(Речь на собрании памяти M. M. Винавера 17 декабря 1926 г.)
Что такое свобода?
Уж, конечно, я не стану сейчас заниматься разъяснениями этого понятия. Слишком оно сложно, слишком широко. С тех пор как люди себя помнят, они все разъясняют вопрос о свободе. Но пока -- бесконечные разъяснения весьма мало помогали понять свободу тем, кто ее не понимал. Мне даже приходит иногда в голову: а вдруг это что-то, с чем надо родиться? Кто не родился -- тому не разъяснишь. Зато другой, с этим рожденный, и без всяких объяснений будет действовать так, что во всех его делах, в последней мелочи, отразится его внутреннее чувство свободы. Его понимание, что такое свобода.
Все, думаю, согласны, что Максим Моисеевич Винавер, -- имя которого нас здесь сегодня собрало -- один из рожденных с этим таинственным знаком в душе -- знаком свободы. Под ним проходила и прошла его жизнь. Я не буду касаться его общей деятельности, она достаточно известна; но я подчеркну: за какое бы дело, широкое или узкое, он ни брался, к какому бы руки ни прикладывал -- он вносил в него, прежде всего, дух свободы.
Я хочу сказать два слова о Максиме Моисеевиче -- редакторе литературного журнала, руководителе "Звена".
"Одолевают меня сомнения, -- писал он мне, -- хорошо ли я сделал, взявшись на старости лет не за мое, в сущности, дело и с упорством продолжая его... Поддерживает меня только нерадостная мысль, что никто другой за это нужное дело не берется и едва ли возьмется. Моя писательская деятельность была всегда далека от журналистики -- я сам потому мало в "Звене" пишу, и вынужден опираться на других...".
Сомнения понятные, -- но напрасные: трудное дело редакторства (сейчас особенно трудное) Максим Моисеевич исполнял так, как мог исполнять только он.
Опираться на других... еще бы! Бывает ли журнал -- без сотрудников? Существуют разнообразные принципы и методы в деле искания этой опоры. Между ними не последнее место занимает метод персональный (в иных случаях даже он один и годится). Этот метод мне пришлось когда-то объяснять одному редактору и даже прибегнуть для этого к такому примеру (прошу извинения за его вульгарность): "Представьте себе, что вам нужно купить лошадь. Вы долго испытываете ее, но наступает момент, когда надо решить, годится она вам, или не годится. Годится -- покупайте целиком, и уж не рассчитывайте, что три ноги годятся, а четвертую вы подвяжете, и тогда она повезет вас по вашему желанию. Нет, она повезет только со всеми ногами и как ей свойственно. Не можете решиться? Откажитесь от покупки".
Но на это данный редактор ответил мне: "Что за странный метод! Отношения редактора и сотрудников просты. Это -- строевое учение. Редактор -- взводный, сотрудники -- солдаты. Взводный смотрит, и если кто-нибудь не в ногу марширует, кричит: "Стройсь!"".
Максим Моисеевич меньше всего был "взводным". Думаю, самый образ взводного, командующего солдатами -- сотрудниками "Звена", никогда бы не пришел ему в голову. Определив идейную дорогу журнала как "бесконечное стремление к свободе мысли и бескорыстное искание правды" -- он вглядывался, всматривался в людей, сам шел навстречу тем, в ком видел возможных попутчиков. И раз "узнав" попутчика, уже брал его целиком, "спокойно доверялся", как он говорил, ибо: "Я слишком давно и глубоко уважаю печатное слово, чтобы не преклониться перед стремлением говорить всю правду до конца... при ощущении полной внутренней свободы".
Конечно, не всем дано действовать так, как действовал Максим Моисеевич: ведь у него, кроме любви к настоящей свободе (т. е. к своей и чужой равно), был еще другой дар: дар любви к личности, понимания, что такое личность и проникновения в природу всякой индивидуальности.
Это ценнейшее свойство и позволяло ему находить действительных попутчиков, а найдя -- "спокойно им доверяться". Он слишком хорошо знал, что лишь "при ощущении полой внутренней свободы" можно "сказать всю правду до конца...".
По некоторым словам Максима Моисеевича можно бы, пожалуй, заключить, что сам он свой повышенный интерес к личности ставил особняком, отдельно от своей же общественной деятельности, -- отделял себя, редактора культурного журнала -- от себя, борца "за право и свободу". Но ему, в существе цельному, была очень известна глубокая подземная связь между пониманием свободы и пониманием личности. Разве эти два понимания -- не вода в двух сообщающихся сосудах? Насколько полон один -- настолько и другой.
Оттого, говоря с Максимом Моисеевичем о "Звене", мы и соглашались: дух, атмосфера журнала не могут быть чисто эстетическими; в журнале должно быть и то, что неуловимо присутствует в книге "Недавнее": элемент борьбы. И глубоко ошибались все, кто думал, что "Звено" только "тихая пристань", прежде всего тихая пристань для самого Максима Моисеевича. Не такой он корабль, чтобы успокаиваться в мертвых заводях. Обманывала, вероятно, тишина, которая была в Максиме Моисеевиче. Но это тишина, мягкость человека, обладающего чувством такта и меры в самой высокой степени. Да и какая речь о "пристани" -- если сердце журнала "бесконечная свобода мысли и бескорыстное искание правды?".
Таков редактор одного из наших зарубежных свободных журналов. Повторяю опять уже сказанное: у меня нет чувства, что он куда-то ушел от нас, от жизни, от бытия. И я радуюсь, что его близкие, его попутчики и соработники, сотрудники "Звена", так же не верят в его отход, и так же, как я, ощущают его постоянное присутствие.
Впервые: Звено. Париж, 1927. 9 января. No 206. С. 2--3.