Казалось, что мы отвыкли удивляться. И перед загадками психологии уже не останавливаемся, просто проходим мимо.

А вот, недавно, пришлось-таки мне пережить момент изумления, -- даже два момента двух разных изумлений. Оба -- при чтении одной и той же статьи: Керенского, в день десятилетия октябрьского переворота. Вновь поразили меня странности человеческой психологии...

Но расскажу по порядку.

Статья называется "Срыв России", и в начале А. Ф. Керенский заявляет: "...для позитивистов я человек наивный: признаю роль личности в истории, воздействие волевой энергии на развитие событий...". "Да, октябрь был, но для меня... он мог и не быть".

Первое удивление: именно от Керенского публичного исповедания таких взглядов трудно было ждать. Мы думали, что ему теперь, по-человечеству, удобнее исповедывать веру обратную, -- в силу вещей, в железный закон необходимости, в фатум и т. д.

Но -- хорошо. Удивляюсь, однако принимаю: Керенский держится взгляда, что человек и его воля могут влиять на ход событий, что-то значат в истории. Так как взгляд этот -- и мой собственный, то мне с давних пор хорошо известны не только права, которые он дает, но и обязанности, которые он налагает. И логическое продолжение статьи сделалось для меня с этой минуты ясным. Кстати, автор тут же, совершенно справедливо, упоминает, что он сам стоял тогда очень близко "от часов истории". Т. е. был одной из тех "личностей", ответственная роль которых -- направлять ход событий, так или иначе влиять на них. Ясно, значит: Керенский, далее, скажет нам, как сам он теперь, после 10 лет, оценивает эту роль: справился с ней? не справился? Как это в собственном его сознании рисуется сейчас?

На одну минуту забудем "часы", "историю" и все такое. Представим себе просто стрелочника, у которого 10 лет тому назад сошел с рельс поезд. Вспоминая почему-нибудь и обсуждая теперь этот случай (роковую неизбежность которого он не признает), -- стрелочник, конечно, непременно, естественно подумает, себе самому вопрос поставит: а я? В какой мере и я виноват? Ведь на моем пути случилось? Может быть, захочет оправдаться, начнет собирать доказательства своей малой виновности, -- может быть; но чтобы вопрос о себе, о своей "роли" в происшествии, так-таки совсем не пришел ему в голову -- этого быть не может. Этого примитивная человеческая логика не позволит.

А Керенскому -- не пришел! Именно в голову вопрос не пришел, хотя тут уж не стрелочник, не товарный поезд какой-нибудь: тут гибель России, тут "часы истории" и "роль личности", наиболее близко к этим часам стоявшей...

Позволительно, я думаю, изумиться: в каком странном, почти неземном состоянии невинности надо быть, чтобы закончить статью "Срыв России" тем, чем ее закончил Керенский! Все "роли" всех "личностей", -- хотя и путанно, -- разбирает, оценивает; всех, кроме... той, что "стояла у часов истории". Словно не было ни "роли", ни "волевой энергии", ни самой "личности". Покров Майи, и даже не прозрачный...

Изумление мое было так велико (отсутствие примитивной логики особенно поражает), что первым моим движением было прямо обратиться к Керенскому: да что это? Да вы забыли? Действительно забыли? Что с вами?

Но это бесполезно. Такой же бы оказалось бесполезностью, как последовавшая за данной статьей печатная полемика между Керенским и Милюковым. Маленькую пользу, впрочем, полемика принесла... мне. Научила хладнокровнее принимать странности людской психологии. Ведь и Милюков (вызванный, правда, Керенским) проявил здесь почти ту же страность. Он так же признает "роль личности в истории" (позиивизму, кстати сказать, это не мешает). Он, вполне логично, признает и личную ответственность. Но... говоря о многих-многих других, о Керенском тоже, он так же не касается одной личности, одной роли, одной ответственности, своей собственной. Ему тоже "вопрос не приходит в голову!".

Может быть, он далеко стоял "от часов истории"? Нет, очень близко. В другой период времени, правда, -- более ранний: как раз накануне дня, когда к ним стал Керенский. Но канун этот был важен и грозен; так важен и грозен, что кому на долю выпал -- тот не меньше, а пожалуй, и больше за него отвечает, нежели Керенский за свое время.

