые брови, угрожающе прошамкал:

-- Ты посягнул...

Мгновенно мне стало все ясно. Прилив глупого смеха сдавил горло. Сдержал его, конечно. Надо быстро сообразить, как дальше, и я почти не слушал маминого рыдающего голоса:

-- Она приехала, как сумасшедшая. Вуаль разорван... Я заставила ее сказать мне правду. Это несчастная женщина, едва вырвавшаяся из рук насильника... И кто же этот насильник? Кто этот развратник? Мой сын!

Задохнулась, прибавила вдруг, менее патетически:

-- Теперь она по всей Москве этот скандал расславит... Показаться никуда нельзя...

Но я уже сообразил план действий. План отчаянный, но я чувствовал в себе необыкновенную силу. А тем, что выдумала Магдалина Кирилловна, я невольно восхищался. Вот какие оне хитрые! Никогда бы не придумал -- я! А так и надо.

-- Мама. Послушайте. Это глубокое недоразумение. Магдалина Кирилловна человек очень нервный. Она, Бог знает, что вообразила, я не успел отцепить и вуаля от сучка -- ускакала, как безумная... Да, я не скрою, я чуть-чуть ухаживал за ней... Но, мама! да похоже ли на меня, чтобы я?.. Да ведь это смеяться бы надо, если б не огорчение ваше и Магдалины Кирилловны, которую я глубоко уважаю!

В голосе моем была такая разумная твердость (при слове "смеяться" я слегка усмехнулся), что мама поглядела растерянно. А я продолжал:

-- В две минуты я могу разъяснить это самой Магдалине Кирилловне. Каково ей терпеть такое недоразумение! Вы увидите...

-- Ах, нет, нет, не ходи к ней! -- заметив мое движение, воскликнула мама. -- С ней опять будет истерика, и то едва я каплями отпоила.

Дядя Одя, генерал, вздремнувший было, издал тоже грозное ворчание.

Но меня уже несла моя новая сила. Крикнув маме: "Сидите здесь, подождите, вы увидите!", я вихрем кинулся по лестнице и буквально ворвался в комнату Магдалины Кирилловны. Самый настоящий насильник не мог бы лучше сделать. При малейшем рассуждении я, конечно, поколебался бы с такой бурностью приступить к исполнению моего плана. Не естественно ли, когда так врывается в комнату только что оклеветанный человек, испугаться? Подумать, что я-то, уж наверно, явлюсь, чтобы осыпать ее новыми оскорблениями?

Но тут была иная естественность, безрассудительная. Ворвавшись, я сразу грохнулся на колени перед кушеткой, где лежала Магдалина Кирилловна. Сразу схватил ее за руки, целовал их, потом и ее обнимал, бессвязно лепеча:

-- Простите меня... Прости меня, милая, дорогая... Я был в безумии... вы меня свели с ума вашим поцелуем... Я умер, я погиб... Милая, жизнь моя, счастье мое... Ведь ты поняла -- же?.. Колдунья... Просто все... Прости, прости...

Мы, кажется, целовались опять, но я уже не чувствовал этих поцелуев: никакой гибели -- и никакого отвращения. Если она не заметила, -- то ведь поцелуи не равнодушные же были, только иного полные волнения. Но я до сих пор не знаю, поверила она мне тогда или не поверила. Может быть, вид сделала, что поверила? Но для меня вид, или и для себя тоже? Захотела. Для себя, чтоб вправду было так?

Посреди поцелуев, я, помнится, уверял, даже, что без нее "теперь больше жить не могу"... Она вскользь, но довольно твердо заметила:

-- Я, все-таки, завтра должна поехать в Москву...

Я не протестовал, я лишь с великой поспешностью стал говорить, что сам туда поеду, там мы и увидимся, и что это уже решено, не правда ли? Она не прогонит меня? Не забудет?

Она улыбалась: впрочем -- я мало ее видел; все это произошло очень быстро, и главное, что я помню -- это, что от нее, и в комнате, сильно пахло валерианом.

С мамой, конечно, устроилось, -- она в подробности не входила, скандала нет -- и слава Богу. Дядя Одя все заспал. А что болтали на кухне -- кому дело?

