Перевал. Журнал свободной мысли. Год издания первый, NoNo 1--6.
Есть явления -- в жизни, как и в литературе, -- встретясь с которыми решительно не знаешь, что делать. Говорить серьезно -- возможности пет. Пройти в безмолвии, отвернуться -- жаль себя: потеряешь веселый час. А смеяться -- тоже иногда жаль и совестно: ведь ужасно жаль и совестно смеяться над слишком явным уродством человека, слишком заметным, неоспорным. Впрочем -- мы не смеемся над убожеством человека, уважая ч_е_л_о_в_е_к_а, -- то, что есть в нем, помимо его уродства. Д_е_л_а же людей -- могут быть сплошь убожествами. И если они смешны -- как не улыбнуться попутно? Убожество -- неисцелимо. Улыбка -- для него в высшей степени бесполезна. Но, право, только бесполезное и приятно. Громить, негодовать, бранить -- бывает или полезно, или вредно, -- но всегда всем неприятно. А тихая улыбка -- она только бесполезна и притом веселит душу. Ну, посмотрите: стоит ли тревожить себя и других, негодуя хотя бы на такое "литературное" явление, как новый московский журнал (шесть номеров его вышло) "Перевал"? А улыбнуться над ним, в свободную минуту, стоит. И не грех, потому что не над людьми смеемся, а над собранием убожеств. Горб, ноздря навыворот, флюс, вихор, бородавка -- и вот из всех этих бородавок, флюсов и ноздрей получается дикое и пресмешное целое -- "Перевал". Флюсы и бородавки, конечно, лишь мысленные и умственные, но от этого они не менее явны. Выставляются, действительно, с большой свободой; "Перевал" вполне может называться журналом если не "свободной мысли", то... "свободных мыслей" -- вот этакого странного сорта, все одного того же.
Я не мог пристально следить за развитием журнала. Кажется, оно не идет без запинок. Уже там кто-то на кого-то насплетничал, кто-то кого-то изобличил; ну да это -- дела -- семейные, дела московские; нам не важно. Главное, -- направление выдержано изумительно: всякий сотрудник несет туда непременно свое убожество. Не будь "Перевал" -- иной, может, так и умер бы, и мы бы не узнали, что в нем таилась та или другая смешноватая и стыдненькая мысль. Не было специального для нас места А явился "Перевал", -- и мысль воплотилась и запечатлелась Мы бы никогда не узнали, что "отныне дорога Осипа Дымова вольно и светло залегает в будущее", что поэтесса Вилькина "войдет в Пантеон поэзии", что юный Городецкий пишет прозой, как гимназист второго класса, гордый полученными пятерками, и что притом он очень недоволен Кондратьевым, который плохо его похвалил. Мы не узнали бы, что Вячеслав Иванов не любит, когда кто-нибудь сплетничает и всегда протестует, -- и наконец мы не узнали бы самой важной вещи, которую "Перевал" сразу же нам объявил, -- что необходимо соединить эстетику с общественностью, а революцию с декадентством и что это он, "Перевал", сделает, кушанье изготовит и подаст.
Правда, мне тогда же подумалось, что для изготовления даже и не такого, а самого простого кушанья, ну хотя бы картофеля с маслом, необходимо иметь картофель и масло. Я уж не ждал кушанья с первого номера. Я готов был примириться с существованием припасов в сыром виде. Мало того: даже если б вначале хоть один картофель был или одно масло. Но что же это? Вот шестой номер, а я еще не видел ни одной картофелины и ни кусочка масла. Капал какой-то маргарин в виде революционных стишков и застывал жирными пятнами. Картофелем же и не пахло. В смысле эстетики -- давались какие-то повестушки самого "развращенного вида", -- ибо не развращенность ли кормит нас до чертиков надоевшим, приказчичьим "декадентством"? Ежели этакую "эстетику" совокуплять с революцией, то уж над под стать ей и революцию найти. Русские революционер свою не отдадут. Даже экспроприаторы из бродячих, и не отдадут. Выгоды никакой, а лишние заботы.
