...Его туманные винты

Как две медузы дымноструйны.

Есть такое особое человеческое волнение: надкорыстное, надличное, наднациональное, но очень земное: всечеловеческое. В нем ощущаешь себя частью всего человечества. В порядке разума оно не лежит, является вдруг по самому неожиданному поводу, и разум иногда его оправдывает, а иногда и нет: т. е. оно может быть и умным -- и глупым, и великим -- и смешным. Но когда бы и в какой бы дозе оно ни явилось -- его непременно узнаешь.

Я хочу проследить одну из его бесчисленных линий. Кстати, это будет кусочек нашей истории -- слишком быстрой! истории "на глазах".

Живу в Париже. Год 1907 (м. б., шестой, но вернее седьмой). Не отрываюсь от кратких, но определенных, газетных сообщений: вчера Сантос-Дюмон на аппарате тяжелее воздуха, поднялся на полметра и продержался в течение 3 1/2 секунд (или минут, не помню).

Минуты, секунды -- все равно, теперь кончено: полетели. Упрямые скептики свое: не полетят! Но эти упрямцы исключение. Другие просто еще не успели внимание обратить...

Мягкий, овальный пузырь дирижабля над St. Cloud -- ведь и он волнует, да еще как! Ведь это -- "вольный полет"!

Волнует мягкий дирижабль и над Гамбургом, в то же лето: упоительно плавает, низится, поворачивается: неуклюже -- но танцует. Немецкий, -- не все ли равно? Вольный полет, люди летят, куда сами хотят.

Далее, через год, кажется, или через два: старый Франкфурт, с острыми своими крышами и колокольнями, -- весь взбудораженный, праздничный, нервный; толпы густеют, стягиваются, музыка, напряженность ожидания: это уж не дирижабль, не мягкий пузырь, это сам Цеппелин II летит из своего Фридрихсгафена во Франкфурт, это первый "настоящий" полет.

Каждые десять минут вывешиваются телеграммы: вылетел... миновал такое-то местечко... отклонился к западу... запаздывает...

Блестит белым выстроенная для героя гигантская "конюшня". Все приготовлено для встречи. Толпа гуще. Но осенний светлый день уже склоняется к вечеру, а "его" все нет! Прилетит ли? Неужели с ним что-нибудь случилось?

Все -- чувствуют одно и то же, все одинаково боятся и восторженно надеются. Почти нет сил дольше ждать. Да когда же? Почему нет известий? Вот, и огни зажгли. Нет, не прилетит.

Он прилетел. Поздно, когда уж толпы изнемогли от ожидания. Длинный, острый, ребристый воздушный корабль, тяжело и трудно опускающийся к земле, тяжело влезающий в свою "конюшню".

Можно себе представить восторг встречи после такого ожидания.

Он остался во Франкфурте и потом каждый день летал над ним.

И каждый раз он пронзал душу... просто своим бытием, своим этим тяжелым "свободным" летом.

Мало ли о чем можно было "думать" и что "предугадывать", страшное и противное, глядя на Цеппелин II! Но никто ни о чем не "думал", и было не до предугадываний. Думанье -- не того порядка. А было просто:

Ужель мы здесь, в юдоли дольней?

Как странен звон воздушных струн

То сероблещущий летун

Жужжит над старой колокольней...

И мы, конечно, не "в юдоли дольней", --

Мы с ним, -- летим к завесе туч,

И серый Луч скользит, колюч,

Над удивленной колокольней...

Важно, что он "юный, буйный", что перед ним "смирилась злая пустота" и "ласково его колышет...". Только это, больше ничего, только человеческая победа.

Но вот еще далее (очень скоро). Поздняя осень, холодно. Берлин. Из Берлина -- в предместье -- едут, идут, бегут. Все дороги, довольно грязные, запружены. Мы тоже едем, потом идем, потом бежим.

Это Tempelhofer Feld. Взрытое большое поле, кое-где обнесенное загородками: полукругом трибуны. Посередине высокий легкий столб-мачта. Мы сначала и у загородки все время останавливаемся; наконец, попадаем на трибуну.

Тут не до воздушных кораблей-гигантов. Но тут что-то еще более волнующее, потому что более "победное". Люди преодолели тяжесть своего тела, сделали тяжелое легче легкого.

Сначала -- поле казалось пустым, пустынным. Только потом, привыкнув, мы заметили: кое-где, сливаясь с землей, стоят широкие коробочки на двух колесах. То одна побежит, -- остановится, скосится. То другая, и опять остановится. А вот... да, да, вот бежит, не останавливается, и колеса перестали вертеться... Летит!

Берлин, но были это американец Райт и французские летчики: Латам, Блерио... и другие.

Они должны были описывать круги, огибать серединную башню-мачту. Блерио летал на биплане. Летал медленно и очень низко над землей, совсем низко. Аплодировать ему стали с десятого, кажется, круга. Но он не много их успевал делать сразу: садился -- и через некоторое время опять начинал свое упорное низкое круженье.

