Не легкое дело -- дать газетную рецензию о последней, XXV, книге "Современных Записок". Наш единственный "толстый" журнал -- действительно толстый: он дает сразу громадное количество материала, и, главное, такого интересного, что о каждой статье можно бы написать целый фельетон... Мне придется поневоле, если я не хочу ограничиться кратким их перечнем, оставить некоторые без упоминания, а по некоторым только скользнуть.

Не будет, пожалуй, грехом скользнуть по отделу беллетристики. Не он, в данной книге, самое интересное. Повесть И. Шмелева "Каменный век" -- сугубо шмелевская: чрезмерно ужасные приключения безрукого слесаря, путешествующего по крымским горам за хлебом к трактирщику, которого он застанет убитым и борется ночью с его трупом, и т. д. -- постепенно переходят из рассказа в какой-то сплошной получеловеческий вой, -- на многих страницах. Впечатление притупляется, и начинаешь досадовать, что художник не решился сократить муки своего героя. В недавней "Старухе" того же Шмелева было (кроме конечного эпизода) много простоты, и эта-то простота и делала повесть сильной. Не в первый раз приходится мне сожалеть, что талантливому писателю нашему не всегда свойственно чувство меры.

Коротенький рассказ Ремизова "Сережа" -- трагический анекдот из петербургской жизни 1920 года. У Ремизова были из этих времен рассказы лучше (вообще его лучшие), где он почти освобождался даже от нарочитой, подчеркнутой, ремизовщины, впадающей в юродство, которая может раздражать.

На романе Алданова "Чертов мост" (к сожалению, он печатается в отрывках) хотелось бы остановиться дольше, но я сделаю это при более удобном случае. Пока же отмечу, что написан он в обычной писателю манере, с приятно элегантной сухостью, которая имеет и свои недостатки, и свои достоинства. В данном отрывке описываемые события (восстание в Неаполе, эпоха французской революции) -- поражают своей "современностью": читая, какие разговоры ведут между собою герои, -- приходишь к убеждению, что нет новых мыслей, новых тем: всегда все было. Хотел или не хотел автор эту "современность" подчеркнуть -- не знаю; может быть, и не хотел, но беды из этого не вышло: художественная мера не нарушена, и, повторяю, верится: были и тогда эти же, наши же, темы и вопросы, и так же были они неразрешимы, как теперь.

Тут "чистую" беллетристику 25-й книги можно и оставить. Через конец степуновского "Переслегина" (никто не ожидал, что этот длиннейший счастливый роман вдруг закончится печально!) -- я прямо перейду к другим отделам, отнюдь не забывая библиографического.

Вот две критические заметки о советской литературе -- М. Алданова и М. Цетлина. Режущая ирония Алданова -- убийственна. Выводы -- бесповоротны. Но не менее решительна и статья Цетлина, критика всегда осторожного, подчас слишком мягкого, и со всей доброй открытостью готового подойти к любому, действительно литературному, явлению. Но вот и он "с ужасом" вглядывается в эту новую "литературу на заказ", иногда "прямо продиктованную", и вглядывается еще глубже: в какой-то "свой кодекс морали" новейших пролетарских писателей, у которых людей режут так, что -- "страшнее простого убийства". И Цетлин, и Алданов -- оба слишком любят литературу, чтобы не чувствовать, какими нерасторжимыми, подземными нитями связана она с внешней и внутренней жизнью ее творцов. Молодая советская литература... нам показывают ее настоящее. О будущем -- мы можем делать предположения, исходя из необыкновенно яркой статьи В. И. Талина о советских детях, о страшной лаборатории, где "перегоняется" целое поколение в "ленинизм". Из этих перегнанных младенцев, -- откуда же еще? -- выйдут и будущие писатели. Статья Талина появилась сокращенно в "Посл. Нов."; но ее нужно прочесть целиком: картина убийства детей, телесного и духовного, так ярка, что не всякое "беллетристическое" описание убийства с ней сравнится.

Рядом с Талиным, Алдановым и Цетлиным странно видеть безмятежные, какие-то "нездешние", рецензии Святополка-Мирского. Критика -- даже не "à vol d'oiseau" {"с птичьего полета" (фр.).}, а с совершенно невидимой и неуловимой точки зрения. Можно со вниманием прочесть эти рецензии: мы все равно не поймем, что, собственно, нравится г. Мирскому в советских писателях, почему Федин похож на Гоголя, а Пастернак на Пруста. Это личная тайна рецензента. В отзывах г. Мирского есть своего рода замечательность: смутное безволие делает их критикой типично нерусской. Чего-чего, а уж воли в нашей критике всегда было -- хоть отбавляй. И на мой взгляд -- в этом ее ценность.

