Журнал "Путь" (Изд. Р.-Ф. Академии, под редакцией Н. А. Бердяева) -- явление не случайное и совсем не незначительное. Около него сгруппированы видные силы нашей интеллигенции. Он связан с довольно широкими кругами эмиграции, преимущественно молодежи и, судя по "письму из России" (в лежащем передо мною 2-м номере журнала), сохраняет связь и с интеллигенцией, оставшейся на родине.

"Путь" называет себя "органом религиозно-философской мысли". Движение интеллигенции в сторону религиозно-философских вопросов не ново. Начало его относится к первым годам нынешнего столетия. Будущий историк с интересом проследит когда-нибудь всю линию этого движения. Ставить его в непосредственную связь с Вл. Соловьевым (умершим в последний год 19 века) было бы ошибочно: течение зародилось самостоятельно и лишь впоследствии, расширившись, как бы встретилось с Соловьевым. Впрочем, для некоторых, оказавшихся в том же русле позднее, Соловьев сыграл роль моста к берегам положительной религии.

Кое-кто из этих лиц находится сейчас среди ближайших участников "Пути"; это одно указывает на некую преемственность, не говоря о чертах сходства по существу, -- о них речь впереди.

Однако существенна и разница: нынешний журнал "Путь" должен бы называться, ради точности, органом не религиозно-философской, а православно-философской мысли. Эту новую для русского религиозного течения позицию нельзя упускать из вида при рассмотрении журнала: она изменяет многое. Отметим для начала, что она уже заставила некоторых бывших соловьевцев слегка изменить свое отношение к Соловьеву. Во 2-м номере собраны статьи и заметки, посвященные Соловьеву (по случаю 25-летия со дня его смерти). Авторы неизменно выдвигают на первый план "православие" Соловьева, православие malgré tout {несмотря ни на что (фр.). }, настаивают на нем, как бы защищают память философа -- и его самого -- от возможных инотолкований. А речь протоирея С. Булгакова на "поминках" Соловьева (кстати, как раз для Булгакова Соловьев послужил некогда мостом от марксизма к христианству) -- отличалась прямо суровостью: хотя, говорил он, и был дан "усопшему рабу Божьему Владимиру дар печалования о расколах церковных", но не всегда сохранял он "трезвенность", смешивая "возбуждение и самочиние с пророчествованием" и т. д. "Дело любви церковной" -- молиться за него, освобождая его "душу от тяготеющих на ней ошибок с их последствиями...".

Но и пр. Булгаков кончил, вспомнив, как другие, о православном "приобщении на смертном одре", -- ввиду чего "Православие не отрицается своего сына".

Эта суровость как будто и не вяжется на первый взгляд с безграничной "свободой", данной, по словам того же пр. Булгакова, в православии ("Очерки учения о Церкви"). Впрочем, о "свободе", -- (да и то, как мы увидим ниже, специальной) -- говорится лишь в разумении верных сынов Церкви. На Соловьеве до сих пор лежат особого рода подозрения.

Но самое любопытное, самое характерное для "Пути", -- его центральный узел, -- это статья Н. А. Бердяева "Спасение и творчество" и отчет Л. Зандера о двух съездах "христианской молодежи", в Хопове и в Аржероне. "Движение" молодежи (его предполагается переименовать в "братство", и уже не "христианское", а "православное") захватывает ныне довольно широкие слои эмиграции. Оно разбито на "кружки" -- почти во всех европейских странах -- и находится под покровительством видных православных иерархов. Съезд в Хопове (Сербия) возглавлял известный м. Антоний Волынский. В последнем, Аржеронском, съезде принимали участие, кроме "путейцев" с пр. Булгаковым во главе, парижские иерархи митр. Евлогий и еп. Вениамин. Этот съезд и ознаменовался, в присутствии многочисленной "молодой" толпы слушателей, -- дебатами по поводу бердяевского доклада.

Доклад был на ту же тему -- "спасения и творчества", а дебаты -- очень серьезны. Вопрос, затронутый Бердяевым (может быть, центральный для большинства "путейцев"), вызвал горячую отповедь еп. Вениамина. Какой же это вопрос?

Да тот самый, с которым впервые подходила интеллигенция к религии, к христианству, и когда она впервые стала лицом к лицу с представителями православия: вопрос о включении в зону христианства полноты жизни, иначе говоря -- "мира". Каково отношение христианской церкви к "миру"? К творчеству? Культуре? К общественности? К государству? Из общих вопросов естественно вытекали частные: о церкви православной, о взаимоотношении православия и самодержавия и т. д.

Если дебаты принимали иногда вид борьбы -- это была борьба за "мир", за его ценности. Интеллигенция хотела знать, может ли церковь приобщить их к своим исконным, высоким ценностям личного спасения, жертвенности и подвига?