Однако, если каждый из участников событий станет рассказывать о них, описывая все чужие деяния и умалчивая о своих, если участники только спорить будут друг с другом, защищая свой, искаженный, образ времени, -- что делать? Как узнают общую правду, настоящую, те, кто ничего не знает? Не знают же ничего многие, целое новое поколение, и там и здесь. Разве им, смотрящим вперед, это не нужно? Ведь для самого такого смотренья важно знать, что позади, и какое оно действительно.

Быть может, задача объективного восстановления прошлого слишком трудна для участников; в таком случае не должны ли взять ее на себя другие, не участники, не деятели, просто живые свидетели, наблюдатели, обыватели? Если всякий даст малую часть знания, которая у него есть, без попытки выдать ее за целое, -- не составится ли из множества таких частиц правды -- правдивая картина "срыва России"? Не выяснится ли, наконец, и то, как исполнял и как исполнил свою роль каждый, кому роль была вручена?

* * *

Статья Керенского и полемика его с Милюковым произвели на меня сильное впечатление еще потому, что как раз в это время мне пришлось разбирать страницы одного обывательского дневника. Это -- последовательная запись (иногда с промежутками, а иногда не только ежедневная, но ежечасная) всего происходившего в Петербурге в период времени от 1 августа 1914 г. до 20 ноября 1917 г. (когда запись обрывается). Дневник не надо смешивать с мемуарами, с изображением того, чего уже нет, что лишь в экстракте сохранила память. Дневник -- само течение жизни; поэтому он всегда, и прежде всего, скучен: куда скучнее всяких мемуаров! Однако, при некоторых условиях, дневник имеет свою цену, отличную от цены мемуаров. Вот три немаловажных для него условия: это, во-первых, если время жизни, течение которой он дает, исполнено серьезных событий; если, во-вторых, записывающий -- не участник событий, не имеющий влияния на них, просто обыватель, созерцатель, наблюдатель; и если, наконец, он находится, по случайности, на очень счастливом наблюдательном пункте.

Все три условия в Дневнике, о котором я говорю, более или менее соблюдены. Что касается третьего, то, помимо постоянных, близких соприкосновений с большинством лиц, подходивших к "часам истории", наблюдательный пункт записывающего был счастлив даже географически: не в Петербурге ли зачинались и развивались события, потрясавшие затем всю Россию?

Хотя дневник этот -- мой собственный, у меня, по многим причинам, отношение к нему сейчас абсолютно объективное. Восемь лет он не был у меня в руках. Восемь лет считался погибшим (вторая книга, годы 18-й и 19-й, и действительно погибла). Смотрю на него, как на вернувшегося с того света. Он мне нов, далек и чужд (кое в чем лишь не чужд, но об этом ниже). Читаю, -- иному совсем невозможно верить: да неужели было? Какой урок для памяти человеческой? Как она слаба и как мало знает о своей слабости! Сколько потерять может в 7--8 лет! Пусть бы терялись ненужные мелочи (много их во всяком дневнике!), но ведь пропадают не только они...

И вот, стоит положить эти древние страницы, говорящие о бывшем, о словах и делах людей у "часов истории", -- рядом с сегодняшними словами тех же людей, с их статьями и спорами, чтобы тревожно изумиться и задуматься. Забвенье? Нет, у Керенского есть что-то сверх простого забвенья. У него такое искреннее состояние невинности, будто он недавно вновь родился, или воскрес, после смерти, -- в раю. Оттого и не имеет он ничего (как где-то сказал) против "личной с ним полемики", упреков в безответственности... но оттого и бесполезно обращать к нему подобные упреки.

Об ответственности Милюкова (за другой период времени), которой он тоже не касается и которой, очевидно, не сознает, я скажу как-нибудь в другой раз. Нам, внимательным обывателям, кое в чем можно верить: мы никогда не теряем здравого смысла, а эта точка зрения, в иные времена -- самая надежная: многое позволяет видеть с ясностью.

Мы видели, например, мы считали (и продолжаем считать), что Керенский, стоявший в последние дни Февраля у "часов истории", был тогда на своем месте, и не только был прав, но даже только он один тогда и был прав.