Само собой разумеется, ни в какую Москву я и носу до сентября не показал. Хорошо отдохнул. Когда, первое время, вспоминалась эта история, я облегченно думал, что все-таки, как умел, а исправил свой грех против мужской чести.

III

Смирение

Петербург.

Долго рассказывать, почему я из Московского университета перевелся в Петербургский, да и не важно. Мама осталась в Москве, с дядей Одей, генералом, из которого теперь от старости уж и песок весь высыпался.

Я живу один. У меня маленькая, но очень уютная квартира. Много занимаюсь, немало и веселюсь. Товарищей -- куча, есть и друзья.

В нашем кружке я пользуюсь некоторой известностью. Меня называют -- да и сам я себя называю, -- "убежденным идеалистом". В шутку зовут меня "Ромео без Джульетты", а то еще "брат Иоанн". Но последнее неостроумно, я менее всего монах. Я очень элегантен, люблю хороший стол и красивые вещи, занимаюсь спортом. Мало того: весь мой шик в том, что я будучи "идеалистом", ни от чего не отказываюсь, ни от какой товарищеской пирушки, да и кутежа, самого не идеального: "убежденный девственник" -- я, не стесняясь и не скрываясь, безбоязненно прогуливаю эту свою девственность по самым неподходящим местам. Счастливое свойство пить, -- при случае не меньше других, -- не пьянея, очень мне помогало. Я никому не навязывал своих убеждений, ничего не проповедовал; напротив, я, смеясь, просил мне отнюдь не подражать, потому что, мол, "убеждения" мои годятся для меня одного, у другого все равно ничего не выйдет. Но, конечно, не мог же я удержаться от чувства своего превосходства где-нибудь, в тесном вонючем кабинете, среди ночи, глядя на красные лица вокруг, на потные руки, тянущиеся к голым плечам или ногам тут же орущих девок. Я не позволял себе никого осуждать. Только взгляд ласкового сожаления, не больше; да и его друзья не замечали -- ils avaient autre chose à faire {у них были другие дела (фр.). }.

Самыми близкими товарищами моими были Нивинский и Дорн. Разные по всем -- от наружности, манер, характера, до социального положения, -- оба считались, однако, главарями нашего веселого кружка, первыми выдумщиками. Нивинский, плотный жизнерадостный купчик, тянул кверху, чтобы все поизысканнее, девицы подороже; длинный барон Дорн, напротив, книзу, и вовсе не от скупости, а так, чем сортом ниже и грязнее -- тем ему слаще.

Сходились, обыкновенно, на том, что в случаях пограндиознее начинали, для Нивинского, сверху, а под утро, для Дорна, скатывались всей компанией в любезные ему низы. Да тогда уж, к утру-то, и другие, вместе с Нивинским, мало что разбирали.

Оба наши главные дебоширы -- никуда без меня. Уверяли, хохоча, что я всей компании "даю тон"; что в ней "от идеалиста -- все чисто"; под шутками я чувствовал какое-то завистливо-уважительное ко мне отношение, что, конечно, было приятно. Раз только у Нивинского вырвалась грубость, непонятная и неожиданная. Но случилось это среди пьяных слез; в таком он был виде, что я не обратил внимания.

На Рождестве, после небольшого перерыва (занятия!), мы решили покутить.

Человек шесть--семь. Начали и в тот раз, по Нивинскому. Но все как-то спешили, все меняли места. Может быть, Дорн торопил. Но хотя он и торопил, и хотя подолгу мы нигде не засиживались, до настоящих дорновских уголков не успели докатиться. От спешки и от постоянных переездов по холоду (ночь стояло жестоко-морозная) вино особенно ударило всем в голову: редко я так чувствовал себя одним трезвым среди пьяных.

Ввалились, почти случайно, по дороге, в один из захудаленьких домиков на 15-й линии, у Малого Проспекта. Ни чистенький, ни грязненький домик, -- так себе; кажется, наши уж там бывали.

Ввалились "погреться"; но вдруг все, даже Нивинский, бурно запротестовали: да куда еще опять сейчас на мороз? Останемся пока; чего еще надо? Вина, что ли, здесь не хватит? Молоденький белобрысый Ладин даже крикнул: скачем-скачем, везде только воздушные пироги! Пора и остановочку сделать, ради насущного!

