На просторном московском дворе, на площадке, где земля подсохла, у самого палисадника, дети катали яйца. Детей было много, -- в сером деревянном доме жило не одно семейство, -- и все дети мелюзга: самому старшему, Косте, и тому вряд ли больше семи. Принаряжены: мальчики -- в шелковых разноцветных рубашечках с поясками, девочки в накрахмаленных платьицах, которые оне уже успели смять, у Ани белесые, жиденькие волосенки притянуты на самой макушке голубым бантом.
Детям ужасно весело: они кричат, верещат, прыгают вокруг катка и горки розовых и красных яиц. Да все такое веселое: и двор, и земля весенняя, просыхающая, с первой травкой у забора, и желтый, как яйцо, высокий каток, -- золотой в желтом ярком солнце. Даже воздух сам, и тот веселый: он точно дрожит, и струится, и то гулко, то глухо весь гудит московским праздничным звоном.
Повернув кольцо, вошел в калитку с улицы студент. Худощавый, сероглазый, еще безусый, в широкополой шляпе. И он жил в этом доме, и все ребятишки, постоянно игравшие вместе на дворе и в палисаднике, были его закадычные друзья. Случалось, сам играл и бегал с ними, и уж они знали, что он всегда придумает особенно хорошее, веселое или страшное.
Студент, через двор, прямо и направился к площадке, где желтел веселый каток. Увлеченные игрой, дети его еще не видели, но он сразу, через несколько шагов, заметил непривычную странность: толпились у катка, играли -- не все. Одна девочка, кругленькая, маленькая, лет шести, сидела поодаль, на сыроватой еще скамейке у самого палисадника, откуда свешивались на нее прутья акации с едва зеленеющими почками. Скамейка высокая, и толстенькие ножки в новеньких, аккуратных ботиночках как-то жалобно торчали вперед.
Девочка смотрела круглыми, не мигающими глазами на игру. Смотрела жадно и робко; на одной щеке ее, крепкой, розовой, было пятнышко от просохших слез.
-- Здравствуй! Здравствуй! -- запрыгали дети, увидав, наконец, студента. -- Христос воскрес!.. А ты погляди, что я на свой кон взял!.. А у меня... А я...
-- Да вижу, здравствуйте, воистину! Уж христосовались утром. Вы постойте, вы мне скажите, а чего она с вами нынче не играет?
И он мотнул головой в сторону девочки, сидевшей вдали, на скамейке.
-- Нынче нам с ней нельзя, -- сказал Костя.
-- Мы яйца катаем, яйца красные, -- объяснила Надя убежденно.
-- Яйца -- Христос воскрес, -- подтвердил Петя.
-- Для ней не Христос воскрес, -- пропищала Аня.
Студент поглядел на детвору и скорчил удивленную и смешную рожу.
-- Вот так-так! Это откуда же у вас эта новость? А я и не знал. Значит, для всех вас, без исключения, Христос воскрес, а для нее и не думал?
-- Без исключения, -- повторила Аня, которой понравилось это слово.
-- Ну погодите, ребята, я вам одну штуку скажу.
-- А что? А что?
-- Да вы забоитесь.
-- Не забоимся! Скажи! Я не забоюсь!
-- Ладно. Только страшное. И уж наверно. Вот слушайте. Если для Хеси не воскрес Христос, так знайте, что и для вас, для всех вас без исключения, тоже нет никакого Христос воскрес. И каток этот не ваш, и яйца не ваши, и вам нельзя играть. Даже опасно.
Он так это сказал, и такое при этом сделал лицо, что дети замолкли, вправду испугались, сами еще не зная чего.
-- Вот и выбирайте, -- продолжал студент. -- Либо, если Пасха, так она для всех, и для Хеси тоже; а нет у нее -- и у вас ничего.-- Этого уж не переменишь.
Дети переглянулись.
-- У нее Пасха есть... -- сказала нерешительно девочка постарше.
Но Костя не сдавался.
-- У ней без яйцев... Ей яйцев не даются...
Студент пожал плечами.
-- Тебе, Костя, я удивляюсь. Малыши могут не понимать, а ты большой, ты Священную историю учишь. Тебе задавали про Христа? Как к нему дети отовсюду шли, много-много детей, и Он не велел отгонять? А ты думаешь дети -- кто эти были? Ани, Кости, да Нади? Как бы не так! Все были Хеси! Честное слово. А вы по какому же праву вашу Хесю отгоняете, выдумали, будто для нее Христос не воскрес? Ладно попали!
