Все в облике одном предчувствую Тебя...
И молча жду, тоскуя и любя...
Но страшно мне: изменишь облик Ты...
1900
...И сам не понял, не измерил,
Кому я песни посвятил,
В какого Бога страстно верил,
Какую девушку любил...
1908
...От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.
1860
Вы ее видели, -- какою она вам кажется? Я ее знаю давно. Я знал ее во дни ее первой юности, нежной девочкой, такой тонкой и хрупкой, что казалось, вот-вот она переломится. Знал ее долго. Лицо без теней с широкими, несмеющимися глазами; легко и безвольно опущенные руки; чуть склоненный вперед стан... и такая удивительная походка, особенная, пленительная -- спотыкающаяся. Точно два шага она делает на полвершка от земли, и лишь на третьем ноги ее касаются пола. И речь ее -- совсем как ее походка: из трех слов -- два она не говорит; скажет только третье; оно вам нужно, дорого, близко, если вы угадали в ее молчании два первых, несказанных. И очарование этой спотыкающейся речи, спотыкающейся походки, этой беспомощной силы -- неодолимо; только была в нем всегда и опасная сладость тумана, пустой грусти.
Со страхом грусти смотрел я на нее порою. Милая девушка! Ты прекрасна, но годы идут, чтобы оставаться прекрасной -- ты должна расти, крепнуть и расцветать; нужно, чтобы порозовели губы, чтобы живая, земная, алая кровь прилила к щекам; чтобы тень упала от ресниц; и тонкие руки не были бы так бессильно и вечно опущены. Чтобы оставаться прекрасной всегда -- нужно или расти, или умереть.
Прозрачная бледность ее пугала меня. Неужели же ей суждено умереть такой -- прекрасной, но мгновенной?
Ее видели многие, и многие смотрели на нее моими глазами. Но кто же она? Имени ее не знаю. Имен у нее много, и зовут ее так, как сегодня того хочет ее возлюбленный. А кто она -- угадать нетрудно. Она -- Муза Александра Блока {Первые стихотворения А. Блока относятся к 1900 г. Первая книжка его -- "Стихи о Прекрасной Даме". Последняя, вышедшая только что -- "Земля в снегу".}.
У каждого истинного художника-человека только одна возлюбленная, одна на всю жизнь; он может покинуть ее, может убить, -- но тогда он останется один, вот и все. Сменить ее на другую не в здешней власти. И она верна одному. Если оставляет -- то умирает, не изменяет...
Настоящий любовник видит свою возлюбленную как-то иначе, нежели видят ее другие; мы часто говорим даже, что "любовь ослепляет"; но это, конечно, неправда; любящий видит иное, потому что смотрит изнутри; видит иную сторону, верную, но, может быть, действительно не знает другой, тоже верной. Так и Блок -- он только что признался, что "не знает", кого он любит.
И сам не понял...
Какую девушку любил.
Тонкая, робкая девочка светилась ему белой Девой "радужных ворот"... И конечно, была этой Девой, далекой "Прекрасной Дамой".
Но, помню, и в те годы (1900--1903) я уже тревожился... не за настоящее, а за возможное будущее, боялся, как бы не замглил Блок, не закачал на холодных волнах свою покорную возлюбленную до смерти, как бы не растаяла она у него в руках восковой свечой, и не остался бы он один.
Вот что я писал тогда {"Новый Путь" No 12. 04. "Стихи о Прекрасной Даме".}: "...Легкая, легкая паутина. Тонкая, тонкая, рвущаяся красота. Налет эстетизма. Налет смерти, даже без смерти..." "Воздушная мертвенность, русалочий холод в этих далеких, слишком далеких земле песнях о слишком прозрачной "Прекрасной Даме". Это не Sancta Rosa, это облачная лилия, это не только не Мать-Дева, но уже почти и не дева..." "Восковой огонек..." "Робкое пламя церковной свечи..." "Это тот новый мистико-эстетический романтизм, который пленяет отрывом от земной крови, но пленяет на мгновенье; не может удержать душу у себя навсегда".
Я был прав и не прав. Прав, потому что это все верно. А не прав -- тем, что говорил это, а говорить было рано, девушка была юна и естественно-прекрасна в бледных одеяниях, которые видел на ней ее влюбленный рыцарь-отрок.
Я, отрок, зажигаю свечи...
...Она, без мысли и без речи,
На том смеется берегу...
Вот только неправда, что она "смеялась". У нее несмеющиеся глаза и несмеявшиеся уста.
Я к людям не выйду навстречу...
...Пред Тобою Одною отвечу...
Если бы это было сказано теперь... Но тогда -- пусть "не выйду навстречу", так было нужно, так хорошо.
Случилось мне подряд несколько лет видеть милую девушку только издали, но вот снова я обращаю на нее пристальный взор. Что она? По-прежнему ли бледна и воздушна, по-прежнему ли хочет ее возлюбленный
"...быть с нею один в приделе Иоанна...",
или что-нибудь изменилось?