Посыпались пьяные одобрения: речь пришлась по сердцу... или по возбужденью. Кто-то даже сказал, трудно ворочая языком: убежденных-то у нас... только один идеалист... А мы убежденные... реалисты... (сказал не "реалисты", а другое слово, понравилось и оно).

Мы все были в штатском, но хозяйка, сохлая немка с висячими брылами на шее, мадам Амели, тотчас догадалась, что это компания студентов, притом богатеньких. В зале посетителей было не густо, да и все не нам чета, -- средней руки, и мы немедля сделались центром. Натащили нам бутылок, застучал угодливый тапер (еще были "таперные", не грамофонные, домишки), закружились барышни.

Барышень порядочно. Какие -- не вглядывался. Наших, между тем, все больше развозило. Громко хохоча, они ловили барышень за подолы, а то и за ноги. Под крики, впрочем, стали, выбрав, исчезать парочками.

-- Идеалист! Братень Иоаннушка! -- заорал Нивинский. -- Не могу решиться, хоть бес и борет мя! Укажи, какая лучше! Тебе виднее. Да и себе избери, для поучения в тишине кельи, чтоб от компании не отставать. Какую... мне?

-- Да вот эту! -- сказал я, взяв за руку первую попавшуюся: она стояла у стола.

-- Ммаришка? Ну ее к собакам! Худа, стерва. Я вон ту... бархатистую...

Он встал и, покачиваясь, оглядываясь на меня, пошел к бархатистой.

Я иногда, в случаях подобных нынешнему, любил показать, что не желаю смущать компании, "отставать" от нее. Тоже брал девицу, почтительно доводил до ее двери, у двери или за дверью советовал воспользоваться отдыхом, прикурнуть минут двадцать, щедро награждал -- и уходил. Компания это знала и, конечно, ценила такой товарищеский жест.

-- Ты Маришка? -- сказал я девушке, которую еще продолжал держать за руку. -- Пойдем.

Она ничего не ответила и пошла вперед. Действительно, худенькая. Темные, слабо вьющиеся, волосы, тонкий затылок...

Дверь ее, по коридору, оказалась чуть не первой. Маришка отворила ее передо мною. В это время по узенькому коридору еще шли какие-то, и я отступил за Маришкину дверь. Да почему и не войти? К нескольким, помню, заходил. Я ей не помешаю. А, лучше, пожалуй, здесь подождать, чем в зале.

Комната обыкновенная, небольшая. Против постели, к окну -- стол, на нем довольно тусклая лампа. У стола грязно-ватенькое кресло. Маришка быстро копошилась у постели, что-то с себя стаскивая.

А я, по возможности удобно, уселся в кресло, вытянул ноги и закурил.

Вино не пьянило меня, я уж сказал. Но все-таки оно на меня действовало, и странным образом. Если б никак не действовало, я, пожалуй, давно отстал бы от нашей компании. Постоянно быть трезвому среди пьяных -- утомляет. Забавно, конечно, многое и просто. Забавно и наблюдать других, глядеть, что с ними делается, сознавая, что с тобою этого не делается, что ты не таков. Но даже это -- одно -- могло бы à la longue {в конце концов (фр.).} надоесть. У меня было и другое.

Я заметил, что иногда вино приводит меня в особое настроение... или состояние. Вино действовало не опьяняюще, не затуманивающе, а как бы обратно: проясняюще. Я чувствовал всего себя стянутым в один крепкий узел; чувствовал -- трудно это объяснить! -- и упругим, готовым к прыжку, и прозрачным. Внутри тоже прозрачнело: словно мутная, мокрая бумажка с калькоманийной картинки начинала соскальзывать. Вот-вот казалось, она соскользнет... я готов, я жду. Вино хрусталило меня: чувства и мысли, опрозрачненные, становились совсем приготовленными... к чему -- я не знал, к тому, что, обыкновенно, не являлось.

Это настроение было беспокойно, а я его любил, даже мимолетное. Приходило оно и не от вина, так, неизвестно от чего. Но в последнее время чаще "хрусталило" меня именно вино.

