А. А. Блок имел тяготение к поэтам "из народа". Зачастую приходил ко мне со стихотворениями "из глубины России". Кажется, первый из таких поэтов, и заводчик остальных, был Клюев.

С Клюевым Блок долго возился, долго переписывался перед его появлением на петербургском горизонте. Потом, когда Клюев, во второй или третий свой приезд, преобразился и чуть ли не в смокинге стал посещать "Бродячую Собаку", -- Блок значительно к нему охладел. Но во время войны Клюев появился опять в армяке, в валенках, и в сопутствии "ученика" (или "архангела", как его называли), так же одетого, с высоким крючком посоха в руке.

Клюев, в этом образе, с кафедры Религ.-Философского О-ва, призывал тогда всех "в истинную русскую церковь -- зеленую, лесную", и закончил речь длинной поэмой, не из удачных.

Впрочем, о Клюеве, человеке довольно сложного типа, я упоминаю лишь кстати: это он выискал Есенина и, выражаясь по-современному, "поставил его в контакт" с Блоком.

Не помню подробностей и не настаиваю на них. Но я хорошо помню темноватый день, воскресенье, когда в нашей длинной столовой появился молодой рязанский парень, новый поэт "из народа", -- Сергей Есенин.

В годы 15--16 мои "воскресенья" бывали очень многолюдны. Собирались не "знаменитости"; фактически преобладала самая зеленая молодежь, от 14 лет и выше... (попадались люди и много выше). От количества стихов иной раз душновато: все -- "творцы", все рвутся читать свои произведения... Приходилось сдерживать поток.

Не знаю, кто привел Есенина, может быть, его просто прислал Блок (он часто это делал). Во всяком случае, это было очень скоро после первого въезда Есенина в роковой для него Петербург: через день--два, не больше. Рассказывал, не то с наивностью, не то с хитринкой деревенского мальчишки, как он прямо с Николаевского вокзала отправился к Блоку, а Блок-то, оказывается, еще спит... "со вчерашнего будто"; он, Есенин, будто "эдакого за Блоком не думал"...

У нас, впрочем, сразу создалось впечатление, что этот парень, хоть в Петербурге еще ничего не видал, но у себя, в деревне, уже видал всякие виды.

Ему лет 18. Крепкий, среднего роста. Сидит за стаканом чая немножко, по-мужицки, ссутулясь; лицо обыкновенное, скорее приятное; низколобый, нос "пипочкой", а монгольские глаза чуть косят. Волосы, светлые, подстрижены по-деревенски, да и одет он еще в свой "дорожный" костюм: синяя косоворотка, не пиджак -- а "спинжак", высокие сапоги.

Народу было мало, когда он заявился. Вновь приходившим мы его тотчас рекомендовали; особенного стеснения в нем не замечалось. Держал себя со скромностью, стихи читал, когда его просили, -- охотно, но не много, не навязчиво: три-четыре стихотворения. Они были недурны, хотя еще с сильным клюевским налетом, и мы их в меру похвалили. Ему как будто эта мера показалась недостаточной. Затаенная мысль о своей "необыкновенности" уже имелась, вероятно: эти, мол, пока не знают, ну да мы им покажем...

Понемногу Есенин оживляется. За столом теперь так тесно, что места не хватает. Писатель, тоже "из народа", совсем не юный (но, увы, не "знаменитый"), присоединился к Есенину, вовлек его в разговор о деревне, -- чуть ли не оказались они земляками. В молодом Есенине много еще было мужицко-детского и не развернувшейся удали -- тоже ребяческой. Кончилось тем, что "стихотворство" было забыто, и молодой рязанец, -- уже не в столовой, а в дальней комнате, куда мы всем обществом перекочевали, -- во весь голос принялся нам распевать "ихние" деревенские частушки.

И надо сказать -- это было хорошо. Удивительно шли -- и распевность, и подчас нелепые, а то и нелепо-охальные слова -- к этому парню в "спинжаке", что стоял перед нами, в углу, под целой стеной книг в темных переплетах. Книги-то, положим, оставались ему и частушкам -- чужими; но частушки, со своей какой-то и безмерной, и короткой, грубой, удалью, и орущий их парень в кубовой рубахе, решительно сливались в одно.

Странная гармония. Когда я говорю "удаль" -- я не хочу сказать "сила". Русская удаль есть часто и великое русское бессилие.

-----

А затем Есенин пропал... если не с горизонта нашего, то из нашего дома.