Не все, впрочем, сотрудники "Перевала", открывая свое убожество, открываются нам тем самым с новой стороны. Есть некоторые, более цельные; отдав "Перевалу" убожеств они отдают себя почти без остатка. Вот, например, Георгий Чулков. Он не виноват, -- по он везде смешон, не только в Перевале". Он издает свои книги -- и в каждой почти так смешон, как в "Перевале". Это уж даже несчастие. Человек волнуется, горячится, наскоро вспоминает все хорошие слова, какие только слышал от умных людей, торопясь, сплетает из них свою собственную плетенку, надрывается, -- а при этом смешон. И даже не так, чтобы очень, чтобы можно было серьезно похохотать, -- нет; для легкой улыбки -- комичен только. Порою хочется сказать ему, как хотелось тургеневской Бизюкиной: "Чего ты? Голодна? Или тебе холодно? Что ты пружишься?" Чулков и вправду голоден: он непрерывно алчет славы. Или хоть славки, но непременно. Я думаю, ему и сны ночью снятся все такие, что вот, мол, и в Москве, и в Петербурге, и в театре Мейерхольда, и на средах Иванова шепчут: "Чулков... Чулков... Это Чулков первый о Нетленной Красоте сказал... И о новом небе и о новой земле он же, все он"... Чулков давно решил, что его цель оправдывает все средства. Это бы еще ничего, пусть цель оправдывает средства, но чтобы уж все -- я не могу согласиться. Никакая цель не оправдывает негодных средств. А Чулков покушается на славу именно с негодными средствами. Постоянно возбуждая улыбку -- невозможно ничего добиться. Уж лучше бы он возбуждал негодование!
Повторяю, человек не виноват, что он смешон. Это только несчастие. Сам Чулков, в самоощущении, не несчастлив, а счастлив. Он верит, что будет слава, что вот, она уже при дверях. Он так и умрет, надеясь, -- и ничего не слышит и никого не видит. Что ж, -- это неплохо, совсем неплохо "ждать и не дождаться"... Встречные будут смеяться, а Чулков будет гордиться, -- так время и пройдет. Я только боюсь, что жизнь каким-нибудь толчком грубо выбросит его из мира мечтаний. А тогда уж поздно будет с ним разговаривать. Поздно объяснять ему, что одно из условий достижения "славы" -- скромность, а другое -- нежелание славы. Она приходит лишь попутно, лишь к тому, кто ею не занят. Это все самые примитивные вещи. Но, пожалуй, и теперь уж поздно к ним вернуться. Печать "смешного", самая горестная из печатей, уже успела лечь на Чулкова, на все, что он делает, пишет, издает. И даже если б он, опомнившись, сеял с себя все эти чужие бубенцы "нетленных красот", не "соборных оргиазмов" с "неприятиями мира" и т. д., и -- не что опоясался вервием и пошел странствовать, о, это слишком не для него! -- а просто поступил бы в контроль или стал бы тихо переводить социал-демократические брошюрки, -- все-таки, я думаю, зловредная печать смеха с него не изгладилась бы сразу, долго бы не изгладилась. уж слишком он привык сидеть на чужом месте... А в этом то и секрет, почему человек смешон. Контрольный чиновник не смешон: он почтенен, когда сидит за своим столом; а заставьте его устраивать "театр Диониса", рассуждать о "христианстве" или писать статьи о каком-то "соборном индивидуализме" -- вы увидите, что будет. Он вам таких наплетет "художников, запечатлевших солнце в мраморе", что станет не только смешно, но и жалко плетущего. Чулков желает быть в числе "избранных". Для этого он, во-первых, сам себя все время "избирает", а, во-вторых, изо всех сил пригораживается к тем, кто, по его соображениям, несомненные избранники. Принюхавшись к воздуху, он, может быть, чересчур поспешно, заключил, что сильнее всего тянет "соборным индивидуализмом". И вот он уже свысока третирует Брюсова за то, что у него нет никакого соборного индивидуализма, ни индивидуальной соборности... и еще чего? Не стоит разбираться. Высыпан весь горох давно обычных слов известного круга, -- они так надоели и так трещат, что повторять их, выписывая, совестно. Брюсов, по мнению Чулкова, уже для него не годится; а вот над Блоком он так надрывается, что за Блока страшно. Блока Чулков прямо износил, истер. По поводу одного "Балаганчика", этой милой, не новой и никакого ни для кого не имеющей значения вещицы, -- Чулков до сих пор высыпает, раз за разом, свои горох. В "Перевале" сызнова только что высыпал. Блок -- "избранник", около Блока полезно сыпать, думает Чулков.
