Недавно, на одном собрании, мне пришлось сказать, что, -- вопреки общему мнению, -- как раз П. Б. Струве нисколько не меняется; что в своем теперешнем состоянии он находится уже очень давно, и с той точки, которой достиг задолго до войны, ни на поллинии не сдвинулся. Война, февраль, октябрь, эмиграция -- все это прошло над ним, как четыре волны над камнем: закрепившись, камень уже никаких волн не замечает.

Через день открываю, случайно, принесенную из переплета старую книгу на статье Мережковского "Красная Шапочка" -- и, прежде всего, изумляюсь: что это? Не вчера ли написано? Струве, Милюков, патриотизм, национализм, мощь России... А потом вижу и знакомый образ Струве... того же сегодняшнего Струве. Сегодняшний только раздражительнее, мелкополемичнее, да и компания вокруг него собралась особая; но ведь в тогдашние времена для Ренниковых и Сувориных было "Новое Время", а теперь куда же им? Существа дела это нисколько не касается.

В своей статье (11-го или 12-го года) Мережковский, говоря о Струве, называет его национализм не по-современному "зоологическим", а, пожалуй, еще сильнее -- "людоедским". И предупреждает, что для Красной Шапочки этот волк весьма опасен. Хотя ту Красную Шапочку, о которой я хочу сейчас говорить, проглотил другой волк, но ведь она, как и в сказке, освободится же от него; поэтому и о волке "по Струве" следует помнить; у него в пасти тоже не сладко.

Помнить! Мало ли о чем следует помнить! А память человеческая так хрупка. "Если все помнить -- и жить нельзя", -- сказал кто-то. Да, правда, живой должен забывать многое, чтобы жить дальше. Но есть такое, что, забыв, -- мы перестаем жить. Погружаемся в забвенье сонное, -- в сон. Тогда "беспамятство как Атлас давит душу..." и совсем может ее задавить, наконец.

Немало у нас было сонного забвенья в России. Спали и глубоко, и не глубоко, дремали, грезили, бредили... Спали стоя, сидя, говоря. Но одних уже первая волна разбудила, других вторая... все четыре проспал лишь тот, кто, как Струве, успел до всяких волн заснуть камнем.

Теперь, здесь (и в России, конечно) опять время ткет вокруг нас спасительную ткань забвенья... спасительную для жизни ("нельзя все помнить и продолжать жить"). И теперь у иных это нужное забвенье переходит в сонное забытье -- забывающийся лишается чувств.

Тем важнее толкать человека, напоминать ему... его же самого, в состоянии бодрствования. Каким он был тогда? Что видел открытыми глазами? Что было -- тогда?

Очень многие могут, и для собственной пользы должны, вспомнить нашу Красную Шапочку -- февральскую революцию; вспомнить момент, "когда мы... ну, не мертвые, а сонные -- пробудились".

Внешне вспомнить -- мало: я предлагаю вспомнить изнутри, внутренне. Впрочем, настоящая память о чем-либо -- есть воссоздание в полноте, внешнего и внутреннего.

Это нелегко. Не все ведь одарены волевой памятью и, главное, честностью перед собой. У кого память и воображенье слабы -- можно помочь; но кто не хочет быть честен перед собой, с тем уж ничего не поделаешь.

Что же было тогда? А вот что.

С 14-го до 16-го года почти все, а к 17-му решительно все, от любого думца -- через глупого обывателя -- до матроса Вани Пугачева, знали одну вещь, ее не точно, лишь приблизительно, формулировать можно так: без перемены правительства никто не остановит нашествия немцев, и нельзя предупредить бессмысленного восстания.

Конечно, Ваня Пугачев не этими, иными, словами пользовался: он, может быть, просто говорил: "Нет, чего там, ничего не будет. Или уж такое...". А то и просто мычал, ворочая глазами. Конечно, и думцы в словах не сходились; но я утверждаю: знание было у всех общее, одинаково твердое; его только разно выражали, в меру своих способностей. Знание было правилом, -- с естественными исключениями для безумных, мертвецов и младенцев.

Февральская революция сделалась сама, никто ее не "делал" (если бы кто и мог -- вряд ли решился бы ее делать). Но когда она пришла, и пришла именно как революция, а не что-то безлико-бессмысленное, -- она принесла с собой момент совершенно исключительной, повелительной радости. Особенность этой радости в том, что она была общая, одна у всех; она соединила правого думца с последним Ваней Пугачевым, как ранее соединяло их общее знание -- ощущение.