Я задумался, курил и чуть не вздрогнул, когда рядом раздался настойчивый, грубоватый шепот:

-- Что ж ты?

С Маришкиной кровати на меня глядели два черные, круглые глаза.

-- Ах, да! -- Я потянулся в кресле, закурил новую папиросу и небрежно-ласково стал говорить девочке привычные слова: пусть она воспользуется отдыхом... пусть будет покойна, я заплачу хорошо... ну и так далее.

Но она слушала сидя, молча, и все глядела на меня круглыми глазами.

-- Спи же! -- сказал я. -- Еще наработаешься.

Нет, не понимала.

-- А ты что?

-- А то же!

Я немножко нетерпеливо объяснил ей, что "этим не занимаюсь", что езжу просто с товарищами забавляться, а больше ничего, что я "не такой".

Старался говорить применительно к ее пониманию, но она -- не понимала.

-- Какой не такой?

Немигающие глаза были устремлены на меня, глаза не то ребенка, не то зверенка. Пристальность взора возбуждала беспокойство.

-- А, не понимаешь? Ну так вот тебе!

И я, уже не только не применяясь к ней, а нарочно выбирая совсем ей чуждые выражения, стал объяснять, что я "убежденный идеалист", что я "девственник по принципу", но не "анахорет", измены своим принципам нигде не боюсь, не только вот в таких заведениях, как здешнее убогое прибежище... Достаточно иметь, при серьезных убеждениях, чуть-чуть силы воли... Товарищи мои славные малые, но они не притязательны... Я, впрочем, воздерживаюсь от всякого суда. Если барышня не поняла -- вина не моя. Я даю все объяснения...

Долго еще болтал, скрестив небрежно вытянутые ноги и покуривая. Она не прервала меня ни разу, все так же смотрела, не мигая, прямо мне в лицо беспокоящим пристальным взором.

Наконец и я умолк, и тоже стал смотреть на нее, на утомленное лицо со впалыми щеками, на худенькие голые руки, на все ее маленькое тело, прижавшееся в углу широкой кровати.

Несколько секунд длилось наше странное молчание.

Вдруг она проговорила:

-- Какая же ты дрянь...

И потом опять, еще раз, с тихой убедительностью:

-- Дрянь ты какая...

Слова упали прямо на меня, -- в мою опрозрачненную, приготовленную душу, -- не в душу, во всего меня. Мутная калькоманийная бумажка соскользнула.

Я сел на край широкой кровати и поцеловал худые Маришкины руки.

Так, в эту ночь, с маленькой смиренной проституткой, я смиренно потерял свою девственность.

IV

Ты -- ты

Выздоровление после серьезной болезни -- с первого дня праздник. А я еще поехал выздоравливать в самую праздничную страну -- на веселый "Лазурный" юг Франции.

Впрочем, был уже здоров. Или почти совсем здоров: еще чувствовал, что каждый день вливаются в меня, растут во мне новые силы и растет, с ними, веселая радость тела. Точно в детстве: бездумье, светлая дрожь внутри, и хочется... сам не знаешь, чего хочется, просто бежать бы, бежать вперед, раскинув руки, смеяться, и чтобы ветер бил в лицо.

Но худой, моложавый (после болезни мне разве лет двадцать на вид) я все-таки слишком долговяз; что бы сказали элегантные англичанки, если б я вдруг так помчался по Променаде? Пришлось беганье заменить сначала велосипедом, а потом я взял понедельно маленький "Рено" и ездил один, порой как бешеный, просто чтобы мчаться.

Жил в ментонском "Паласе", но, можно сказать, жил везде: и в Ницце, и в Монте-Карло, и в Каннах. Все это, казалось мне, был один нескончаемый веселый пляж с одними и теми же нарядными дамами. Я был влюблен, -- о, конечно! только не знал, в которую. Еще не решил, и пока был влюблен -- во всех.

Игорный зал совсем не прельщал меня. Свет, движение, постоянное предчувствие какой-то неизвестной, тайной, радости, -- что тут слушать монотонные переплески жетонов в полутемной духоте! Если Монте-Карло -- я уж предпочитал цветы и пальмы парка, а вечером сверканье "Café de Paris".