Издали я наблюдал их краткие размолвки. Рыцарь отвертывался от любимой, строил, клеил каких-то чертенят в колпачках, бегал с ними по болоту... Верная, -- она не покидала его, только молчала, перебирая чертенят медленными, холодными пальцами. Следовала она за ним и по "городу", и по "освещенным ресторанам"4. И это было хорошо, потому что она, оставаясь собою, "меняла облик"... то есть росла и оживала в жизни. "Меняла облик" -- то, чего боялся когда-то незнающий ее воз-любленный5, -- и чего я так хотел для нее, для него, для их прекрасного, вечного союза.
"Ты отошла, и я в пустыне..."
Это неправда, она не отошла. Только новой алостью зарозовели ее когда-то "бледные, снежные одежды"; а поэт думает, что эта -- не та, не Она. Еще не знает эту настоящую; в часы старой печали надрывно рвется к старому:
...с грустью нежной,
Как снег спадает с лепестка,
Живое имя Девы Снежной
Еще слетает с языка...
Но это лишь в те обманные и краткие мгновенья, когда
Тайно сердце просит гибели.
Сердце легкое, скользи...
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези...
О да, конечно, прочь от жизни и к "гибели" повела бы его единственная возлюбленная, если бы она осталась Снежной Девой. "Из жизни" только и есть один путь, что к гибели.
Но не такова "милая девушка", возлюбленная на всю жизнь, данная, посланная, а не выбранная своей минутной волей. Ведь она на всю жизнь, а потому всегда такова, какою нужна любимому, чтобы ему не погибнуть. Дева для отрока, облеченная в лунные одежды, она должна преображаться в жену, одетую в солнце, и в мать с ее святыми покровами земли. Она -- Дева -- Жена -- Мать, и через нее, через мудрую любовь к ней, не только "все" может сделаться родным, но и "все", все другие станут родными, а тут самое важное; потому что это река, которую зовут "Любовь".
Теперь уже не нашепчет Блоку его верная:
"Я к людям не выйду навстречу"...
Теперь она говорит ему другое. Еще неясное, еще невыразимое, сонное, но уже смутно-тревожное и яркое-яркое и сквозь сон.
...Так я узнал в своей дремоте
Страны родимой нищету
И в лоскутах ее лохмотий
Души скрываю наготу...
Истинное величие -- только в Реальности. А реальность только тогда реальна и божественна, когда она полна, когда бесстрашно вводят в нее все, казалось бы, противоречивое, все сны, грезы и мечты, все невозможное, как и возможное, влюбленность вместе со страстью, праздник рядом с буднями, порыв -- рядом с черной работой. Реальность всеобъемлюща в потенции своей, и, как это ни странно звучит, но надо сказать, что все движение мира есть только постоянная, все большая и большая, реализация реальности.
Для тех, кто не любит иностранных слов или понимает яснее лирический язык, я могу сказать то же -- иначе: все ищет найти свою плоть, облечься в нее, ищет явить себя -- и в этом бытие. Не в достижениях еще -- но в достиганиях.
Все та не Она, возлюбленная Блока, но уже благодатно-иная, -- она не "выведет его из жизни"; вывела бы теперь "Снежная Дева", "Заря", "Купина". Все те же и теперь, одинаково разные, люди -- поэты, рыцари; та же единственная любовь ведет каждого, -- но другие они, и любовь новая, хотя вечная. Рядом с ростом каждого происходит и рост мира -- воплощение -- реализация.
Помню, давно-давно рассказывал мне старик Плещеев о давнем случае, об одном прежнем "рыцаре". И так просто, буднично рассказывал. Пришел, говорит, он ко мне поздно, часов в 12. У меня еще сидел... (забылось имя). Пришел такой взволнованный, и сразу стал читать. Читал, читал, голос тихий, скорый, усталый... И так он сказал это свое последнее, так именно "сказал", а не прочел, -- что мы почувствовали, должно быть, что в нем сейчас всей кровью бьется, что не слова это, а страданье, -- и припали мы все к столу, заревели, прямо-таки навзрыд заплакали. Долго плакали, не могли. И мы -- и он с нами. Вот, до сих пор помню.
Что же это были за слова, однако? Да просто себе среднего, на современный взгляд, достоинства стихи, без всякой новой мысли, и было это сорок восемь лет назад. Но соприкоснулись тут на самое короткое мгновенье какие-то две нити, была тут своя искра реальности.
Той же самой, но благосторонной реальности я жду от Блока, от его новой и вечной возлюбленной. Я хочу, чтоб рыцарь Снежной Дамы протянул к ней -- деве, жене и матери -- руки и вновь сказал ей, иными, своими, новыми словами:
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви...
Но я хочу еще, чтобы этот новый рыцарь не был рыцарем только -- на час.