Но вот Латам. О, как высоко (по сравнению) реет он на легком моноплане, какие широкие делает круги, -- жужжа, пролетает почти над самыми трибунами. И не останавливается, не опускается, -- десять, пятнадцать, двадцать... Небо, уже потемнело, густо-густо позеленело, а на нем, словно углем вырезанный, странный силуэт маленького черного человека на гигантах черных крыльях. С каждым новым кругом наше волнение усиливается, трибуны встречают приближающегося летуна взрывом аплодисментов. И вот-вот мы закричим "довольно!" -- потому что ведь страшно, ведь совсем ночь... Но, точно сросшийся

.......вместе

Он летит на стрекозе,

На своей невесте...

У меня случайно сохранилась, за переплетом книги, тогдашняя карточка этого Abendflug'a {вечерний полет (нем.). }: на зеленом небе черный очерк стрекозы, -- аппарата, который, конечно, нашли бы несовершенным, несовременным... (Сохранилась и другая -- Цеппелин II над колокольнями Франкфурта.)

Еще год, или два, три... Весеннее небо над Пиренеями, и уж не круги вокруг мечты, не стрекоза над трибунами, а совсем под "червонными облаками",

Среди небес горящих;

Как золото желты

Людей, в зарю летящих,

Певучие кресты.

Латам погиб в Африке. А Блерио... Блерио совершил чудо из чудес: перелетел Ла-Манш.

Но тут -- перерыв. Война. Другие волнения овладели человечеством. В иной цвет окрасилось для нас самое слово "Цеппелин". И человеческие птицы... уж не бескорыстными глазами смотрим мы на них. Не думаем, что они "человеческие": они, прежде всего, или немецкие, или французские, или английские (или "советские") -- все в этом.

А попутно -- особенно подчеркнутые, особенно яркие мысли о человеке: великой власти может достигнуть человек над природой, материей, плотью мира; но в последнем счете решает все человеческая душа: какова она -- таково будет и созданное человеком, обратится на смерть ему, или на жизнь. От души человеческой зависит, сделаться или не сделаться прахом, подчинив себе материю мира.

Дана ей плоть в рабыни

И воля для борьбы...

Она же стала ныне

Рабой своей рабы.

Но война была -- и миновала. Не без следа, конечно:

Все, что бывает, не исчезнет,

Пусть миновало, но не прошло...

И война оставила свою борозду на лике человечества. Однако душа опоминается, припоминает себя прежнюю, -- настоящую. Опять делается способной к тому бескорыстному, особенному, волнению за все человечество, за человека вообще.

Не оно ли -- этот восторженный восторг сегодня, этот не рассуждающий пламенный порыв к молодому американцу Линдбергу, перелетевшему -- уже не три метра поля, не Ла-Манш, -- Атлантический океан? Не радость ли победы, -- чужой, как своей, -- новой победы над материей, над пространством и временем?

Я не сомневаюсь нисколько: многотысячная толпа французов, устремившаяся в Бурже, -- когда она, после жгучего ожидания, увидела, наконец, спускающийся с небес "Дух Святого Луи" -- испытала совершенно то же, что немецкая толпа, почти двадцать лет тому назад, увидев в Франкфурте серый луч -- Цеппелин. Там и здесь -- были люди, было одинаковое, хорошее, благородное, праведное и бескорыстное человеческое волнение.

Ну, а что вокруг него, по-человечеству, завивается, -- об этом не стоит говорить: это всегда, и всегда не важно.

Линдберг, вероятно, еще не родился, когда начал летать Сомтос-Дюмон. Но если б тогда, в те давние (и совсем недавние) дни Сомтос-Дюмон не совершил своего трехминутного полета на полметра от земли -- Линдберг сегодня не перелетел бы океана.

По существу -- и полметра, и океан, -- одно и тоже действие, одинаковый подвиг и чудо человека. Это сделал "он", "они", т. е. -- "мы".

Так именно мы, переживая наше волнение, чувствуем, не потопляя при этом в общем "мы" -- никого: всегда помним, что есть и "они", и "он".

Только бы помнили мы, не забывали, что всякая "наша" победа над материей мира может, по нашей же вине, обратиться в поражение, и тем более страшное, чем победа будет более великой.

Райт братья Уилбер (1867--1912) и Оруэлл (1871--1948) -- американские авиаконструкторы, пионеры авиации. Первыми в мире 17 декабря 1903 г. совершили краткий полет на построенном ими самолете.

Латам Ю. -- французский летчик, установивший в 1909 г. рекорд высоты полета (155 м.).

Блерио Луи (1872--1936) -- французский авиаконструктор и летчик. Первый перелетел через Ла-Манш (1909).

Линдберг Чарлз (1902--1974) -- американский летчик. В 1927 г. совершил первый перелет через Атлантический океан (из США во Францию).

Сантос-Дюмон Альберто (1873--1932) -- французский летчик, установивший в 1906 г. рекорд скорости (41 км/ч) и дальности (220 м) полета.

На моих глазах

КОММЕНТАРИИ