ОТЕЦ ВАРСИС
На пути к станции Роман Иванович прочел наконец привезенное ему письмо.
Ничего неотложного в нем не было. Был адрес, которого он ждал, за которым все равно приехал бы в Петербург, не теперь, так через неделю.
Ну, неважно. Имеет адрес — поедет теперь.
Солнце вечерним золотом обливало песок, серые сосенки и тес новеньких дачек, когда Сменцев в тот же день подъезжал к Луге. В Петербурге он не останавливался, только с вокзала на вокзал переехал.
Без багажа, в той же синей рубахе, с толстой палкой в руках он был похож на гуляющего дачника; шел себе, не торопясь, по улицам запыленного городка. Старался держаться левее. Миновал несколько песчаных, кривых улочек, полузастроенных дачами. Вот, должно быть, и старое шоссе.
Пыльное, широкое. Дач не видно, а в ряд идут темненькие старые городские домики. Внизу лавки кое-где, — хлебная торговля, железная…
«На углу лабаз, а за ним домик диконький, двухэтажный, вдовы Якимовой. Квартирка самая приличная, из залы балкончик, весьма чисто»… было написано в письме.
Лабаз — вот он. А вот и домик диконький.
Роман Иванович, стукнув калиткой, вошел во двор.
— Кого вам? Чего надо? — неприветливо крикнула подтыканная баба, занятая мытьем какой-то лоханки.
— Здравствуй, милая. Я к постояльцу вашему, в гости. Дома ль?
— К батюшке? — смягчилась баба. — Да никак их нету, на прогулку вышли, воздухом пользуются.
Подумав, прибавила совсем ласково:
— Да вы к хозяйке пройдите покеда, к Домне Васильевне. Чай в беседке, в саду, оне пьют. С ними и обождите. Проводить, что ль?
Через минуту Роман Иванович сидел уже со вдовой перед стаканом крепкого чаю.
— Так, так, — говорила степенная старуха, помахивая обвязанной темным платком головой. — Очень приятно. Я, извините, с первого началу об вас подумала — студент. Ну, да и то сказать, студенты разные бывают.
— Мы с отцом Варсисом вместе студентами были, духовными. Он, как нездешний, сразу постригся и во иереи. А я еще вот гожу.
— Так. В молодости-то трудно это снести. Подвиг-то велик.
Молчаливая старица, тут же сидевшая за столом, вздохнула.
— А уж как я рада, что постояльцу такому квартирку сдала, уж и не сказать. Я под дачу ее, каким-нибудь таким, не сдаю. Она у меня — архиерею жить не стыдно. И зальца, и спаленка, все как должно. Келейника, вот, нет, да отец иеромонах все сам. А в отсутствие мать Матрения ходит, прибрать что. Странница она. Воздух же у нас вольный, — батюшка, отец Варсис, скоренько здоровьем поправится.
Из-за малинника показалась высокая, тонкая фигура монаха.
— Вот они и сами, — глухо сказала Матрения.
— Друг! Кого вижу! — закричал отец Варсис.
Сменцев поднялся ему навстречу. Смиренно склонился, принял благословение, потом друзья обнялись и трижды облобызались.
— Наверх я вам самовар велю подать, отпили мы, с гостем-то за чайком побеседовать захотите, — говорила Домна Васильевна. — А на ночь в зальце на диванчике им постелем.
В уютном зальце сидят друзья за столом. Поздно. Занавески спущены, две свечи на столе порядочно обгорели. Давно сладким сном почивает вдова Якимова, да и старица Матрения, конечно.
Стол не пуст. Хотя нет самовара, зато стоит бутылка отличного красного вина. Это уже вторая. У отца Варсиса всегда запас.
— Значит, Варсисушка, так и запомни, — говорит Сменцев. — И уж точности держись.
— Разве когда я, Роман Иванович, что забывал? Не исполнял? Вот уж второй раз, вы только кликнули: Варсис! Явись! — Я как лист перед травой.
У отца Варсиса молодое, белое с румянцем лицо. Иссиня-черные волосы недлинны, чуть волнисты. Круглую бородку, которая у него растет как-то из-под низу, он беспрестанно выглаживает, особенно когда смеется. Не русский; не русские глаза, маленькие, маслянистые, быстрые, похожие на черные смородины; и губы у него слишком ярки. Сложены бантиком.
