. . . . . . . . . . . .

Растленной язвой чумной

Мы все заражены.

"Дверь"

Французы не перестают изумляться безнадежным распрям среди русской эмиграции. Не могут понять, как это эмигранты такой простой вещи не сделают: составили бы, мол, коалицию, куда вошли бы либералы, радикалы и умеренные социалисты. Такая коалиция могла бы здесь продуктивно совершать подготовительную работу и послужить зерном будущего правительства в России ("Ere Nouvelle").

Эмигранты вежливо улыбаются на эти дружеские замечания, в душе считая их "детским лепетом". У наших здешних политиков намозоленные умы; ничего простое, прямое, первичное не имеет к ним доступа. Положим, не всегда "истина глаголет устами младенцев", -- но иногда и глаголет. Не всегда следует хватать быка за рога, но порой следует. Не все задачи решаются по способу Колумба, но иные только так и решаются. Наши эмигранты, задавленные важностью собственной политики (вернее -- собственных политик), -- просто забыли и о младенцах, и о быке с его рогами, и о Колумбе с его яйцом.

В данном случае, впрочем, если бы они стали оспаривать предложения "Ere Nouvelle", они нашли бы много возражений очень серьезных, очень реальных. Но сам-то спор был бы ненужный; и все серьезные возражения -- оказались бы празднословием, ибо: невозможна первая основа, самый корень, -- невозможен сговор между русскими эмигрантами-политиками. Не только между либералами, радикалами и социалистами, -- куда! Есть ли он у либералов между собой? У радикалов? Между одними социалистами и другими?

Если дать себе минуту активного толстовского "неделанья" -- то опомнишься и станет жутко. Что это такое? Физическое что ли? Болезнь какая-нибудь? Что делят между собою эти люди, одинаково ничего не имеющие? Равно все потерявшие, -- и прежде всего -- одну общую родину? Как это у них пропала примитивная, просто человеческая тяга к склейке, и разлетаются они все, точно горсть сухой пыли?

Нет, это очень страшно. И до такой степени необъяснимо, до такой степени противно здравому смыслу, общим и личным интересам всех и каждого, что невозможно никого обвинять, обличать, упрекать. Они должны бы ответить: c'est plus fort que nous {это сильнее нас (фр.). }. Мы сами не понимаем, почему это так. Но мы ничего не можем.

Одно, пожалуй, объяснение: общая боль. Есть же она, хотя бы бессознательно, даже у самых бесстыдных. И

От боли мы безглазы,

А ненависть, как соль,

И ест, и травит язвы,

Ярит тупую боль...

Это оправдание, но, конечно, оправдание для слабых. И нам приходится сделать вывод: среди массы русской эмиграции, по количеству равной чуть не целому какому-нибудь народу, нет сильных людей. Может быть, и есть они где-нибудь, в углу, разъединенные, задавленные нуждой, неизвестные; но из тех, кто наверху, из "политиков" и не политиков -- нет сильных ни одного. И ни одного, кажется, нового. Оттого так потрясающе слабы традиционные группировки, партийные и другие. Друг другу эти группировки посылают удары во всю слабую силу, и боятся друг друга, этих слабых ударов, ибо сами слабы.

Первое чего бы стали добиваться сильные люди, если б они появились, -- это единения. Связи, скрепы, совместности -- и это во что бы то ни стало. Коалиция между либералами, радикалами и правыми социалистами есть вещь объективно не только возможная, но естественная, даже повелительная, при данных обстоятельствах. Неудивительно, что иностранцы, глядя свежо, просто и очень со стороны, нам на нее указывают.

Но мы безглазы, больны, запутались в собственных сложностях. Почти ни один эмигрант-политик не может персонально выносить около себя другого, независимо от того, согласен он с ним или не согласен. Ищет несогласия, жадно и болезненно. Ищет даже не яблока для раздора, а хоть крупинки. Лезет в такие мелочи, что иностранцу совестно рассказать, да и нельзя.

