(О Баксте)
И хочется -- и не хочется мне говорить сейчас о Баксте. Хочется потому, что все думается эти дни о нем. Но уж, конечно, сказать могу лишь два слова, сотую долю того, что думается и помнится. Всего больше говорят о человеке, когда он едва умер. Так принято. Но я этого не могу. Говорю или о живых, или об умерших давно, привыкших быть умершими. А смерть близкая -- она должна бы заражать молчанием. Но не заражает; и все кажется, что шум наших слов тревожит умершего.
Я скажу о Баксте кратко, тихо, полушепотом. Отнюдь не перечисляя его художественных заслуг, -- это сделают в свое время другие, -- нет, о Баксте просто. О Баксте-человеке. Ведь все-таки, все-таки, -- до конца жизни моей буду твердить, -- человек сначала, художник потом. Перед лицом смерти это особенно ясно. Особенно понимаешь, что можно быть самым великим художником и умереть, и ничье сердце о тебе не сожмется. А кто знает, не это ли одно ценно для умершего, и очень ли нужны ему загробные восхищения и восхваления?
Бакст был удивительным человеком по своей почти детской, жизнерадостной и доброй простоте. Медлительность в движениях и в говоре давала ему порою какую-то "важность", скорее -- невинное "важничанье" гимназиста; он природно, естественно оставался всегда чуточку школьником. Его добрая простота лишала его всякой претензии, намека на претензию, и это тоже было у него природное... Не скрытный -- он был, однако, естественно закрыт, не имел этой противной русской "души нараспашку".
Его друзья по "Миру Искусства" (Бакст был членом их тесного кружка в 1898-1904 гг.) знают его лучше и ближе меня. Они почти все живы и когда-нибудь вспомнят, расскажут нам о Баксте-товарище, с его милой "невыносимостью" и незаменимостью, о Баксте дальних времен. Но я хочу отметить, -- и теперь же, -- черты, которые открывались мне иногда в его письмах, иногда в неожиданном разговоре; они стоят быть отмеченными.
Знал ли кто-нибудь, что у Бакста не только большая и талантливая, но и умная душа? Знали, конечно, да не интересовались: интересуются ли умом художника? И поэту радостно прощают глупость (одну ли глупость?), а в художнике или музыканте ее даже принято молчаливо поощрять. Откуда-то повелось, что искусство и большой ум -- несовместимы. Кто этого не говорит, -- тот думает. Потому и нет интереса к уму художника.
У меня этот интерес был, и я утверждаю, что Бакст обладал умом серьезным, удивляюще-тонким. Не об интуитивной тонкости я говорю, она в художнике не редкость, художнику полагается, но именно о тонкости умной. Он никогда не претендовал на длинные метафизические разглагольствования, -- они были тогда в большой моде, -- но, повторяю: случайное ли письмо, случайно ли выпавшая минута серьезного разговора, и опять я удивляюсь уму, именно уму, этого человека, такой редкости и среди профессиональных умников.
В Баксте умник наилучшим образом уживался не только с художником, но и с жизнерадостным школьником, гимназистом, то задумчивым, то попросту веселым и проказливым. Наши "серьезные разговоры" отнюдь не мешали нам иногда вместе выдумать какую-нибудь забаву. Так, помню, мы решили однажды (Бакст зашел случайно) написать рассказ, и тут же за него принялись. Тему дал Бакст, а так как была она весьма веселая, то мы, подумавши, решили писать по-французски. Рассказ вышел совсем не дурной: назывался он "La clé" {"Ключ" (фр.).}. Мне было жаль впоследствии, что куда-то запропастился последний лист. Теперь, впрочем, все равно пропал бы, как пропали письма Бакста со всем моим архивом.
Постоянно, в те годы, встречались мы и в моем интимном кружке, очень литературном, но где Бакст был желанным гостем. А в работе пришлось мне видеть его раза два или три: когда он делал мои портреты и когда делал, у нас, портрет Андрея Белого.
Работал настойчиво, крепко, всегда недовольный собой. Белого, почти кончив, вдруг замазал и начал сызнова. А со мною вышло еще любопытнее.
Не знаю почему -- его мастерская была тогда в помещении какого-то экзотического посольства, не то японского, не то китайского, на Кирочной. Там и происходили наши сеансы, всего три или четыре, кажется.
Портрет был опять почти готов, но Баксту молчаливо не нравился. В чем дело? Смотрел-смотрел, думал-думал -- и вдруг взял да и разрезал его пополам, горизонтально.
-- Что вы делаете?
-- Коротко, вы -- длиннее. Надо прибавить.
И, действительно, "прибавил меня", на целую полосу. Этот портрет так, со вставленной полосой, и был потом на выставке {Перед войной этот портрет находился, кажется, в коллекции Юрия Беляева (?), где он теперь -- неизвестно.}.
Еще одна черта, совсем, казалось бы, несвойственная Баксту, с его экзотикой, парижанством и внешним "снобизмом": нежность к природе, к земле русской, просто к земле, к лесу деревенскому, обыкновенному, своему. Может быть, и не осталось в нем этого в последние десятилетия, забылось, стерлось (вероятно, стерлось), но все равно -- было: ведь сказалось же однажды с такой неотразимой искренностью в письме ко мне из Петербурга в деревню, что и теперь вспоминается.
