ТАМ И ЗДЕСЬ
Река Стрема, что отделяет хутор от села Заречного, — с весны полная, а к середине лета лысеет и узится, выкидывает острова, так что перевоз сводят пониже, а близ села, в узком месте, городят кладки. Село большое, церковь каменная. Село великорусское, но есть и малоруссы, да и так в укладе жизни, подчас в одежде, в говоре чувствуется близость южных губерний. Кругом живут по-всячески: есть и хутора, и деревни, и поселки. На хуторе Пчелином, за сажалкой, десятка два изб; вся земля в аренде; крошечным хуторским хозяйством заведует Флорентий Власыч и нынче даже не держит при усадьбе постоянных работников, кроме дюжего Миши. На кухне стряпка Анисья да Миша. Коли что нужно по усадьбе, свои мужики за охотку придут, поделают.
По кладкам перебрался Роман Иванович в Заречное, в гости к отцу Симеонию. Погода стояла неприятная: ветреная, темная, острый дождь то летел, то не летел.
— А-а! Милости просим! Гость петербургский. Орел наш залетный. Надолго ль, — шумно встретил Сменцева отец Симеоний. Тучный, рыхлый, сырой какой-то, с круглым носом, круглыми глазами, круглым ртом, растопыренными, редкими, впроседь, волосами, поднялся он с кресла навстречу гостю. Темно-лиловый подрясник, хоть и не поношенный, уже успел замаслиться на круглом животе.
Роман Иванович подошел под благословение, потом они вкусно облобызались.
— Как раз к пирогу, к воскресному. Я только из церкви, отдохнуть сел. Матушка! Римма Васильевна! Ты погляди, кто пожаловал! Да где это она?
— А я нынче с дороги обедню проспал, — выговорил Сменцев, улыбаясь.
— Бог простит, дело ваше профессорское. Надолго ль собрались?
Пришла матушка, в скорости двинулись к столу. Матушка была сухая, длинная, любила бонтон и даже говорила в нос. Губернского протоиерея дочка, видавшая Москву, она долго не примирялась с Заречной глушью. Теперь ничего, тем более что жили они отлично, приход был не из бедных. Дом большой, крепкий, земли много — и не возиться с ней: всю сдали, себе только огороды оставили, к Стреме; любит отец Симеоний огородное дело.
Два сына у них взрослые; один священствует в дальней губернии, а другой студент, чем весьма довольна матушка: дорога широкая. Этот студент, Геннадий, большой друг Флорентия; жаль, по зимам дома не живет.
Теперь он здесь, рослый, румяный, молчаливый. Пощипывает черный пух на подбородке и глядит с любопытством на Романа Ивановича. Второй раз только с ним встречается.
— Профессор, деревенского пирога, пожалуйста! — тянет в нос сухая матушка. Всегда его профессором зовет.
Отец Симеоний благодушно качает животом.
— Ну, что слышно, что видно? У нас все по-хорошему. Намедни Флорентий Власыч забегал. Думает скоро курсы наши открыть: народ сер, что правда, то правда, однако отлично Флорентий Власыч предметы свои читает. Я однажды слушал, прекрасно это он по практической физике.
— А вы что ж, батюшка? — сказал Роман Иванович, усмехаясь. — У вас тоже хорошо выходило, рассказы из священной истории.
— Буду, буду… Как можно! Прошлую-то зиму недомогал я… Дьякон, спасибо ему, шустрый, помощник… Книги у него завелись, читает… Такой стал острый, обмялся. С сектантами тут у нас, слышно, беседует. Это уж, пожалуй, и ни к чему. Бог с ними. Дадена им теперь своя свобода, ну и пусть их. Для них миссионера, когда нужно, пришлют. А я не вхожу. Да признаться, — между нами, конечно, — они благолепнее в поведении. Раз что не пьют, да и грамотные.
— Ах, мужик всегда мужик! — сказала матушка. — Я за просвещение. Прекрасное дело эта ваша вечерняя школа. Но Флорентий Власыч все один. Вы редко наезжаете… я это понимаю, но все-таки. А дьякон — что же? Хотя он и развился, но необразованный, некультурный человек.