Блок, этот талантливый, цельный, всегда очень благородный п_о_э_т -- лишь страдательное лицо по отношению к Чулкову. Сущность Блока -- вообще пассивность. Благодаря ей, вероятно, он не спасся и от "Перевала". Пострадал, обнажив там, по примеру всех перевальщиков, свое убожество. Он, должно быть, поддался заманиваньям и обольщениям устроителей журнала, рекламам о соединении "эстетики и общественности", поверил Чулкову, что в нем-то, Блоке, они, между прочим, уже чудесно соединены. Зачем он поверил? Зачем он пишет в "Перевале" свои детские, несчастненькие статьи о "Михаил Бакунине", -- срываясь из "общественности" на Деву Радужных Ворот? Ну какой "общественник"! Его насильно ставят на чужое место, он н_а_с_и_л_ь_н_о смешон, -- в противоположность Чулкову, который смешон "по собственной глупой воле", говоря языком Достоевского. Не будь "Перевала", этого специального места позора, да не будь суетливого, услужливого Чулкова, -- никогда бы не очутился Блок в таком ненужном положении, а продолжал бы сохранять свое скромное достоинство тонкого, нежного лирика, который ничего ни в какой общественности не понимает, не хочет понимать, и имеет право не понимать, потому что и не глядит в ту сторону. Впрочем, если "Перевал" будет продолжаться до конца года, а не развалится раньше от каких-нибудь внутренних сплетен и обид, то мы еще не одного серьезного, в своей области, писателя увидим там с неожиданно смешных сторон. Таково уж заведение...
Конечно, "Перевал" не единичное явление этого рода. Он -- в литературе; а, конечно, есть и соответствующие ему жизненные явления, такие же "места" в жизни, куда люди несут свои духовные убожества, где атмосфера даже способствует выявлять скрытое убожество, вызывает его на свет. Но это проследить труднее, да и с явлениями жизни следует сталкиваться (и, при случае, бороться) -- лишь жизненно, а не литературно. Написанным словам -- можно противопоставлять написанные, но живому голосу и действию -- лишь живой голос и действие. Или живой, простой, бессловный смех, -- если эти "места жизни" подобны, в духе своем, месту литературному -- "Перевалу".
Кончая, можно, пожалуй, прибавить, что журнал ни имеет жалости не только к писателям, но и к словам: очень многие, из самых хороших, он без всякой для себя выгоды лишил первой невинности и бросил на улицу. Впрочем, эту компанию против новых, свежих, наиболее глубоких и прекрасных слов, давно уже ведет Георгий Чулков; погубил их не мало, и тоже без всякой для себя пользы. Гибель, конечно, относительная, потому что ведь эго -- лишь маленький муравейник, и дела его никому и ничему серьезно не вредят. Весь "Перевал", с "мистическим анархизмом" в придачу -- не более опасен, нежели одна единственная трихина в окороке; и то считая окороком лишь узко-декадентскую литературу нашего момента. Я думаю, если кто-нибудь и съест кусочек с этой самой трихиной, -- то крепкий желудок одну-то единственную вынесет. Человека послабее, может быть, стошнит, -- ну тем дело и кончится.