Дни карнавала совсем меня закружили. Хотелось быть сразу во всех местах, и в Каннах, и в Ментоне, и в Ницце.

Я и поездил всюду, всего посмотрел, и по улицам набегался, засыпанным конфетти. Мешался в толпу масок, хотя сам был одет обыкновенно. Со мною весело заговаривали, болтал и я. К концу дня, усталый и радостный, оказался-таки в Ницце (шумнее и веселее всего!) и решил пообедать... где? да вот хоть в этом ресторане, около площади. Потом можно еще на бал...

Впереди меня в ресторан вошла веселая группа ряженых, -- ну как всегда, Пьеро, цыган, маркитантка... Уселись за большой стол, неподалеку от меня.

Я заметил, что костюмированы -- не все: несколько дам и мужчин одеты обыкновенно, только в масках.

Им было весело: я пожалел, что сижу один и стал придумывать, как поудобнее с ними познакомиться. Все-таки это, должно быть, своя компания...

Понемногу маски снимались. Вот эти двое, в смокингах, -- довольно почтенного возраста. Другие -- молодежь. Дамы, -- о, конечно, не строгого поведения, это сразу видно, -- все миленькие. Одна, в розовом, сбросила пуховую накидку с голых плеч и рук, но маску, тоже розовую, не снимала. Я почему-то засмотрелся на худенькие стройные руки, на глаза, сверкавшие из розового бархата. Они тоже глядели на меня, эти глаза.

Но вот она медленно подняла маску...

Только что это случилось -- я понял, почему не мог от нее оторваться: потому, что был влюблен, да, влюблен, именно в нее, и ни в кого больше. Именно она и была тайной радостью, которой я все время ждал. Мне казалось, что я уже видел где-то ее лицо: должно быть, оно мне снилось.

Головы я, однако, не потерял. Влюбленность моя была не мечтательная: остро-нежная -- но и страстная до бурности, до изнеможения. Розовая радость сидела, смеялась в такой легкой компании: и явная ее нестрогость, ее... "возмо ж ность" (слова "доступность" я и мысленно не произнес) еще, кажется, увеличивала любовь. Ведь я могу обнять это худенькое тело завтра... нет, сегодня... нет, через час, через полчаса... Я -- могу! Не знаю, что было бы, если б я встретил ее утром, на пляже с гувернанткой.

А, пожалуй, и гувернантке никто бы не удивился, так моя Розовая была юна. Совсем девочка: чуть подведенные глаза и тронутые алым губы казались накрашенными нарочно, в шутку.

Красива? Не знаю. Кажется, красива. Темные, коротко остриженные, волнистые волосы. Темные глаза. Ямочка на подбородке... Ах, все равно! Ничто не важно. Важно, что я влюблен, что меня влечет к ней до дрожи, до боли, до слез, так, -- что если б она тут же вдруг провалилась сквозь землю, я бы, кажется, пустил себе пулю в висок.

О том, что она может сейчас встать, уехать со всей компанией или с кем-нибудь одним, с ее возлюбленным каким-нибудь, -- я даже и не помышлял. Я бы отбил ее мгновенно у ста возлюбленных. Что и она смотрит на меня тоже, пристально и неотрывно, -- казалось мне естественным. Еще бы она не чувствовала, как я смотрю!

Я ждал только подходящей минуты. К обеду почти и не притронулся, не заметил его. Минуты, однако, шли, ждать становилось все труднее. Задал себе просчитать до ста, и тогда действовать, что бы там ни было.

Не дошел и до пятидесяти, как в ресторан влетела другая компания, очевидно знакомая: первые вскочили из-за стола навстречу. Все заговорили сразу: смех, слова прорывались клочками сквозь музыку.

Да я слов не слушал. Я тоже встал. Теперь не трудно, вмешавшись в толпу, пробраться к Розовой.

Но этого не понадобилось, она предупредила меня: блестящие глаза, розовый бархат (она снова в маске), теплое дыханье около моего уха, шепот:

-- Выйдите. Ждите меня у входа.

Я повиновался, как автомат. На тротуаре стоял неподвижно, ничего не замечая вокруг. Ждал, кажется, недолго. Но вздрогнул, когда тонкая ручка просунулась под мою руку.