Его закружила, завертела, захватила группа тогдашних "пейзанистов" (как мы с Блоком их называли). Во главе стоял Сергей Городецкий. Он, кажется, увидел в Есенине того удалого, "стихийного" парня, которого напрасно вымучивал из себя во дни юности. С летами он поутих, а к войне вся "стихийность" Городецкого вылилась в "патриотический пейзанизм".

Есенин стал, со своей компанией, являться всюду (не исключая и Рел.-Фил. Общества), в совершенно особом виде: в голубой шелковой рубашке с золотым пояском, с расчесанными, ровно подвитыми, кудрями. Война, -- Россия, -- народ, -- война! Удаль во всю, изобилие и кутежей, -- и стихов, всюду теперь печатаемых, стихов неровных, то недурных -- то скверных, и естественный, понятный, рост самоупоенья, -- я, мол, знаменит, я скоро буду первым русским поэтом, -- так "говорят"...

Неприглядное положение Есенина -- в этот и последующий период времени -- имело, конечно, свою опасность, но, в сущности, было очень обыкновенно. И у другого, в девятнадцать лет, закружилась бы голова. У русского же человека она особенно легко кружится...

Но тут подоспели не совсем обыкновенные события.

Что было с Есениным за все эти дальнейшие, не короткие, годы? Не трудно проследить: на фоне багровой русской тучи он носился перед нами, -- или его носило, -- как маленький черный мячик. Туда -- сюда, вверх -- вниз... В. В. Розанов сказал про себя: "Я не иду... меня несет". Но куда розановское "несение" перед есенинским! Розанов еще мог сказать: "Мне все позволено, потому что я -- я". Для мячика нет и вопроса, позволено или не позволено ему лететь туда, куда его швыряет.

И стихи Есенина -- как его жизнь: крутятся, катятся, через себя перескакивают. Две-три простые, живые строки -- а рядом последние мерзости, выжигающее душу сквернословие и богохульство, бабье, кликушечье, бесполезное.

В красном тумане особого, русского, пьянства он пишет, он орет, он женится на "знаменитой" иностранке, старой Дункан, буйствует в Париже, буйствует в Америке. Везде тот же туман и такое же буйство, с обязательным боем, -- кто под руку попадет. В Москве -- не лучше: бой на улицах, бой дома. Знаменитая иностранка, несмотря на свое увлечение "коммунизмом", покинула, наконец, гостеприимную страну. Интервьюерам, в первом европейском городе, она объявила, что "муж" уехал на Кавказ, "в бандиты"...

Но Есенин не поступил "в бандиты". Он опять женился... на внучке Толстого. Об этом его прыжке мы мало знаем. Кажется, он уже начал спотыкаться. Пошли слухи, что Есенин "меняется", что в его стихах -- "новые ноты". Кто видел его -- находил растерянным, увядшим, главное -- растерянным. В стихах с родины, где от его дома не осталось следа, где и родных частушек даже не осталось, замененных творениями Демьяна Бедного, -- он вдруг говорит об ощущении своей "ненужности". Вероятно, это было ощущение более страшное: своего... уже "несуществования".

И вот -- последний Петербург -- нет, "Ленинград": комната в беспорядке, перерезанные вены, кровью написанное, -- совсем не гениальное, -- стихотворение, и сам Есенин на шнурке от портьеры.

Для комментаторов -- широкое поле: можно, например, все свалить на большевиков: это они виноваты, не вынесла талантливая душа... и т. д. Можно покачать головой: вот до чего доводят богохульства. Можно и совсем не комментировать: просто отдаться, как М. Осоргин, лирической скорби, отговорила, мол, роща золотая, умолк самый значительный современный поэт, такой значительный, что лишь "безнадежно равнодушные и невосприимчивые люди" могут этого не понимать и от этой поэзии в волнение не приходить.

Между тем, суть лежит глубже. И значительна вовсе не поэзия Есенина, даже не сам он, но его история.

Что большевики тут совсем ни при чем -- конечно, неправда. Они, вместе с общими условиями и атмосферой, сыграли очень серьезную роль в судьбе Есенина. Мы не знаем, сложилась ли бы судьба этого типичного русского, одаренного, нетронутого культурой человека -- без большевиков так же, как сложилась при них. И, однако, большевики не суть, не главное. Не они создали "историю" Есенина. Как потенция -- она была заложена в нем самом. Большевики лишь всемирно содействовали осуществлению именно этой потенции. Помогали и помогли ей реализоваться. И возможность стала действительностью, -- действительной историей Есенина. Что ж? Хотя это звучит парадоксом, -- разве многие тысячи Есениных, в свою очередь, не помогали и не помогли самим большевикам превратить их возможности -- в действительность?