— Я, Роман Иванович, точен как исполнительный комитет. Куда линию проведете, по линии и я. Пали пути мои к вам, и сказал я тогда в сердце моем: эй, держись сего человека. Ибо это король-человек. Да.
— Ну, разболтался. В меру ли пьешь?
Отец Варсис фыркнул.
— От этакого медока-то опьянеть? Масло от него только в душе, да экстаз некий умилительный. Будьте покойны.
— Листки, значит, мы с тобой до завтра просмотрим, и ты, после меня, свезешь их в Петербург, за Невскую заставу, к Любовь Антоновне. Она их возьмет и что нужно сделает.
— Это ведь не рыженькая? А рыженькой тоже показывать?
— Нет. Рыженькой там не застанешь. Вообще держи себя с ней, если случится, осторожно… И скромно, — прибавил он, хмуря брови. — Вот это еще, смотри. Знаю тебя. К юбке слаб. Говоришь, по первому моему кличу являлся, все бросал. А что бросал-то? Думаешь, мне неизвестно, какие там за тобой дома дела значились?
Отец Варсис хладнокровно усмехнулся.
— Есть-таки страстишка. Спорить не стану. Не всем святой жизни быть; а кому дано. Вам, например, дано, — я с вами не тягаюсь. Я цветочки придорожные люблю. Только, Роман Иванович, сами должны знать: от этой страстишки я с линии моей не сверну. Можно — ладно, а благопотребно воздержание — воздержимся; было бы ради чего. Там я, у себя, в монастыришке этом, разве рассчитывал оставаться? Ну, от безделья… проводил время, пока что. Селенье близко… Да и турчаночка там была одна, недалеко. Господь с ними, однако. Ждал все, что кликнете опять. Кликнули — вот он я. За вами не пропадешь. Куда сами выедете, туда и меня вывезете.
— Любовь Антоновне отдашь листки, ну, сколько она там найдет нужным, — останешься, только не дольше дней трех, — продолжал Сменцев, не отвечая. — Потом опять сюда. Надолго ли у тебя квартира снята?
— Да я на год, думаю, Роман Иванович. Полтораста всего, год-то. А сами видите, уютно, спокойно.
— Пожалуй. Теперь весь июль сиди здесь смирно. И пиши те листки, другие, для Пчелиного. Ты это умеешь. У тебя слог живой.
— Выходило.
— Помни только, общее как можно. Ничего чтобы ясного, против кого, за кого, без всякой определенности. Призывай вставать за правду, да так, чтоб по сердцу хватало, — и кончено. Встанут, тогда видно будет, куда путь указать. Разных там «аще» да «какожде» не бойся. Помни, для кого пишешь. А оно иногда полезно, и для трогательности, и для затемнения.
Отец Варсис кивал головою.
— Да, понимаю, понимаю.
— А потом, своевременно, поедешь в Пчелиное. Ну, еще столкуемся, тогда скажу, что тебе в Пчелином делать, как себя держать.
— Понял.
Задумался, погладил бородку.
— Не знаю вот, ловко ли мне эдак все иеромонахом. Связа сильная. В Пчелином к попу надо будет явиться. А какой предлог, чего я туда? Чего, мол, не здешней церковью ставленный иерей по усадьбам таскается?
— Ладно, придумаем. Ни Боже мой в России рясу не снимать. Попроще одеться, это можно. А переодеванье не годится. Еще зацепимся на пустяках.
Отец Варсис опять кивнул головой. Налил новые стаканы.
— Эх, Роман Иванович, чокнемся в последний разок, да и за дело. Один листик хорошо у меня вышел, что для рабочих. Похвалите. Говорить так не умею, это уж вы пусть, а написать иной раз ловко выдастся.
— И говорить надо. Мне — не следует, нельзя.
— Вы скрываться должны, Роман Иванович, разве я не понимаю. Вас никто почти и знать в лицо не должен. Дух присутствует, ну, значит, есть где-то человек, а кто — неизвестно.
— Не пересаливай в таинственностях. Впрочем, и тебе раньше времени выставляться незачем. Кое-где твоя ряса козырь, а в другом месте она сейчас все дело перепортить может.