-- Пойдем отсюда, скорее, здесь слишком светло.

Мы куда-то пошли, почти побежали. Куда-то свернули, в боковой переулочек, потемнее. Я уже обнимал ее, -- как она тонка под мягкой пуховой накидкой! И высока: я лишь чуть-чуть наклоняю голову к ее блестящим глазам.

-- Маску! Маску! -- умоляю тихонько (розовый бархат мне мешает).

Не знаю, говорить ли ей "ты" или "вы". Нежность влюбленности не хочет грубого, простого "ты". А не грубое кажется ей... преждевременным. Но впрочем -- какое тут время! И я шепчу прерывисто:

-- Люблю тебя... Люблю, люблю...

Она засмеялась, остановилась. Сняла маску, но в то же время нежно высвободилась из моих объятий.

-- О! и я... люблю. Но подожди, подожди. Послушай.

-- Поедем куда-нибудь. Поедем скорее...

-- Нет, послушай... Хорошо, поедем. Ты живешь в Ментоне?

-- Почем ты знаешь? Опять засмеялась.

-- Конечно, я знаю. Я тебя давно знаю, давно... люблю. Ты мой béguin {милый (фр.).}.

-- Неправда! Если б я увидел тебя хоть раз... Я увидел тебя -- и тотчас влюбился. Раньше... Нет, раньше ты мне только снилась. Я помню твое лицо... только это было во сне. Скажи, как тебя зовут?

-- Марсель. А ты итальянец? Джанино? Видишь, я твое имя знаю.

-- Да знаешь. Только я не итальянец. Ну, пусть я буду Джанино. Почему ты отдаляешься, если любишь? Марсель, милая, люблю тебя, люблю тебя...

-- Нельзя, нельзя, -- прошептала она, закутываясь в свое пушистое пальто. -- Ну, поедем. Куда хочешь... К тебе.

Я забыл, буквально забыл о своем "Рено", оставленном у ресторана. Да это и к лучшему: вряд ли бы доехали мы благополучно до Ментоны, если б у руля сидел я, а рядом -- она, Марсель. Двойное изнеможение -- влюбленности и страсти, которые еще не слились, а как-то боролись во мне друг с другом, -- глушило и слепило меня: видел только "ее", слышал только "ее".

Быстро, должно быть, не без помощи Марсель, мы нашли широкий лимузин. Входя, Марсель обернулась ко мне, взглянула умоляюще и прошептала:

-- Mais... vous serez sage pendant le trajet, n'est pas? Vous me le promettez? {Но... вы должны быть разумны во время пути. Вы обещаете? (фр.).}

Сделалась совсем похожа на девочку, на робкого подростка. О, я ей, конечно, все обещал, да и нежность, влюбленность взяли у меня на эту минуту верх над страстью. Я только обнял ее, баюкал ее, как ребенка, сам -- точно в золотом облаке полусонном... и обоих нас укачивал, баюкая, мягкий бег лимузин.

Лишь перед самой Ментоной это облако стало горячеть, алеть, меняться. В пробегающих светах ее лицо мне показалось тоже изменившимся.

-- Марсель, скажи, сколько тебе лет?

-- Шестнадцать...

Лицо ее, полуоткрытые губы, подбородок с ямочкой, -- лицо ее было так близко... И первый поцелуй, когда уста ее нашли мои, показался мне действительно моим первым поцелуем. Но второй, третий, все остальные, -- я уже не мог оторваться от ее губ, -- такие же были первые, и такими же огненными зигзагами чертили тьму передо мной.

-- Chéri... chéri... assez... {Милый, милый, погоди (фр.).} -- чуть слышно пролепетала Марсель. -- Nous arrivons {Мы приехали (фр.).}. Умоляю тебя...

Мы в самом деле уже были около моего отеля, даже въехали в ворота парка, на круглую, его огибающую, дорогу.

Который час? Я понятия не имел. Может быть, поздно, может быть, рано. Отель был освещен.

-- Я надену маску, -- сказала Марсель. -- Так лучше. И сегодня все можно. Мы, ведь, не останемся внизу?

Внизу! Очень мне нужны отельные залы! И зачем маска? Впрочем, как она хочет.