Вот из современной записи: "...Керенский -- настоящий человек на настоящем месте. The right man on the rightplace {Нужный человек в нужном месте (англ.). }, -- как говорят умные англичане... Или -- the right man on the right moment?!" {нужный человек в нужный момент (англ.). }. A что, если только for one moment?.." {на один момент (англ.). }. Затем, гораздо позже, когда почти все уже совершилось: "...Мы не переменились к Керенскому. Он был таким, каким был нужен времени. Но он был один, и тяжесть раздавила слабые плечи. Уже к июню (раньше?) он был кончен. И продолжая держаться мертвыми руками за руль российского корабля, все время, все эти месяцы, вел его в водоворот".

У Керенского были проблески сознанья своей мертвости. О, слишком краткие и слишком поздние! Один из них: 17 августа, четверг. Разговор Савинкова и Керенского, утром приехавшего с Московского Совещания. Савинков соглашается взять назад свою отставку: "Все более или менее выяснилось. Однако мне нужно было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был его последний разговор.

-- Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого я еще не могу. Вы разве забыли?

Он подошел ко мне, странно улыбнулся...

-- Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я... больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом Совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить, и никто меня не может оскорбить...".

Есть это, или нет в "Воспоминаниях" Савинкова -- не знаю; я никаких савинковских воспоминаний не знаю. Это устный рассказ в тот же вечер. А так сочинить его Савинков не имел в то время нужды, -- полагаю, что слова произнесены были. Проблеск сознания (тотчас погаснувшего) был.

Не становится ли, ввиду всего этого, более понятным и теперешнее, до дна искреннее, райское состояние Керенского, ощущение полной невинности, неответственности за "срыв России"? Как отвечать за свои "мертвые руки"? Ведь их мертвости даже не чувствуешь...

Ответственность-то осталась, конечно. Но с какого-то момента перенеслась на других, на близко стоявших в то время и к "часам", и к самому Керенскому. Удвоенной тяжестью пала, ибо сделалась уже ответственностью и за Керенского, за мертвые его руки...

* * *

Дневник настолько не кажется мне личной "собственностью", что меня стеснило бы сделать в нем какие-нибудь исправления: уничтожить, например, лишние мелочи, или, -- что хуже, -- некоторые наивности. Впрочем, последние искупаются постоянным возвращением к спасительной точке зрения -- Правого смысла.

Но есть в дневнике нечто, делающее его все-таки моим; заставляющее меня отвечать за него целиком. Это -- общая линия, которая и определяет, в каждый момент времени, позицию записывателя. (Не следует думать, что у обывателя не может быть "позиции". Очень может.) Общая линия дневника -- моя; и она, все та же самая, определяет для меня и позицию сегодняшнего дня. Как даже Милюкову ясно, что, признав значение личности в истории, нельзя не признать и личной ответственности, так ясно мне еще многое другое. Мне ясно, что, признав самодержавие отжившей и пагубной формой и поняв, что иным путем, кроме революционного, оно свергнуто быть не может, -- нельзя не утверждать революции февральской. Она происходила не вовремя? Да; но одни говорят: "слишком рано"; другие -- "слишком поздно". Я говорю последнее; и мне не только не по пути с теми, кто эту революцию не отрицает или проклинает, но даже с находящими, что она слишком "рано" совершилась. Для меня ясно, -- и было ясно с первого момента, -- что святая (да, святая) белая борьба успеха иметь не могла, и не будет иметь, если возродится в прежней форме и с прежним содержанием. Я знаю, что никаким евразийцам России в Азию не превратить, а равно и коммунистам -- не уничтожить собственного ее, вечного лика; но я знаю также, что идея только узконационалистическая, одна, в какой бы среде она ни действовала, бессильна в борьбе с интернационалом.

Я не сомневаюсь, что если бы Милюков занял позицию вроде сегодняшней 12 лет тому назад, он мог бы сыграть, в ходе тогдашних событий, громадную и благодетельную роль; но мне слишком ясно, что, при коренной перемене соотношения сил и самих сил, теперь, -- эта же (формально) позиция есть позиция распыления или омертвения, и -- разложения. Мне далее ясно, что все старые, так называемые "левые" партии, одушевляемые некогда идеей свободы и шедшие на борьбу за нее, -- ныне просто перестали как таковые существовать. Ни одна не сумела расширить, соответственно времени, свои основы и положения, и жизнь ушла у них из-под ног.