Отец Варсис сузил губки, блаженно сощурил маслянистые глаза. Хмель не баюкал, не туманил его, а только слегка, приятно острил.
— Я уж вам отдался, Роман Иванович, так уж на вас и кладу все надежды. Ничего, выплывем.
Чокнулись. Варсис продолжал:
— Теперь я не отлипну, Роман Иванович. Да и вам какой же расчет верного слугу покидать? Расчета нет. К тому же я, Роман Иванович…
Он вдруг наклонился над столом, ближе к собеседнику, и шепнул:
— Я вашу тайну знаю.
Сменцев приподнял брови, усмехнулся одним углом рта.
— Тайну? Какую тайну?
— Сказать?
— Скажи, сделай милость.
— Никто не знает, я один знаю. Вы, Роман Иванович, в Бога не веруете. Вот что.
Сказал неторопливо, тем же шепотом и откинулся на спинку стула.
Сменцев продолжал улыбаться и молчал.
— На Боге все строите, а сами не веруете, нет! — сказал опять Варсис.
Еще помолчали.
— А ты — веруешь? — спросил Роман Иванович, глядя на него прямо.
Монах торжественно встал, тонкий, черный, поднял правую руку, — взметнулся рукав рясы, как черное крыло. Произнес громко, с заражающим волнением:
— Верую! Верую в Господа моего, во вселенскую церковь верую! И в Россию, второе мое и любезнейшее отечество, верую, в силу и мощь народа ее, в правду, кровью омытую, — верую! верую!
Сменцев глядел на него с удовольствием, почти с восхищением. Такой человек ему и нужен: тонкий, неглупый, верный и притом увлекающийся, способный вдруг прийти в экстаз от собственных слов, зажечься внезапно. Это одна из форм мудрого обмана — вдохновенная искренность мгновенья.
— Ну, довольно. Сядь, успокойся, — произнес Роман Иванович ласково. — Что там? Поговорим лучше мирком.
Тот уже сел и немножко сник.
— Ежели так, вот что объясни мне, Варсисушка. Допустим на минутку, что ты прав, что я все на Боге строю, а сам в Бога не верую. Как же ты-то со мною в одних делах? Тебе бы проклясть меня, да прах отрясти…
— Нет, что ж?.. — забормотал Варсис. — Это особая статья. Вы — король-человек, Роман Иванович. Как вы хотите — так и будет. Куда ж я без вас?
— Отлично. Особая статья, так особая. Чего ж ты так торжественно о «тайне» объявлял? На что она тебе? Раскрывать ее кому-нибудь, что ли, будешь? Ведь не будешь. Да и кому? А вздумал бы, разве тебе поверят?
— Не поверят, — признался Варсис. — И, действительно, что мне об этом… Я не рассудил, Роман Иванович, так сказал, в дружеской беседе. Я о вас наедине часто думаю, про себя, для себя, гадаю; очень ведь вы любопытный человек.
— Благодарю. А теперь, — проговорил Сменцев другим тоном, строго, — будет. Ври, да не распускайся. Неси листки, просмотрим пока; я завтра утром уеду.
Отец Варсис встал, схватил со стола пустую бутылку и стаканы.
— Эх, свечи-то догорели совсем. Да ладно, там у меня в шкапике новые есть.
И он поспешно двинулся к двери в спальную.
— Варсисушка, — окликнул его Сменцев, опять ласково. — Погоди, еще тебя спрошу, последнее. Вот ты в Бога веруешь, в церковь веруешь, в Россию, в народ… Ну, а как… в царя? Тоже веруешь?
Варсис ухмыльнулся. По лицу его бегали трепетные светы догорающих свечей.
— Зачем это вы столь определительные вопросы задаете, Роман Иванович? Сами же говорили, — чем общее до поры до времени, тем дело спорее. Что нам о частностях. Они сами определятся, их трогать нечего.
И он скрылся в темных дверях спальни.
«Неглупый мальчик, — опять подумал, усмехнувшись про себя, Роман Иванович. — А все-таки с ним осторожно. За границу я его не возьму, дудки. К ее сиятельству тоже рано подпускать. Два ему сейчас места: Пчелиное да Застава. И то с прикровенностью. А там — поглядим».