Отец Симеоний добродушно засмеялся.
— Образуется, сколько надо. Оно, Роман Иванович, хорошо дьякону за речку к вам беспрестанно, и вдовый он, без забот, и сухонький, легкий. Я бы рад иной раз, а немощи-то и не пускают.
Сменцев с готовностью ответил, что это вполне понятно и что батюшка должен себя беречь. Заговорили о том, о сем, сошли на местного владыку: его лично знал Сменцев.
— Ну, а что, как, преднамереваются нынче собрания опять эти… у графини Соловцовой? — спросил отец Симеоний почтительно.
— Я графиню нынче в Царском видел. У нее большие планы.
— Так.
Геннадий поднялся из-за стола, но из комнаты не вышел, а стал поодаль, у окна.
— А вот, батюшка, кстати: один почтенный иеромонах нынче в Питер прибыл; очень всякого рода школами интересуется и вообще церковно-просветительными нашими начинаниями. Весьма деятельный, у графини тоже намеревается бывать. Я его по нашей академии помню, так вот пригласил к себе, в Пчелиное, пусть посмотрит.
— Так. А позвольте узнать, это какого же он монастыря? Ежели академист…
— Да он болгарин, там и пострижен был. В академии петербургской только воспитывался. Очень способный.
— Так, так. Весьма буду рад познакомиться. Не здешний, значит. И у графини принят.
— Он Россию очень любит. Духовная, говорит, моя родина.
— И скоро ожидаете? — вмешалась матушка. — Ах, он будет разочарован. Не школой вашей, конечно, я совсем не про нее… А так, вообще. Серостью, глушью… И где вы его поместите? Флигелек такой маленький…
— Да он без претензий, Римма Васильевна. А в доме у меня за библиотекой есть комнатка удобная. Он ведь только взглянуть; благо мы товарищи. К вам, отец Симеоний, я его запросто познакомиться приведу.
Отец Симеоний имел привычку смутно пугаться при всяком известии о новых людях, особенно петербургских; впрочем, немедленно же и успокаивался. И если чего не понимал, то любил об этом вовсе не думать. По правде говоря, он не совсем понимал, ни что это за «курсы» в Пчелином, ни что такое Роман Иванович. Но давно привык и наслаждался покоем, а Сменцева почитал за его знакомства. Оклад, исправно получаемый за «чтения» на «курсах», весьма к ним располагал. Чтения же не обременяли: дьякон Хрисанф с такой охотой заменял отца Симеония чуть не всякий раз, что жаловаться на утруждение было нельзя.
Поговорили еще кое о чем. Видя, что отец Симеоний слегка позевывает (привык отдыхать в это время), гость стал откланиваться.
— Вы домой? — спросил вдруг Геннадий. — Я бы с вами пошел. С Флорентием на минуточку повидаться.
Роман Иванович пристально поглядел на него, что-то вспоминая, потом сказал:
— Пойдемте.
Дорогой они молчали. Только уже за рекой, поднимаясь к хутору, Геннадий вдруг обернулся и сказал несколько угрюмо:
— Вы меня извините. Я вас совсем не знаю. С Флорентием дружу. Так вы, собственно, его взглядов держитесь?
В Геннадии-студенте еще сидел недавний семинарист. Это было видно.
— Не понимаю вашего вопроса, — с мягкостью сказал Роман Иванович. — О каких вы взглядах?
— Ну… мало ли? Трудно определить. Мне в духовном училище сильно всякую веру отбили. Но я понимаю, что высшая культурность, даже высшая наука… ну, словом, они чистым материализмом не удовлетворятся. Я не могу быть положительно верующим как Флорентий, но я с ним согласен.
— Так что же вы от меня хотите?
— Да насчет некоторых деталей. Меня и во Флорентии детали смущают. А вы, например, к папаше под благословение подходите. Флорентий — нет.