Я чувствую большую волю в живо написанных сценках Е. Д. Кусковой -- "Открытки". Это, преимущественно, столкновения с "народом" в первые времена большевистского царствования. Сценки интересные и, повторяю, явно связанные какой-то единой волей. Но, -- должно признаться, -- эта воля мне не неясна. Что хочет доказать нам г-жа Кускова? Что народ в свое время поддержал большевистский переворот? И что поддержал его по своей темноте, слепоте и "наивности?". Пожалуй, сценки могут служить хорошей иллюстрацией для такого положения, но оно не ново, особых доказательств не требует и, с некоторыми усложняющими оговорками, всеми принято. Мы достаточно знаем о темноте народной и о том, что нет, не произносится, в народе слова "нация" (что особенно подчеркивает Е. Д. Кускова).

Но, может быть, автор сценок, которые все "из прошлого", имеет данные предполагать, что теперь -- уже не то; ощущение своей национальности постепенно доходит до сознания народа, и слово, недавно чуждое, теперь уже ему не чуждо? Однако новыми сведениями на этот счет г-жа Кускова с нами не делится, о чем можно пожалеть.

Еще одно маленькое замечание: рисунок "открыток" очень жив, так жив, что мы судим их непосредственно и -- не всегда совпадаем с автором в его взгляде на действующих лиц. Например, мужик, приехавший к Ленину с жалобой на "коммунистов", себя зовущий "большевиком" и с благоговейным восторгом рассказывающий о свидании с "самим им, батюшкой кругленьким", -- этот мужик вовсе не кажется нам столь "наивным", как Е. Д. Кусковой. Вообще, наивность -- черта, не свойственная нашему народу. У настоящего мужика, даже совсем темного, непременно есть, позади всех его слов, какая-то "своя думка". Мудрая ли, хитрая ли, идиотская ли (это уж в зависимости от человека), -- но всегда есть, всегда своя. Достоевский даже находил, что отсутствие ребячливой наивности -- знак глубины и крепости народа, а что "наивны" чаще бываем "мы" (т. е. интеллигентные люди).

Совсем особенной, не современной, старинно-интеллигентской и прелестной наивностью дышит очерк Е. Ельцовой -- воспоминания о кн. Львове ("Сын Отчизны"). Написан он полноводным, русским, московским, языком. Это полноводие уже слегка непривычно, но забудем наш "телеграфизм", вглядимся, не мудрствуя лукаво, в спокойную, старую Москву, когда жилось просторно, времени было много, когда нарождалась "интеллигентская" молодежь, когда и в арбатских особняках велись пылкие разговоры... Образ покойного Львова дан не ярко, мягко, но к нему идет эта беспритязательная русская мягкость. Воспоминания Б. Зайцева о Блоке ("Побежденный") нельзя сравнивать с очерком Ельцовой: это вещи, разные и по языку, и по времени, и по заданиям. Б. Зайцев, на этот раз, приятно удивляет своей твердостью: любя поэта, он строго судит его опустошенную душу; в опустошенности ее и видит причину гибели Блока.

Как всегда -- "страшную" и глубокую статью Шестова о Спинозе я могу только отметить: о ней ничего не скажешь в двух словах. Впрочем, вот главный вопрос: если Спиноза, покорный "Духу времени", или, иначе, "Божию повелению", действительно "убил Бога (любя Его превыше всего)" -- то какого Бога убил он? Какой Бог повелел ему совершить это дело, "чтобы они не обратились и Я не исцелил их?" Не Адонаи, конечно, Бог "Мы", чье имя не произносилось, но Ягве, Бог крови. Не Его ли Спиноза одного и видел, не Его ли и "любил превыше всего?" Шестов ответа не дает. Может быть, намеренно, чтобы не усложнять журнальной статьи. Но он знает, конечно, как важен вопрос о Ягве-Адонаи и сам по себе, и по отношению к Спинозе.

Возвращаясь от вопросов "вечных" к более злободневным -- вот две статьи о "евразийцах", проф. Бицилли и С. Гессена. Обе с тщательной внимательностью разбирают и в полноте освещают это наше "неомессианское" идейное течение. Евразийство расцвело в эмиграции, -- если называть расцветом махровое и спутанное разрастание, -- но зародилось оно еще в России. Я помню его первые побеги до революции, во время войны. К сожалению, ни назвать имен известных мне "родоначальников" евразийской "идеи", ни рассказать о первых попытках ее оформить -- я не могу: пришлось бы коснуться лиц, оставшихся в России. Скажу только, что идея уже была, и подчеркнулась в споре о России между "мессианистами" и "миссионистами". Последние брали Россию с точки зрения "вселенской" и давали ей и ее народу свою "миссию" среди других народов; первые, евразийцы (еще без "слова", но с точными определениями) отстаивали ее исключительное, "мессианское", призвание. Обе стороны стояли на религиозной почве; неомессианисты, будущие евразийцы, -- на строго православной, конечно; как и теперь, они давали православию громадную роль.