Мы виделись и переписывались с Бакстом периодически; случалось, теряли друг друга по годам. Частые мои отлучки за границу этому содействовали, "Мир Искусства" шел к концу; расцвет его был позади.
Вернувшись как-то в Петербург, слышу: Бакст женится. Потом: Бакст женился. И потом, еще через какое-то время: Бакст болен. Спрашиваю его друзей: чем болен? Они сами не знают или не понимают: какая-то странная меланхолия, уныние; он очень мнительный, и ему кажется, что неведомые беды ждут его, так как он перешел в христианство (в лютеранство, для женитьбы, жена его русская).
Друзья пожимают плечами, считают это мнительностью, "Левушкиными чудачествами", пустяками. Ведь только формальность, добро бы он был "верующий"! Другие видели тут, вероятно, начало душевной болезни... Но меня, и многих из нас, навело это на совершенно другие размышления.
А когда, в 906 или 7-м году, в Париже, довелось мне увидеть Бакста веселого, бодрого, воскресшего -- эти размышления приняли форму ясных выводов. Что воскресило Бакста? Париж, широкая дорога искусства, любимая работа, восходящая звезда успеха? Тогда ведь началось завоевание Парижа "Русским балетом"... Ну, конечно, кому ни придало бы это бодрости и жизнерадостности. И Баксту придало, но именно придало, прибавило жизни -- живому. А ожил он, вышел из припадка странной своей меланхолии, раньше: тогда, когда смог (после революции 05 г.) снять с себя "формальность", навязанное ему христианство. Он физиологически выздоровел, вернувшись в родной иудаизм.
Как, почему? Ведь Бакст -- такой же "неверующий" еврей, как и неверующий христианин? Причем тут религия?
Оказывается, не совсем ни при чем. Вот еще один знак глубины и цельности Бакста-человека. Добротность и крепость ткани его существа. Настоящий человек -- физиологически верен своей вековой истории; а многовековая история народа еврейского не метафизически, и не философски, но и физиологически религиозна. Всякий еврей, подлинный человек-еврей, страдает от разрыва, даже чисто внешнего, и тем острее, чем он сам цельнее и глубже. Дело не в вере, не в сознании: дело в ценности человеческой личности и в праведной, до физиологии, связанности ее со своей историей.
-----
После долгих лет (и каких!) встреча с Бакстом опять здесь, в Париже.
Я смотрю, говорю и лишь понемногу начинаю "узнавать" его. Медленно происходит во мне процесс соединения Бакста давнишнего, петербургского, с этим, теперешним. Так ведь всегда бывает, у всех, если очень долго не видишься. Даже тогда, когда люди не очень изменяются внешне. Очень ли изменился Бакст? Ну, изменился, конечно, да не в пример нам всем, вырвавшимся из Совдепии: он ведь счастливчик, он большевиков не видал; и на нем понятно, как нельзя их вообразить тому, кто не видал. Его наивности насчет непредставимой жизни в Петербурге заставляют нас улыбаться, как взрослые улыбаются детям.
Иногда я закрываю глаза и, слушая своеобразный медлительный говор, совсем вижу перед собой прежнего Бакста: его невысокую, молодую фигуру, его приятно-некрасивое лицо, горбоносое, с милой детской улыбкой, светлые глаза, в которых всегда было что-то грустное, даже когда они смеялись; рыжеватые густые волосы щеточкой...
Нет, и это -- Бакст; он весь поплотнел, стал слитно-неподвижным, волосы не стоят щеточкой, гладко липнут ко лбу; но те же глаза, лукаво улыбающиеся, грустные и школьнические, такой же он невыносимый, досадный, наивный, мнительный -- и простой. Это Бакст, постаревший на двадцать лет, Бакст -- в славе, счастьи и богатстве. По существу -- это тот же самый Бакст.
Но окончательно узнаю я Бакста -- следующим летом, когда между нами опять, -- в последний раз! -- завязалась переписка. Опять тонкие, острые, умные письма, слова такие верные, точные, под шуткой -- глубина и грусть, под улыбкой -- тревога. Он прислал мне свою книгу "Серов и я в Греции". Эта книга... но я не хочу о книге. Не хочу о "литературе". Скажу только, что Бакст умел находить слова для того, что видел как художник. Но он находил их также для видимого другим взглядом, внутренним, -- слова свои, очень прозрачные, очень простые, очень глубокие.
И вот он умер.
Мне сказали это поздно вечером. Умер Бакст? Не может быть! Кто-то заметил, давно: "К Баксту нейдет умереть". Да, пожалуй, извне так должно было казаться. Но я знаю, что Бакст ни за что не хотел думать о смерти и -- постоянно о ней думал. Но смерть его -- неожиданность, невероятность потому, что всякая смерть всегда неожиданность и невероятность. Даже для нас, живущих в самое смертное из времен, каждая отдельная смерть -- неожиданность. К каждой надо привыкать отдельно.
Я долго еще не привыкну, что умер Бакст, что ушла куда-то его взволнованная, нежная и умная душа.
Впервые: Последние Новости. Париж, 1925. 11 января. No 1446. С. 2.