Дело в том, что есть в русской душе черта, важная и страшная, для которой трудно подобрать имя: это -- склонность к особого рода субъективизму, к безмерному в нем самораспусканью. Когда она не встречает преград, она приводит, постепенно, к самораспыленью, к саморасползанью, к последней потере себя. Русская "удаль", -- удаль безволия, -- этому процессу не мешает, а часто помогает.

Нетронутая культурой душа, как есенинская, -- это молодая степная кобылица. На кобылицу, если хотят ее сохранить, в должное время надевают узду. Но тут-то как раз никаких узд для Есенина и не оказалось. Понять нужду в них, самому искать, найти, в такое время, -- как он мог? А перед инстинктом -- лежало открытое поле. Не диво, что кобылица помчалась вперед, разнесла, растоптала, погубила все, что могла, -- вплоть до самой себя.

На Есенине это ярко и просто: пил, дрался, -- заскучал, повесился. Примитивный рисунок всегда нагляднее. Но если то же самое происходит с человеком более сложной культуры, -- тот же процесс "размягчения костей", -- видимые его проявления могут быть не так резки. Для человека очень значительного он обертывается трагедией, -- внутренней, конечно, но все-таки в душе такого человека встают противодействуюе силы. Разве не трагичен Блок с его слепым исканием упорно вечными падениями в безответственность? Гениальный Розанов так долго был на скользком спуске, что уже не замечал "современничающих" ему людей, уже объявлял, что ему "все можно"... Однако ни он, ни Блок до конца не спустились и без борьбы по спуску не влеклись, как влекутся многие и многие русские люди: незаметно, без внешней трагедии Есенина, почти с видом благополучия.

Наше время -- особенно соблазнительно. И с удвоенной силой приходится нам, -- где бы мы ни были, в России или в Европе, -- обороняться от внутреннего врага: от самораспусканья, инстинктивной склонности к субъективизму и безответственности. "Все -- можно!", даже сгибаться в любую сторону под прямым углом... Да, только для этого надо раньше потерять спинной хребет. "Мне -- все можно, и ничего!". Да, ничего, только "Ничего" с большой буквы, есенинский шнурок; символический или реальный -- это уж безразлично.

Говорит ли Пешехонов, "за себя", что эмиграция -- пыль, и нужно возвращаться под Р. К. П.; говорит ли Осоргин -- сегодня в тон Пешехонову, а завтра, не считаясь с собственной памятью, обратное, -- все это симптомы роковой русской болезни. Уже потеряна иерархия ценностей; уже говорится за одного "себя" (хотя вслух), но уже и за себя не отвечается. Недаром Осоргин с таким мгновенно-искренним порывом бросился к Есенину. Не почуял ли в нем какого-то, пусть отдаленного, но своего подобия?

Нет; здесь или там, -- и здесь еще больше, нежели там, -- обязаны мы помнить, чем грозит безмерность, безволие, безответственность. Каждому из нас пора собрать себя, скрепить в тугой узел, действительно быть "самим собой". Ибсеновского Пера Гюнта спасла Сольвейг. Нам приходится собственными силами защищаться от соблазна самопотери и... от тех, кто уже себя потерял.

А Есенину -- не нужен ни суд наш, ни превозношение его стихов. Лучше просто, молчаливо, по-человечески пожалеть его. Если же мы сумеем понять смысл его судьбы -- он не напрасно умер.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Последние Новости. Париж, 1926. 28 января. No 1772. С. 2-3. Начало статьи основано на опубликованной в той же газете 6 июля 1922 г. статье Гиппиус "Лундберг, Антонин, Есенин".

"Бродячая Собака" -- литературно-художественное кабаре в Петербурге, открывшееся 31 декабря 1911г. и просуществовавшее по 1915 г. в подвале здания Михайловского театра.

Дункан Айседора (1878--1927) -- американская танцовщица. В 1921 -- 1924 гг. жила в России. 2 мая 1922 г. Есенин женился на ней и 10 мая уехал с ней за границу, где они пробыли до августа 1923 г., после чего разошлись.

...женился... на внучке Толстого. -- к Софье Андреевне Толстой-Есениной, внучке Л. Н. Толстого, поэт переехал в июне 1925 г.

Бедный Демьян (Придворов Ефим Алексеевич; 1883--1943) -- поэт, автор ернических сатир на белогвардейцев, религию, прославляющих советский режим.

...отговорила <...> роща золотая... -- из одноименного стихотворения (1924) С. А. Есенина. Статья М. Осоргина ""Отговорила роща золотая..." (Памяти Сергея Есенина)", с которой полемизирует Гиппиус, опубликована в "Последних Новостях" 31 декабря 1925 г.