Пусть это был только момент, и в следующий думец с Ваней уже расстались. Такие моменты не могут рассматриваться в категории времени. Я где-то упоминаю, что и сама революция "не имеет дления".

Моменты -- или миги -- соединения людей в общей радости (именно в радости, т. е. в положительном) чрезвычайно Редки. Но и чрезвычайно важны: они всегда утверждают какую-то несомненную правду: они -- как бы довременное ее приоткрытие, свидетельство о ней, вернейшее ее обещание. Кто впоследствии от правды подобного момента отрекается -- тот или так слаб, что все забыл (можно напомнить), или не желает быть честным перед собой (нельзя помочь).

О нашей революции достаточно лишь хранить память: оправданий ей не нужно, она уже оправдана. Я говорю "нашей", а не "февральской", потому что другой, кроме февральской, и не было; октябрьский переворот -- просто волк учуял на пути Красную Шапочку и съел ее.

Ну, а что этого касается, т. е. как случилось, что люди свою правду, свою Красную Шапочку, от волка не уберегли, -- тут дело особое. О нем тоже не надо забывать. И его тоже не надо оправдывать... хотя вовсе не потому, что оно, как революция, уже оправдано. Нет, не оправдано; и всегда лучше, полезнее, сознать вину, чем оправдывать себя: мы, мол, ни при чем, судьба, рок, или force majeure... {исключительные обстоятельства (фр.). } Редко бывает, чтобы в таких человеческих делах, о каких мы говорим, люди оказывались совершенно не повинны. У каждого свой сучок, если не бревно, в глазу, и ничего нет постыдного в этом сознаться. Гораздо хуже так с этим сучком и ходить и, чего доброго, с ним же в Россию вернуться.

И. И. Фундаминский говорил недавно, что русская интеллигенция ("духовный орден", о восстановлении которого он мечтает) не была подготовлена к власти, когда власть попала к ней в руки: дух этого ордена был слишком "жертвенный". Может быть, и так (я думаю, было кое-что и кроме этого). Во всяком случае слова Фундаминского звучали не как самооправдание, а как сознание вины греха, -- что очень важно. Не грех ли в самом деле, "жертвенность" в иные исторические моменты? Прямой вывод отсюда: восстановлять "орден" русской интеллигенции нужно на других духовных основах, не на "жертвенности". На каких -- Фундаминский не сказал, но пока довольно и того, что он сказал: мы были виноваты; мы были не такими, какими нужно быть; мы должны измениться.

И тут я опять прихожу к вечному моему вопросу (очень, в сущности, скромному) о всех нас, -- об эмиграции: что она сознала? Растет ли, меняется ли? Учится ли? Хочет ли учиться, хочет ли меняться?

Каменно-спящих, все равно на правом берегу или на левом, -- не разбудишь, конечно. Я о них и не говорю. А только о тех, кто помнит, -- может вспомнить, -- нашу Красную Шапочку с ее правдой. Молодые? Им как будто нечего помнить самим; но они понимают же, что правда не с ними родилась, и задача всякого поколения -- схватиться за верную ниточку, тянуть ее дальше. А память человеческая -- шире одной человеческой жизни.

Вот, в этих, знающих и чувствующих, что Красная Шапочка жива, -- все и дело.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Последние Новости. Париж, 1927. 31 марта. No 2199. С. 2.

Недавно на одном собрании... -- на заседании "Зеленой Лампы" 24 февраля 1927 г. Гиппиус говорила, что П. Б. Струве не меняется по сравнению с довоенными годами.

"Красная Шапочка" -- статья Д. С. Мережковского в газете "Речь" 24 февраля 1908 г.; вошла в его сборник статей "В тихом омуте" (СПб., 1908).

Суворин Алексей Сергеевич (1834--1912) -- журналист и издатель газеты "Новое Время".

"когда мы <...> не мертвые <...> пробудились" -- аллюзия на название пьесы Г. Ибсена "Когда мы, мертвые, пробуждаемся" (1899), шедшей в Московском художественном театре (1900). В 1901 г. поставлена петербургским Новым театром Л. Б. Яворской.

Фундаминский (Фондаминский) Илья Исидорович (1880--1942) -- публицист. В эмиграции с 1918 г. Один из организаторов журнала "Современные Записки".