— Что же вас тут смущает? Считаю нужным — и подхожу. Разве я не свободен?
— Но Флорентий же ваш друг. И курсы эти… беседы, ваши же? Флорентий так о вас говорит… Впрочем, он ничего не говорит, он только отзывается о вас… Ну, словом, неужели вы в церковь веруете?
Роман Иванович пожал плечами и ускорил шаги.
— А это длинный разговор, и лучше его не начинать. С Флорентием как-нибудь потолкуйте. Удивляюсь: дружите с ним, а между тем ничего толком он вам не объясняет…
Геннадию почудилась легкая насмешка в последних словах. Он думал обидеться, но как-то не посмел. Невольная почтительность и даже робость перед Сменцевым связывали его; он злился и раздражался на себя, но ничего не мог поделать. Относительно того, что «папашку-то Сменцев за нос водит», Геннадий не сомневался и этому сочувствовал. «Однако же слишком хитер, и что за иеромонах приедет и зачем, не разберешь».
Когда уже подошли к самой калитке, Геннадий сделал новое усилие победить робость и проговорил, ни к селу, впрочем, ни к городу:
— Всякая общественная пропаганда должна иметь ясную общественную идею. Самую ясную и определенную. И вот, собственно, идея-то ваша… То есть я хочу сказать, что она не совершенно ясна…
— Вам, может быть, рано? — тихо и осторожно сказал Роман Иванович, пропуская Геннадия вперед и запирая калитку.
— Что это — рано?
— Да вот… насчет ясности общественных идей. Вы на втором курсе… Надо заботиться о том, чтобы к окончанию университета у вас были ясные общественные идеи; не превратились бы в ясные идеи… обывательские.
— Как вы можете?.. — вскипел Геннадий, но осекся: они были уже во дворе, в двух шагах от флигеля. А на крыльце флигеля, на ступеньках, сидел Флорентий и что-то с жаром, но не громко, говорил стоявшим подле него людям.
Погода начинала разгуливаться. Бледное, точно заплаканное солнце то и дело вылезало в прорывы туч, бледно золотя короткую, обшмыганную, еще мокрую травку, которой зарос двор.
— Геннадий, здравствуй! — весело сказал Флорентий. — Пройди, коли хочешь, в комнату, подожди. А ты, Роман, узнаешь? Это все наши, пчелиные. Дедушка Акимыч, он с богомолья только вернулся.
— Ты Мишин дедушка? — ласково спросил Сменцев.
— Его, его, а это, вон, тоже внучка моя, сестра Михалкина. А это, вот, зять мой. Флорентий Власыч наказывал, как, мол, с богомолья вернется, так пусть побывает.
Старик был крепкий, бодрый, даже не вовсе белый, а только с сединой в курчавой бороде.
— Ему бы работать, а он, ишь, в такое время на богомолье поплелся, — сказал Тимофей, зять, тоже крепкий мужик, веселый, молодой.
— Много, много в дому работников без меня, — подхватил дед. — А что ж, коли так назначили? По сроку народ и двинулся.
Круглолицая девушка, статная, с бойкими карими глазами, засмеялась и тотчас же прикрыла рот кончиком платка.
— И чего ходил? Ноги только стер. Ведь сказывал тебе, небось, Флорентий Власыч, вперед сказывал… Да и Митька с Заречного…
— Мало што. А ты, шустрая, гляди! Я-те не погляжу, что ученая. С дедом спорится. Спрашивали ее.
— Нет, Ленуся у нас умница, — заступился Флорентий. — А что, Ленуся, свадьба-то как? Не иначе, что ль? Митя нынче хотел…
— Не ко время, — отрезала девушка. — Нехай еще погуляет. Крутиться-то не ко время.
Дед покачал головой. Внучку любил, даже баловником считался, однако «шустрость» ее сильно не одобрял. Семья, впрочем, была дружная; большая и с достатком. У Лены был жених в Заречном, — Дмитро из малороссов. Невесту он звал Олеся, но она этого не любила и сама кликала его Митькой. В дом Дмитрия взять было нельзя, и со свадьбой все тянули: «очень уж неохота мне в Заречное», говорила капризная Ленка.