Девочка на скамейке, не шевелясь, прислушивалась, глядела на студента круглыми темными глазами; то на студента и на детей, то на каток и на кучки розовых яиц.
-- Да мы что ж? -- сказал Костя, задумчиво теребя шнурок пояса. -- Мы же всегда вместе играем. Мы только нынче...
Студент передразнил:
-- Нынче, нынче! Про то и речь! Ну, словом, решайте. Кто еще думает, что нынче с Хесей нельзя играть в яйца? Пусть прямо скажет и, чур, не врать, не хитрить, все равно узнается.
Никто ничего не сказал.
-- Чего же вы? забоялись?
-- Я не забоялась вовсе, -- решительно выступила Надя. -- Я ничего не боюсь. Это Аня тогда первая, и Костя. А я говорила же... И пусть Хеся с нами играет...
Костя вспыхнул:
-- Говорила! Ты что сама говорила? А я ничего. Я только одно: у ней яйцев никаких нету...
-- Ну, этому горю помочь можно, -- сказал студент. -- Вы, главное, позовите ее скорее, коли так. Хеся!
-- Хеся! -- крикнули вместе Надя и Костя, а за ними Аня и другие.
-- Хеся! Хеся!
Девочка минутку помедлила, как будто еще не веря, потом спешно перевалилась на животик, болтнула сапожками и, цепляясь руками за скамейку, слезла. Не побежала: пошла робко, тихонько, с перевальцем. Была очень маленькая.
-- Хеся, -- сказал студент, присаживаясь на корточки и вынимая из кармана три яйца: лиловое, желтое и голубое. -- Вот тебе, Хеся, это будут твои. А там уже тебе покажут, как с ними играть. Надо, чтобы были крепкие. Эти -- крепкие.
Яйца были ужасно красивые, -- особенно лиловое, -- гладкое, блестящее. Хеся хотела взять, но пухлые пальчики такие маленькие, и она деловито подставила подол платьица, а сама широко и блаженно улыбалась.
-- Вот красивые! -- сказала Надя, впрочем, без зависти (у нее зато было целых шесть). -- Ну, давай, я тебе покажу, как наставлять. Давайте скорее; Костя, ставь свое!
-- Нет, мое, мое сначала! Мое -- вон оно лежит! -- взволновался Петя. -- Мой же черед был. Стойте! Я два взял!
Аня с голубым бантом пищала:
-- А я в Хесино хочу, в желтенькое! Я сама хочу в желтенькое!
Хеся, со своим сокровищем в подоле, уже примостилась у катка и лепетала что-то Ане, с деловитым видом. На щеке еще видно было пятнышко от просохших слез.
Игра началась, веселье разгоралось. Но Костя, с розовым яйцом в руке, стоял около студента, медлил.
-- Ты что же? -- спросил студент.
-- Да я ничего. Я буду.
И прибавил:
-- Я, ведь, хорошенько не знал... насчет Хеси. Мало ли! И другие про то же...
-- Костя, милый, ты совсем милый, и ты видишь, как хорошо теперь, и я не обманывал, я правду говорил: для Хеси непременно Христос воскрес, а то и для тебя, и для вас, не воскоес.-- Они поняли, и ты понял, только ты больше понял, ты, ведь, сам большой. Непременно для всех воскрес, и уж для никого.
-- Для никого -- не может он воскресать.
-- Ну да, ну да! -- обрадовался студент и положил Косте на плечо руку. -- Именно не может, а потому для всех. Ты никого не слушай, если тебе будут говорить: вот у этих одна дорога, у этих другая. У тебя, и у Хеси такой, и у меня, -- у всех нас один общий путь, царский путь к Богу... Впрочем, -- прибавил он, как бы опомнившись, -- это ты после поймешь, потом...
Он снял руку с Костиного плеча и умолк, взволнованно и задумчиво глядя на детей.
Костя уже смеялся с другими, Хеся что-то кричала, хлопала в ладоши. Веселое солнце желтило желтый каток. Солнечный воздух весь струился, дрожал и гудел пасхальными звонами.
Незаметно покинув площадку, студент медленными шагами двигался к дому, и с молодого лица не сходит улыбка.
-----
Годы текли, протекали.
Всю жизнь свою студент, -- давно не студент, -- говорил людям, что они ошибаются, что две раздельные дороги -- неразделимы, что это один и тот же, царский, путь, и нужно идти им вместе. Даже до последнего своего предсмертного мгновенья не устал он говорить об этом. Но никогда, может быть, не понимали его взрослые так, как поняли дети в тот далекий солнечный день Светлого Воскресенья.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1925. 12 апреля. No 1524. С. 2.