Спокойствие было необходимо -- и оно явилось. Я вышел, расплатился с шофером, и мы, через широкую, ярко-светлую, переднюю прошли прямо к лифту.

Откуда-то, из зал ресторана, должно быть, заглушенно-нежно, еще слышалась музыка. Значит, не поздно...

В отеле ко мне относились с почтительностью. Я занимал одну из самых дорогих комнат и вообще не смотрел на расходы. Меня удивила немножко боязливость Марсель: в маске, и все же кутает лицо, отвертывается от шассера в освещенном лифте.

-- Ты ничего больше не будешь заказывать? -- спросила она, когда мы вошли в мою большую, прохладную комнату; из открытой на балкон, в ночь, двери пахло мимозами.

-- Хочешь, я закажу что-нибудь холодное, вина, -- принесут в одну минуту...

-- О, нет, нет! Прошу тебя, не надо! Ничего не надо, я не хочу. Запри двери.

-- Милая, любовь моя, да чего ты боишься? Ведь я с тобой, мы одни...

Я запер двери, окно, задернул занавесы, потушил яркую люстру. Только маленькая лампочка с розовым колпаком горела в алькове.

Марсель свернулась на диване, в уголке, подобрав под себя ноги в светлых туфлях. Комната быстро теплела. От затененного света сделалась уютной.

Я опустился на ковер, на колени, перед диваном, и обнял мою девочку. Она опять казалась маленькой робкой девочкой, но... я помнил автомобиль; усилие воли к спокойствию стало ненужным; и кровь все сильнее стучит в виски.

-- Милая, милая, я не знаю, что со мной. Я еще никогда, никого... так, как тебя. Как тебя, только тебя...

Отбросил ее накидку. Худенькие ручки обняли меня. Улыбнулась в первый раз почти шаловливо.

-- Правда? Правда? А я? Разве ты не чувствуешь, Джанино, что я давно.... Что ты мой béguin? И сколько раз, глядя на тебя...

-- Ты меня тоже видела во сне?

-- Нет, постой... Ты этого не поймешь. Тут была даже клятва... И если бы не... Но ты не поймешь...

-- Не пойму? Если бы не... что? Что?

Я спрашивал, но, по правде сказать, об ответах не заботился, да и не ждал их. Опять поцелуи, опять эти неизведанные, все тело плавящие, "первые" поцелуи. Ведь это была "она", та, которая вся "нравилась" мне: не что-то в ней, а вся она -- всему мне. Я говорю "нравилась", но это стертое слово: каждая клеточка моего тела влеклась к ней, к ее худенькому, длинному телу подростка. И было в этом даже что-то жестокое.

Под легким платьем я чувствовал ее хрупкую наготу. Слышал, как быстро-быстро стучит ее сердце.

-- Джанино, о милый... Так правда? Нет, нет, подожди... Ты знаешь?..

Она выпрямилась, откинула голову, взглянула мне в глаза:

-- Ты знаешь? Знаешь?

-- Ничего не знаю, Марсель, -- пролепетал я полусознательно. -- И ничего не хочу, кроме тебя. Ты -- ты, больше ничего я не знаю. Не уходи, не уходи...

Она опять наклонилась к моим губам, в бессилии опустив ресницы.

И вдруг -- я понял.

По этой секунде моей недвижности она поняла, что я -- понял. Тонкое тело вздрогнуло в моих руках. Глаза открылись и тотчас закрылись опять.

Это были те же глаза, те же губы, то же тело, к каждой клеточке которого влеклось мое. Секунда недвижности -- это как будто холодная проволока проскользнула. Проскользнула... и не изменила -- ничего.

Опять вместе, в один и тот же миг мы это почувствовали, стеснив объятия.

-- Марсель, не бойся... Не думай. Разве не все равно? Разве не все равно, если ты -- ты?

Впервые: Звено. Париж, 1927. 13 февраля. No 211. С. 6-7 (I. Сашенька); 13 марта. No 215. С. 5-8 (II. Скандал); 27 марта. No 217. С. 7-8 (III. Смирение); 22 мая. No 225. С. 7-9 (IV. Ты -- ты). Серию своих рассказов "Мемуары Мартынова" Гиппиус называла романом.