20 августа [18]91 г., село Глубокое.
Я вам не написала в деревню по тому адресу, который вы дали -- единственно вследствие физической невозможности, милый друг мой. Мы живем в такой глуши, что часто по целым неделям не имеем сообщения с остальным миром. Завтра предполагается оказия, т.е. повезут письма на почту в город -- и я пользуюсь случаем, чтобы написать вам эти несколько строк. В конце концов оказалось, что все вышло к лучшему: вы поторопились в Петербург и, вероятно, моего письма в деревню не успели бы получить. Конечно, я огорчилась, что вы не заехали к нам. Но мне кажется -- я понимаю вполне ваше настроение и угадываю, как тяжелы вам были бы всякие встречи с посторонними и чуждыми людьми. Я знаю многих, любящих свои личные печали, как и личные радости; такие люди никогда не остаются одни со своим горем; но мы с вами оба не такие.
Скоро я увижусь с вами -- не на лоне природы, как я надеялась, но в сущности дело не в этом. Если бы все, что вы пишете, могло сбыться! Если бы действительно можно было жить не злобствуя, не браня, не вредя друг другу, если бы можно было составить хоть небольшой кружок серьезно работающих и серьезно думающих людей, хороших товарищей, и доверять им бесконечно, не боясь, что они вдруг отвернутся от тебя из-за вздора, из-за какой-нибудь сплетни! Я такая пессимистка, что не верю в возможность этого в Петербурге, да еще в литературе. Есть вы, есть я, есть отдельные личности -- но нет союза, нету кружка. Мы об этом как-нибудь поговорим с вами при свидании. Во всяком случае -- большое спасибо вам за добрые, искренние слова. Каждое письмо ваше оставляет во мне отрадное чувство. Я буду ждать от вас еще несколько строк в Глубокое. В деревне живется недурно, я почти привыкла к унылым российским полям. Пишите же, милый Аким Львович.
Ваша душой Зин. Мережковская