1
«Нет, я не льстец!» Мои уста
Свободно Ника славословят.
Ни глад, ни мор, ни теснота,
Ни трус меня не остановят.
Ты скромен, Ника, но ужель
Твои дела мы позабыли?
Преследуя святую цель,
Трудился с Филиппом[3] — не ты ли?
Ты победил надеждой страх,
Недаром верила Россия!
На Серафимовых[4] костях
Не ты ли зачал Алексия?
Не ты ль восточную грозу
Привлек, махнувши ручкой царской?
И пролил отчую слезу
Над казаками — в день январский?[5]
Толпы мятежные лились…
У казаков устали руки.
Но этим только начались
Твои, о Ник, живые муки.
Ты дрогнул, поглядев окрест,
И спешно вызвал Герра Витта…[6]
Наутро вышел манифест…
Какой? О чем? Давно забыто.
Но сердце наше Ник постиг.
Одних сослал, других повесил.
И крепче сел над нами Ник,
Упрямо тих и мирно весел.
С тех пор один он блюл, хранил
Жену, Россию и столицу
И лишь недавно их вложил
В святую Гришину[7] десницу.
Коль раскапризится дитя,-
Печать, рабочие и Дума,-
Вдвоем вы справитесь, шутя:
Запрете их в чулан без шума.
На что нам Дума и печать?
У нас священный старец Гриша.
Россия любит помолчать…
Спокойней, дети, тише, тише!..
И что нам трезвость,[8] что война?
Не страшны дерзкие Германы.
С тобою, Ники, без вина
Победоносны мы и пьяны.
И близок, близок наш тупик
Блаженно-смертного забвенья,
Прими ж дары мои, о Ник,
Мои последние хваленья.
Да славит всяк тебя язык!
Да славит вся тебя Россия!
Тебя возносим, верный Ник!
Мы богоносцы — ты Мессия!
2
От здешних Думских оргий
На фронт вагонит Никс,
При нем его Георгий[9]
И верный Фредерикс.[10]
Всё небо в зимних звездах.
Железный путь готов:
Ждут Никса на разъездах
Двенадцать поездов.
............................
На фронте тотчас слово
Он обратил к войскам:
«Итак, я прибыл снова
К героям-молодцам.
Спокойны будьте, дети,
Разделим мы беду -
И ни за что на свете
Я с места не сойду.
Возил сюда сынишку,
Да болен он у нас.
Так привезу вам Гришку
Я в следующий раз.
Сражайтесь с Богом, тихо,
А мне домой пора».
И вопят дети лихо:
«Ура! ура! ура!»
Донцы Крючков и Пяткин[11]
Вошли в особый пыл,
Но тут сам Куропаткин[12]
С мотором подкатил.
Взирает Ника с лаской
На храброго вождя…
В мотор садятся тряский,
Беседу заведя.
Взвилася белым дыбом
Проснеженная пыль
И к рельсовым изгибам
Запел автомобиль.
Опять всё небо в звездах,
И пробкой,[13] как всегда,
Шипят на ста разъездах
Для Ники поезда.
К семье своей обратно
Вагонит с фронта Никс.
И шамкает невнятно:
«В картишки бы приятно»-
Барон фон Фредерикс.
3
«Буря мглою небо» слюнит,
Завихряя вялый снег,
То как «блок» она занюнит,
То завоет, как «эс-дек».
В отдаленном кабинете
Ропщет Ника: «Бедный я!
Нет нигде теперь на свете
Мне приличного житья!
То подымут спозаранку
И на фронт велят скакать,[14]
А воротишься — Родзянку[15]
Не угодно ль принимать.
Сбыл Родзянку — снова крики,
Снова гостя принесло:
Белый дядя Горемыкин[16]
В страхе едет на Село.
Всё боится — огерманюсь,
Или в чем-нибудь проврусь…
Я с французами жеманюсь,
С англичанами тянусь…
Дома? Сашхен[17] всё дебелей,
Злится, черт ее дери…
Все святые надоели -
И Мардарий[18] и Гри-Гри.[19]
Нет минуты для покоя,
Для картишек и вина.
Ночью, „мглою небо кроя“,
Буря ржет, как сатана.
Иль послать за Милюковым?[20]
Стойкий, умный человек!
Он молчанием иль словом
Бурю верно бы пресек!
Совершится втайне это…
Не откроет он лица…
Ох, боюсь, сживут со света!
Ох, нельзя принять „кадета“[21]
Мне и с заднего крыльца!»
Нике тошно. Буря злая
Знай играет, воет, лает
На стотысячный манер.
Буря злая, снег взвихряя,
То «эн-эсом»[22] зарыдает,
То взгрохочет, как «эс-эр».[23]
Полно, Ника! Это сон…
Полно, выпей-ка винца!
В «Речи» сказано: «спасен
Претерпевый до конца».[24]
4
Со старцем[25] Ник беседовал вдвоем.
Увещевал его блаженный: «Друже!
Гляди, чтоб не было чего похуже.
Давай-ка, милый, Думу соберем.
А деда[26] — вон: слюнявит да ворчит.
Бери, благословясь, который близко,
Чем не министр Владимирыч Бориска?[27]
Благоуветливый и Бога чтит.
Прощайся, значит, с дединькою, — раз,
И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,
Что брюхо толстое — с Алешкою убивцем.[28]
Мне об Алешке был особый глас.
Да сам катись в открытье — будет прок!
Узрят тебя, и все раскиснут — лестно!
Уж так-то обойдется расчудесно…
Катай, катай, не бойся, дурачок!»
Увещевал его святой отец.
Краснеет Ника, но в ответ ни слова.
И хочется взглянуть на Милюкова,
И колется… Таврический Дворец.
Но впрочем, Ник послушаться готов.
Свершилось все по изволенью Гриши:
Под круглою Таврическою крышей
Восстали рядом Ник и Милюков.
А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели,[29]
В углах таясь, шептались и бледнели.
Повиснули их буйные головки.
Там Ганфман[30] был и Бонди[31] из «Биржевки»-
Чтоб лучше написать о светлом дне…
И написали… И во всей стране
Настала некакая тишина,
Пусть не надолго — все-таки отдышка.
Министров нет — один священный Гришка…
Мы даже и забыли, что война.[32]
<Mapт 1916>