Прошли годы... и какие! Православная церковь, среди неслыханных гонений, предательства и крови, осталась верной себе, явила пример величайшей силы духа на своем пути, ведущем через смирение, жертву и личное подвижничество к личному спасению. Но коренной вопрос тех времен -- остается; и, как мы видим, в иной обстановке, с иных позиций -- продолжает волновать религиозно-философскую мысль.

Однако изменение позиций -- очень существенно меняет дело. Очень важно, что вопрос перенесен внутрь церковной ограды. Нет больше вопрошающих церковь и ждущих от нее ответа. Вопрошающие сами же и отвечающие, ибо все они -- православные. У тех, кто борется "за мир", борьба теперь сливается с борьбой и "за православие". Трудно понять это со стороны, а это именно так. Нынешние борцы за мирские ценности не сомневаются, что православие истинное их включает. Поэтому защитникам исконно-православного взгляда они готовы, прежде всего, бросить упрек в "неправославии". А вторые в том же обличают первых.

"Путь" дает яркую картину этой борьбы, или, говоря мягче, этих острых споров.

Крайне резок -- Бердяев. Он восстает на "официальных людей церкви, профессионалов религии", которые "говорят нам, что дело личного спасения есть единое на потребу... Зачем знание, зачем наука и искусство... зачем правда общественная...?". Идя дальше, он доказывает, почему такое православие (т. е. реальное, современное), отрицающее "мир и все дела его" вплоть до государства, -- на практике признает, и не может не признавать одну из его форм, -- "православную монархию" (самодержавие).

"Нельзя долее терпеть, чтобы церковь оставалась бездвижной и по существу оторванной от мира", -- говорит Бердяев и приходит к необходимости "создания нового церковного организма".

Столь же пряма и отповедь еп. Вениамина. Бердяевскую постановку вопроса он называет "нехристианской и греховной". Его утверждения как раз обратны: "На первом месте всегда -- "я", мои интересы, мое спасенье..." "я сам, моя душа, идея святого эгоизма. А на втором -- моя семья, жена, дети, близкие..." (но не "общественность"). "Единственный правильный путь... в преследовании единственной цели -- личного спасения...".

Спор, казалось бы, очень серьезный: не утверждает ли высокочтимый иерарх "святость" того, что сын церкви назвал "отвратительным"? По отчету Зандера не видно, как реагировала на столкновение "молодая" аудитория, и реагировала ли вообще; но мы знаем, что пр. Булгаков поспешил выступить с примирительной речью: все, мол, хорошо в свое время; хорошо личное спасенье, хороша и деятельность... А православная церковь всех собою объединяет...

Да, всех; не потому ли так безгранична и "свобода" для находящихся в ее лоне? Ведь это, главным образом, свобода -- "богословствования". Пр. Булгаков подчеркнул, что не в примере католичеству и протестантству, "мы имеем в Православии не столько богословие, сколько богословствование", т. е. разговорный процесс, ничего по существу не меняющий, следовательно, вполне безопасный.

С этой точки зрения пр. Булгаков, вероятно, взглянул и на аржеронское столкновение. Нельзя сказать, чтобы он не имел к тому оснований. Острый спор, который "Путь" еще заостряет, действительно, похож на... безобидное, отвлеченное "богословствование".

Что же случилось? Когда и почему превратился в тему для словесных упражнений вопрос такой важности? В 1901 г., чуть ли не на первом религиозно-философском собрании, один видный православный деятель сказал, что от решения этого вопроса зависит столько же судьба русской церкви, сколько судьба русской интеллигенции: пути той и другой были параллельными, и очень могут остаться параллельными.

Не будем себя обманывать: они такими и остаются. Сдвиг в Русской интеллигенции, -- я говорю о "вдвиге" большой ее части в церковь, -- произошел; но благодаря ли каким-нибудь изменениям в "церковном организме"? Не благодаря ли, главным образом, силе реальных событий, исключительных исторических потрясений? Тут нет никакого начала "оцерковления" или "оправославления" мира, о котором мечтает Бердяев и которое предполагало бы не только движение "мира" к церкви, но и церкви к "миру". А этого не было, что пр. Булгаков с необыкновенной точностью нам подтверждает: "О каком движении может идти речь?.. Конечно, о движении к Церкви... {Везде курсив автора.} Движение предполагает как цель нечто неподвижное (sic!) и безусловное, и таковое есть Церковь...". Мы очень благодарны за эту точность в устах одного из "путейцев", очевидно, не вполне примыкающего к бердяевскому "левому" толку.

Но, может быть, начало "оцерковления мира" есть в этих возникающих повсюду "кружках", "студенческих братствах", в современном влечении к церкви нашей зарубежной молодежи? Каково ее отношение к вопросу "о церкви и мире", волнующему рел.-философскую мысль? Может быть, споры и дебаты, хотя бы в виде "богословствования", важны и нужны -- для нее?