— Ладно, выдадим, не посмотрим, — сказал добродушно Тимофей.
Третий мужик, стоявший справа, поодаль от Жуковых, имел вид немножко особенный; не то он чище, аккуратнее был одет, не то в лице его меньше простоты было, чем у Тимофея, например, и больше достоинства. Лицо еще молодое, светлая, недлинная борода.
— Иван Мосеич, ты бы тоже в горницу, что ли, зашел, — обратился к нему Флорентий. — Или садитесь все на крылечке, чего стоять-то?
Иван Мосеич поглядел на Сменцева.
— Да я и в другое время, — произнес он негромко. — Павел-то Акимыч не станут при нас про богомолье рассказывать, — прибавил он, усмехнувшись.
— Чего не стану? Чего мне? Я Флорентию Власьичу рассказываю. А ты хоть слушай, хоть не слушай. Это у вас тайности, ну ваше и дело.
— Напрасно ты, Павел Акимыч, — кротко возразил мужик. — Сам знаешь, несправедливо. Какие у нас тайности? Не за горами живем.
— Ну ладно, ладно, — вступился Флорентий. — Сидеть, так садитесь, а ты, Ленушка, пойди к Мише, самоварчик наладьте, сюда пусть на крыльцо и притащит; тесновато, да в комнате еще тесней. Погода вон совсем разгулялась.
Жуковы уселись на левом широком выступе крыльца. Тут же примостился и Геннадий. Отдельно, направо, сел Иван Мосеич.
Пройдя по ступенькам наверх, мимо Флорентия, Сменцев направился в комнаты. Скоро вышел опять, но остался у самых дверей, под крылечным навесом.
Старик, обращаясь к Флорентию, тотчас же завел обстоятельный рассказ о своем богомолье. Он ходил за полтораста верст, в «нижнюю губернию», где было недели две тому назад торжественное «перенесение святыни».
Рассказывал со вкусом и не стесняясь.
— Вот это я им, дома, значит, объясняю, как оно вышло, — говорил старик, размахивая руками и указывая на Тимофея, — они ко мне, поди да поди к Флорентию Власычу, ты, говорят, нам все наперекор, а теперь сам убедился. А чего я убедился? Только одно, что к святыне действительно не попал.
— Куда ж попал-то? — не без тонкой усмешки спросил Иван Мосеич.
Флорентий перебил его.
— Постой, Иван Мосеич. Ты мне, дед, скажи, с чего ж не попал?
— Куды! Народу это нашего, богомольцев-то то есть, — сила. Ну, а жандармов, прямо сказать, вдвое. Сряду же оцепка, и не то в церкву или там к ходу крестному, а до города, и до того не допустили. Дожж это, грязь, темнота, народ так в лужах, вповалку, больные, кто куда. Мы просимся, а нам говорят, — чего народ серый, попов сколько было, со своими пришли, так и батюшек не пропущают. Плакали даже, хорошие батюшки. За цепой так и провалялись.
— Ну, а потом как же? Утром-то пустили же?
— Утром-то самое оно-то и началось, — где ж пустить? Помаленьку мы к городу это двигаемся, да куды! Войско, и ходу нет. Кто с больными, из простых, воют, сколько, мол, верст шли, а им начальство объясняет: погодите, мол, нельзя, потому должны сначала все генералы на просторе отмолиться, с барынями и с прочими высокопоставленными лицами, и когда высокопоставленное духовенство и другие особы отбудут по окончании религиозных торжеств, то после и вас, под присмотром войск, допустят.
— Под штыком, значит, молись, коли сер… — опять усмехнувшись, заметил Иван Мосеич.
Старик сжал губы.