Для заключения -- два слова о внешности "эстетического" журнала: раздавшаяся вширь, точно счастливая в браке дама, -- тетрадь; черными пузатыми буквами отпечатано напоминание, что это "журнал свободной мысли". Грязноватая обложка хочет казаться серьезной. На задней странице в уголку, вырисована не то коробка, не то куб. На ней сбоку, что-то круглое, мохнатое, смешное. Солнце, может быть, с лучами. Не то ли солнце, которое, по словам Чулкова, "художники печатлеют в мраморе"? Попав в "Перевал" -- даже солнце становится смешным. Внутри книги -- опять веселость. Уморительные, точно "нарочные" опечатки так и прыгают по страницам. Уже не вправду ли они нарочные? Может быть, и тут указание на направление журнала, на его демократизм, на причастие к общественности? Я на это согласен. Только где же эстетика? Должна быть тут же! Верно, очень новая, не сразу видно.
А затем -- довольно о "Перевале". Ну его, Бог с ним. Надоело.
ПРИМЕЧАНИЯ
Весы. 1907. No 5 (под псевдонимом Товарищ Герман).
С. 255. "Перевал" (М., ноябрь 1906 -- ноябрь 1907) -- "журнал свободной мысли", издававшийся С. Кречетовым (наст. имя и фам. Сергей Алексеевич Соколов).
С. 256. Осип Дымов (наст. имя и фам. Иосиф Исидорович Перельман; 1878-1959) -- прозаик, драматург, журналист. С 1913 г. в США. Автор романа "Томление духа" (1912), в котором узнаваемы Д. С. Мережковский, Ф. Сологуб, М. Горький, и мемуаров "Что я помню" (т. 1--2, Нью-Йорк, 1943-1944).
Вилькина Людмила (Изабелла) Николаевна (в замужестве Виленкина; один из псевд. Никита Бобринский: 1873--1920) -- поэтесса, прозаик, переводчица Вторая жена (с 1890-х гг., официально с 1905 г.) H. M. Минского (Виленкина).
С. 256...Городецкий... очень недоволен Кондратьевым, который плохо его похвалил. -- Имеется в виду рецензия А. А. Кондратьева в "Перевале" (1907. No 3) о сборнике "Ярь".
Кондратьев Александр Алексеевич (1876--1967) -- поэт, прозаик, критик, переводчик. Гиппиус знала Кондратьева с 1903 г., когда он сотрудничал в "Новом пути".
С. 257....тургеневской Бизюкиной... -- Дарья Николаевна Бизюкина -- "правоверная нигилистка" из романа Н. С. Лескова "Соборяне", увлеченная идеями тургеневского Базарова (роман "Отцы и дети").
Театр Мейерхольда -- так называли новаторские постановки, которые режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874-1940) осуществлял на сценах МХТ (1898-1902), театров В. Ф. Комиссаржевской (1906-1907), Александрийском и Мариинском (1908-1917).
Среды Иванова -- петербургский кружок литераторов, художников, музыкантов, собиравшихся с осени 1905 до лета 1912 г. на "башне" у Вяч. И. Иванова и его жены Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (их квартира размещалась в угловой башне дома).
С. 258. "Театр Диониса" -- культовые оргиастические празднества (дионисии) в честь бога виноградарства и виноделия, устраивавшиеся в Древней Греции. Кульминацией празднеств были фаллические процессии.
Блока Чулков прямо износил, истер. -- С этим суждением Блок решительно не согласился. В письме к А. Белому от 6 августа 1907 г. он пишет: "Критики, основанной на бабьих сплетнях (каковую позволила себе особенно Зин. Гиппиус в статье о "Перевале", по пов<оду> меня и Чулкова), -- не признаю. Считаю, что такая критика должна оставаться на совести се сочинителя. <...> К Георгию Чулкову имею отношение как к человеку, и возмущаюсь выливанием помоев на голову его как человека. Считаю это непорядочным" (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903-1919. М.: Прогресс -- Плеяда, 2001. С. 307-308).
Дева Радужных Ворот -- см. примеч. к статье "Влюбленность".