Опять то же: слабые всегда ищут несогласий, как сильные -- согласий, положительного, ибо только оно имеет цену.

Стоит взглянуть на эту картину. Почему, например, Савинков и эсеры даже на одних и тех же половицах ни минуты встретиться не могут? От несогласий относительно частной собственности на землю? Как бы не так! Почему тогда тот же Савинков на ножах с Милюковым, который уж никак не за социализацию земли и сущность "программы" которого с микроскопом не отличишь от савинковской?

Почему обе русские газеты в Париже заняты взаимным подсиживанием, непрерывно восстают друг на друга и, наконец, стали "драться Врангелем", как толстовские супруги в "Крейцеровой сонате" "дрались детьми"? Никакой иностранец не поймет этого, не войдет в это. Недавно француз, исключительно близкий к России, с удивлением спрашивал, зачем это понадобилось одной части русской эмиграции с упрямой яростью "нападать на лежачего" (как он выразился), на свою же армию, сейчас даже и не действующую? И почему, если спор так серьезен, выносить его на страницы газет, а не решить простым способом: избрать лицо или несколько лиц, которым обе спорящие группы равно доверяли бы, и послать их исследовать на месте положение эвакуированной армии Врангеля? Ведь спор, от "чтения в сердцах", уже перешел и в область фактов. А факты, те или другие, не трудно установить объективно.

Увы! Свой способ разрешения спора француз предлагает, не учитывая первого препятствия: днем с огнем не сыщешь теперь даже и одного-единственного человека (не говоря о двух, трех), объективности, беспристрастности и честности которого доверяли бы равно две стороны.

Не сыщешь; да никто и не ищет. Да может быть, и нет его, действительно. Кто беспристрастен? Каждый в страстях.

И умные -- безумны,

И гордые больны...

Болезнь слабых -- страстное искание разногласий между собой; но это еще не последняя ее фаза. Она гораздо страшнее. Искание и утверждение разногласий в ходе времени мало-помалу приводит к исканию... согласия с врагом. Да, к чему-то вроде бесчисленных с ним миров.

Что же? Не присутствуем ли мы сейчас при начале этого движения? Не видим ли мы уже с ясностью -- массовую тягу к "соглашательству"? А кто, в здравом уме и твердой памяти, решится отрицать, что в этой тяге, нелепой, бессмысленной и безумной, -- болезнь?

Слабые недолго сопротивляются болезни. Наступает момент, когда они, напротив, сами бросаются в гибель, стремясь ее ускорить.

Пусть мы все слабые. Но не все же равно? Если захватить болезнь в первой стадии, -- когда она выражается только в ненависти к ближним, в страстной междуусобице, -- ее еще возможно победить. "От боли мы безглазы...", но если б все-таки кто-нибудь попытался волей вернуть себе зрение? Где наша воля?

Я знаю, что у тех, оставшихся в России живых людей, воля есть. У них есть и еще что-то, недаром они пишут оттуда: мы бодры, не беспокойтесь за нас... У них есть вера.

А мы? Здесь? Так-таки все и разлетаемся бесславной пылью?

...О, черный бич страданья,

О, ненависти зверь!

Пройдем ли покаянья

Целительную дверь?

Замки ее суровы

И створы тяжелы.

Железные засовы,

Медяные углы...

Дай силу не покинуть

Господь, пути Твои!

Дай силу отодвинуть

Тугие вереи...

Впервые: Общее Дело. Париж, 1921. 18 декабря. No 518. С. 2. Эпиграф из стихотворения З. Гиппиус "Дверь" (март 1918), опубликованного в журнале "Воля Народа" (1918. No 6). В статье Гиппиус цитирует строки из того же стихотворения.

"Ere Nouvelle" -- ежедневная парижская газета союза левых сил, издававшаяся с 1917 г. Луи Паске.

Мы больны

КОММЕНТАРИИ