— Зачем?.. Для порядку они думали, понятное дело. Они, может, и старались по-хорошему, им тоже от всякого начальства строгости. Ну, не вышло. Кой народ остался, конешно, потому экое место тащились, где уж разбирать? И на зуботычины не посмотришь, доберешься хоть когда, лишь бы поклониться. Ну, а я, грешный, что-то закипело сердце — закипело, пойду, мол, прочь, не стану, мол, дожидаться, пока они там народу место ослобонят, не надо, молитесь, коли уж такое вам счастье. Поклонился главам соборным издаля, через цепу, да пошел. Многие тоже так-то. И паренек этот, что ко мне пристал, и он со мной. Занятный паренек.
— Где же он?
— Э, он теперь, небось, за Киевом. Он туды, к Киеву, махнул. Такой, право, милый паренек. Матвеем звать. Мы с ним как сошлись под Лебедянском, так всю дорогу вместе. Молчальник он, глядит да вздыхает, а тут, признаться, первый ко мне: пойдем, дедушка, прочь, неправильно это они народ к святыне, как стадо ровно скотское, не допущают. Надо, говорит, свое достоинство иметь. Ну и пошли.
Студент Геннадий с удовольствием усмехнулся.
— Умный человек. Насчет мощей, я там не знаю, может, совсем и не нужно было туда непременно стремиться. А что народу необходимо помнить свое достоинство, — это верно.
Дед неожиданно, со злобой накинулся на студента. Повернулся к нему, замахал руками, все даже удивились. Дед кричал что-то насчет мощей, и что пусть студенты о них не рассуждают, особливо те, которые «от рождения своего отказываются».
— Ты есть духовного рождения, а я тебя знаю, рассуждаешь в виде самого ученого студента. Довольно стыдно.
Флорентин хотел вступиться, но дед так и наскакивал на Геннадия. Миша принес на крыльцо самоварчик и стоял, слушая, пока Лена перетирала стаканы.
— Что духовное звание? — ввязался вдруг Иван Мосеич. — Вы про звание духовное, а выражаетесь «духовное рождение». Разве духовное рождение то означает? Сказано: кто не родится духовно… А вы про звание. Звание что? Ну что? Может оно, например, от пьянства воздержать? Может?
— Не может! — грянул дед, нисколько не смущаясь таким оборотом дела. — От пьянства не может. Но коли ты, Иван Мосеич, хочешь знать мои окончательные мысли…
— Погоди, Акимыч, — ласково и твердо сказал Сменцев, выступая вперед. — Погоди. Мы еще о твоих мыслях успеем особо потолковать. И о студентах. Всякого звания и рождения человек святыню должен уважать.
Голос Романа Ивановича внезапно успокоил старика. Притих, головой закивал:
— Вот, вот…
— Лучше иди-ка сюда, выпей стаканчик, да ладком скажи еще, чего припомнишь. Про Матвея этого, что ли, расскажи…
Акимыч послушно полез на ступеньки.
— Ишь, слушай хозяина-то, — кивнул он Геннадию. — Сказал, как отрезал: уважай святыню.
— Да я… — начал Геннадий, но смолк, пожал плечами и покраснел.
За чаепитием повели разговор о пьянстве.
— Ой, есть озорство на селе, есть. Пчелиное далеко ль, а народ не сравнить, справнее, тише. Правда, тесноты этой нет, ну и поправились…
— Не от тесноты, от души все идет, — наставительно произнес Иван Мосеич. — О душе не понимаете, оттого у вас и безобразие.
С Иван Мосеичем тихо заговорил Флорентий, боясь, что старик опять рассердится. Но Акимыч глядел на Сменцева. Очень уж его уважал. Путем не говорили никогда, но Акимычу нравился Сменцев. Хозяин, — сейчас видать. Понятие в нем, глаз соколиный.
— В эту, в школу-то в твою, к Флорентию Власычу, я стар ходить, а наши сказывают… — толковал он Сменцеву. — Много чего сказывают. И дьякон этот Заречный, заведет у нас, заведет… Ничего, многое правильно. Я пареньку-то, что со мной ходил, Матюше, и то говорю: вот бы тебе с дьяконом нашим про божественное достоинство. Не с попом, поп что — сыр, да больше по дому, у огородов, а дьякон, что в хозяйской у нас, в Роман Иванычевой школе, — этот весьма доточен. Ну, он слушает. Да неграмотный. Письма совсем не знает.