Если бы "путейцы" взглянули реально на сегодняшнюю нашу, реальную молодежь, они бы тотчас убедились, что к данному вопросу она не имеет никакого отношения, богословских споров даже не слышит, а к церкви подходит своим особым путем.

Что такое эта молодежь? Прежде всего, она моложе себя лет на 7--8. Сегодняшнему 24-летнему не 16 ли лет? Разве стоит за ним какая-нибудь реальность культурной и умственной жизни? За ним стоит другая, страшная, реальность. Вот слова из письма одного такого "молодого": "...обстановка не позволяла. В 16 лет я был уже добровольцем -- после расстрела большевиками отца и брата. Затем: скитания с армией, лагеря, беспросветное беженство; единственное светлое пятно -- воспоминания: гимназия, да еще большая отцовская библиотека. Так прошли-промелькнули 7 "лучших" лет жизни. Теперь -- едва прихожу в себя...".

Вот эта молодежь и тянется -- из отупляющего безумия войн, из оторванности и оброшенности -- к храму православному, к церкви... Храм -- не церковь ли уже для них? А православная церковь -- не узел ли многого и многого? Но кусочек ли она России? И это не война. Это не "политика". И не та "жизнь", которую они одну, -- отвратительную! -- и знают.

Как люди "религиозно-философской мысли" не видят этой полумладенческой (немножко страшной) простоты? Неужели Бердяев думает, что кого-нибудь интересует, кончился ли здесь "Константиновский период", и как православие -- "истинное"? Да большинству и в голову еще ни разу не приходил вопрос: что такое православие. Православие -- значит православная церковь. Вот и все. Такая, какой она была и сейчас есть (не изменилась же с тех пор, как Бердяев сказал "нельзя терпеть долее"?). Церковь реальная -- вполне отвечает сегодняшним конкретным потребностям сегодняшней молодежи, до бессознательной подробности мистики (это тоже душевная потребность, и очень конкретная). Молодежь влечется, "прислоняется" к церкви (по удачному выражению Булгакова) и, роднясь с ней реально, -- воспринимает всю ее данную реальность, ее "религиозную систему жизни".

Вот, хотя бы, такой факт: церковная молодежь, поскольку она не клонится к монашеству или не остается в обывательщине, -- непременно правая. Это естественно вытекает из современной церковной "системы жизни", при которой, по Бердяеву, "ничто не нужно", но которая "сама возможна лишь при существовании православной монархии". И, на практике, молодежь оказывается "прислоненной" к "церковным" людям по всей линии, вплоть до "политиков", чей лозунг: за Царя... и Церковь, его помощницу.

Бердяеву этот факт (такой простой -- и такой страшный!), вероятно, не понравился бы, если бы он его увидел. Но и в том случае бороться с ним он бы не мог. Как бороться с реальностью -- воздушной рапирой, словами, которых даже не слышат ощутившие подлинную силу церкви?

Мало того: ведь и у Бердяева, у его единомышленников -- реальность только одна: та же, данная, православная церковь. "Богословствование" в ее ограде -- спор на корабле: двигается ли корабль и куда, стоит ли неподвижно -- все равно, никто не рискнет броситься с него в море, променять его надежную спасительность на зыбкость своих идейных устремлений. Таким образом, богословствующие, отвергая идею церкви о "святом эгоизме" на словах, -- на деле, в жизни, в реальности -- ее принимают.

Я намеренно ограничиваю себя лишь исследованием данного, определением центрального вопроса "Пути" и положения группы ближайших сотрудников журнала среди окружающей их действительности. Самого "вопроса" я не касаюсь, в существо спора не вхожу и не хочу входить. Единственный ли стержень православия -- сияющая, спасающая душу, небесная святость, или должно оно, "истинное", склониться к земному "миру, лежащему во зле" -- пусть решает это, кто может. Одно ясно (что мне и хотелось показать): внесенный в ограду церковную вопрос о "церкви и мире" ни решиться, ни даже решаться не может. Спор теряет там всякое значение и для реальной церкви и для реального мира. Если желать и стремиться, чтобы к исконным своим ценностям -- жертвенности, подвига и личного спасения -- церковь прибавила и ценности, творящиеся "в миру", нужно быть готовым тоже к подвигу, к жертвам, вплоть до риска "самоспасеньем".

Участники "Пути", для которых, как для Бердяева, данный вопрос действительно является "узловым", должны, в конце концов, сознать необходимость аскетического момента по отношению к православию. Пока этого нет -- их споры остаются умным, церковно-интеллигентским "богословствованием", интересным "раздражением пленной религиозно-философской мысли". А жизнь церкви и жизнь мира идет, как шла, своим чередом и своими, отдельными, путями.

Спор на корабле

КОММЕНТАРИИ