Партия эсеров, самая когда-то живая и русская партия, раздавлена тяжелой ответственностью за "срыв России", тем более тяжелой, что она же этой ответственности не сознает. Одна часть партии еще пребывает в окостенелом виде, другая -- насквозь изъедена тлей большевизма.

Стоит ли упоминать о группировках и партиях "правых"? Мой взгляд в эту сторону и так известен. Состояние же этих партий таково, что обеспокоен ими может быть сейчас разве только левый прозелитизм Милюкова.

Наконец, яснее ясного для меня следующее: из утверждения всех ценностей во всех областях жизни -- должно вытекать абсолютное и всестороннее отрицание большевизма, в какой бы форме, и где, он ни проявлялся. Только такое отрицание может подвинуть на борьбу с большевизмом, но только при полном, четко определенном и открытом утверждении ценностей свободы, права и личности можно находить те, соответствующие моменту, конкретные формы борьбы, которая делала бы ее успешной.

Я подчеркиваю: из этой единой общей линии, которую я здесь бегло, случайными чертами, намечаю, может и должно, рождаться самое определенное отношение ко всякому реальному явлению в сложном содержании сегодняшнего дня истории.

* * *

Мне скажут, конечно (даже те, кто основную линию нащупает): "Что же это за позиция? Как раз реально-то она и не существует. Вы не с Керенским, не с Милюковым -- у них нет адамантового камня непримиримости, что делает тактику их мерцающей, для нас неприемлемой. Вы и не с теми, кто, выражаясь условно, "правее": им не хватает других краеугольных камней. Где же вы? Просто ни с кем? Просто нигде".

Да, если ограничить поле зрения политическими вождями и тесным их окружением, -- видимость будет именно такова. Больше: если ограничить время одной данной секундой -- я не смогу указать даже на какое-нибудь определившееся течение... ибо и течения такого, вполне определившегося, еще нет. Существуют, однако, признаки, что оно может родиться, и как раз там, где мне, отнюдь не профессионалу, всего естественнее его искать и всего важнее найти: среди общей массы здешних русских людей. В большинстве она пока "беспризорна" (и слава Богу!), политически наивна (воображая, что аполитична) и живет, если угодно, обывательски... до того или другого серьезного момента, когда воочию сливаются "политика" и жизнь, когда нужно сделать "выбор" пути. Тогда выбор делается -- не сознательно, лишь по интуиции, но гениальной, а потому выбор всегда верный, тот же, какой был бы сделан и сознательно. Не политические вожди его предсказывают, нет, он делается помимо них, а при случае даже вопреки им.

Так был, например, решен вопрос церковный, недавно ставший перед эмиграцией во всей остроте, и, конечно, в остроте определенно политической.

Две дороги: левая -- правая... обе изведанные, исхоженные, утоптанные. Третья, прямая, -- глуха. На ней почти никого. Но даже если б не было видимых знаков, обещающих на завтра новых путников, по третьей дороге, выходцев снизу, -- кто и когда, из страха одиночества, покидал путь, который один кажется ему прямым и верным?

...вторая книга, годы 18-й и 19-й, и действительно погибла... -- В 1927 г. друг В. Злобина привез из Ленинграда рукопись дневника Гиппиус с 1 августа 1914 г. по 6 ноября 1917 г., которая была издана в Белграде в 1929 г. под названием "Синяя книга". Ранее в журнале "Русская Мысль" (София, 1921. No 1/2 и 3/4) Гиппиус опубликовала увезенные в эмиграцию записи дневника с июня по декабрь 1919 г. В 1992 г. в альманахе "Звенья" (М.; СПб. Вып. 2) были напечатаны "Черные тетради" Гиппиус -- ее дневники с 7 ноября 1917 г. по 12 января 1919 г., хранящиеся в Рукописном отделении Российской национальной библиотеки (СПб.).

Третий путь

КОММЕНТАРИИ