Идея, в общем, осталась той же. События, большевизм, эмиграция -- лишь сначала выбили ее из колеи; но постепенно не то идею начали приспособлять к событиям, не то обратно, и евразийство стало расцветать. Идеологическая путаница, на которую указывают оба критика "Совр. Зап", пока, до времени, еще не мешает евразийцам занимать некоторые умы и соблазнять кажущейся новизной: но, конечно, дать жизнь серьезному движению короткая и путаная идеология не может. В лучшем (для него) случае, евразийство сольется с православно-националистическим течением. А вернее -- медленно истощит себя в повторениях: первые признаки этого процесса уже налицо.

Я упомяну только еще о двух, последних, статьях, -- М. Вишняка и Ст. Ивановича, -- для того, чтобы стала ясной некая цельность и этой, 25-й, книги журнала. Как ни различен материал, в его подборе чувствуется скрытое единоволие. Говоря именно о единоволии, а не о каком-нибудь узком направленчестве: оно исключается самым разнообразием тем и вопросов. Но в каждой статье и заметке (если мы забудем случайные, вроде рецензий г. Мирского) каждый автор дает ноту, гармонирующую с прочими, и каждой статьей проводится, -- в зависимости от темы, направо или налево, -- заградительная черта. М. Вишняк, со свойственной ему сдержанной деловитостью, пишет о "Возрождении" и намечает черту -- направо; Алданов и Талин, острым ножом отрезающие себя от советских лабораторий и гомункулов, проводят черту -- налево. Но чувствуется, что если б авторы вздумали поменяться темами, -- обе отделяющие черты, и правая, и левая, остались бы на тех же местах.

Конечно, такое единоволие еще только отрицательное. Тем, кто спросит меня, есть ли в "Совр. Зап." и положительное, действительно очень важное, единоволие внутреннее, -- я скажу, что оно всегда и везде "искомое", но там, где присутствует первое, внешнее, -- непременно существует, хотя бы в потенции, и второе. По нашим временам две отделяющие линии особенно важны, нужны прежде всего; и если они зыбки и туманны -- ни о чем более серьезном не приходится и говорить.

Заканчиваю мой беглый обзор любопытнейшей рецензией Ст. Ивановича, которой, кстати, заканчивается и вся толстая книга вашего толстого журнала.

Ст. Иванович -- ценный сотрудник-союзник "Совр. Записок". Он работает над проведением демаркационной линии налево -- с настойчивостью и талантом, не уступающими Талину; а утешительной резкостью превосходит, пожалуй, М. Цетлина и других. Конечно, и в рецензии на "Zum Kongress in Marseille" он остается верен себе. Но любопытно, что он берет на этот раз, своей опорой... старика Каутского. Слова и суждения последнего о большевиках и большевицкой России так глубоки и так "убедительны в своей простоте", что можно пожалеть среднюю русскую публику, для которой одно имя Каутского -- пугало. Как удивились бы многие либеральные и нелиберальные консерваторы, услышав, что Каутский, ничтоже сумняшеся, называет большевиков "мошенниками" и предлагает их -- "свергнуть!". Столь прямо не во всякий час скажет и либерально-консервативная газета. Но Каутский не боится даже своих "товарищей": и эти, не смея заткнуть ему рот, "в величайшем смущении перед странными, просто страшными его словами и предложениями", только лепечут какие-то банальные сомнительности, над которыми Ст. Иванович остроумно издевается.

Суждения Каутского относительно ближайшего будущего большевицкой России также поражают своей трезвостью и остротой: слишком привыкли мы к наивно-безучастному непониманию "иностранцев". И, действительно, жаль, что Ст. Иванович, по недостатку места, не сказал подробнее о прогнозах этого крупного антибольшевика-социалиста.

Содержание 25-й книги "Совр. Записок" в полноте мною не исчерпано. Статьи, которые я прохожу молчанием, не меняют, однако, того общего облика книжки, который мне хотелось подчеркнуть. Я не называю данный номер самым удачным из всех, ранее вышедших. Его перегрузка, может быть, чрезмерна, а с художественной стороны, -- он слабее предыдущего и, особенно, 23-го. Но одно несомненно: каждая новая книжка нашего единственного "толстого" журнала, -- и более удачная, и менее, -- в высшей степени интересна; так интересна, как не были, пожалуй, русские журналы начала века -- в России.

Львов Георгий Евгеньевич (1861-1925) -- князь, глава Временного правительства в марте--июле 1917 г. В эмиграции с 1918 г. Смерть Львова 6 марта 1925 г. в Париже вызвала публикацию "Памяти кн. Г. Е. Львова" в книжке No 24 "Современных Записок".

...статью Шестова о Спинозе... -- "Сыновья и пасынки времени (Исторический жребий Спинозы)" Л. Шестова.

...две статьи о "евразийцах" проф. Бицилли и С. Гессена. -- "Народное и человеческое" П. М. Бицилли и "Евразийство" С. И. Гессена.

Каутский Карл (1854-1938) -- один из теоретиков немецкой социал-демократии.

"Современные записки" (Книга XXV)

КОММЕНТАРИИ