— Молодой? Чего ж он по богомольям?
— Да как сказать? Обещался. Я ему письмо писал к сродственнице, так с того и знаю, что обещался. Может, грех какой на душе. А парень богобоязненный, смирен, милый парень. Новгородский он.
— Новгородский. А зачем же ты письмо ему писал?
— Да вот, поди ж ты. Христом Богом просит, напиши да напиши. А я какой писатель? Писывал, да ведь ныне годы мои… Ты, мол, баю, другого кого… Нет, вот, некого. Уж это мы когда прочь повернули. Ну, в селе, у дворника бумажку выкупили, написал я ему. Улите какой-то, — в людях, видно, живет; может, и невеста, Бог его знает.
У Романа Ивановича вздрогнули веки. Странная, дикая мысль мелькнула в голове. Вспомнились самые последние разговоры с Литтой. Ее полуоткровенность. Сдержанная она, даже когда начинает верить. Но проскользнули слова… именно о богомолье, о странствии… Да, это вероятно, если сопоставить… А мир так мал: все и все — встречаются.
— Новгородский он, значит, — спокойно продолжал Роман Иванович, наливая еще стакан старику. — Туда, значит, и письмо писал, Улите этой.
— Туда. Жив, мол, и здоров, обещанье исполняю по силам, чего и вам желаю.
— Досада, что ты, дед, сюда его с собой не привел.
— Да я звал. А он, — нет. Пиши, говорит, что теперь опять к святыням иду, а потом уж сряду и домой.
Роман Иванович еще острее взглянул на старика. Помолчал минуту.
— Акимыч, а ведь я, пожалуй, твоего паренька знаю. Знаю такого одного, тихий, разумный и к Улите сватается. Слышишь, Флорентий, к Улите сватается.
Флорентий давно глядел на него удивленными глазами.
— Что, не помнишь? Верно, тот. Коли в Питере бывал — тот.
Старик покачал головой.
— Обознался. Мой-то Матвей в Москве бывал, да и ту обегал. А Питирбурха и не нюхивал. Это верно знаю. Он смирный. И сюда-то не шел. Кабы знакомый, — пошел бы. Домой ему спешка.
— Да… Может, обознался…
Роман Иванович равнодушно пожал плечами. Он нарочно сказал о Петербурге и нарочно больше не расспрашивал. Не сомневался, что этот Матвей — Михаил. Понятнее стало многое. Нравилось это в Михаиле, и нравилось, что мир так мал и что столкнулись они со здешним Акимычем, который сидит и ему про Михаила с Литтой рассказывает. А теперь он — «дома»… Уж, конечно, сумел благополучно переправиться.
Чай между тем отпили. Говорили еще о том, о сем. Сменцев мало вслушивался.
Стали прощаться. Зять старика, Тимофей, мирно и скромно разговаривал с Геннадием.
— Роман, — сказал Флорентий, отзывая его в сторону. — Вот Иван Мосеич просит меня в Кучевой послезавтра к вечеру. Старики желают беседу. Может, и ты пойдешь?
Иван Мосеич прибавил:
— Сделайте милость, пожалуйста. Поговорить.
— Не знаю, Иван Мосеич. К вам?
— Ко мне. А старики… Я сам хорошо понимаю, но им желательно.
Поселок Кучевой был едва в полуверсте от Пчелиного. Кучевых зовут разно: кто баптистами, кто духовными, кто молоканами.
— Коли можно будет, он придет, — заверил Флорентий. — А то я. Ладно, с Богом, вы скажите, кому надо.
Разошлись. Оставался Геннадий, сумрачный и сконфуженный. Флорентию стало его жалко. Увидев, что Роман Иванович взял ключ и пошел через двор к дому, вероятно, в библиотеку, Флорентий решил приласкать Геннадия. Пригласил его во флигель, — «так, посидеть».