Оргон, которого ужасно теснили в театре, посматривал с беспокойством на людей окружавших его; следовал глазами за каждым их движением, за каждым их взором; оборачивался во все стороны; боялся, чтобы у него чего-нибудь не украли... и в ту самую минуту вытащили из кармана его табакерку.
"Если бы вы, господин Оргон -- сказал ему один знакомый -- держали руку в кармане, то ваша табакерка осталась бы цела. Надобно смотреть за самим собою, когда желаем, чтобы другие нас не уловили".
Беспрестанно говорят людям: берегитесь обманщиков, а я напротив сказал бы им: берегитесь тех способов, которые вы сами даете им для обмана. Вор никогда не зайдет к вам, если вы заградите для него все входы; заприте и окна, и двери, и не заботьтесь о том, что он будет бродить около вашего дома. Корабль, крепко законопаченный, плавает по морю без всякий опасности; если пройдет в него вода -- что будет тому причиною? Конечно не вода, государи мои, но отверстия.
Обманутый человек жалуется на обманщика и говорит: он меня обольстил ! Но для чего же допускали вы к себе обольстителя? Он обещал великие выгоды! Но кому? Не вам, а корыстолюбию вашему. Для чего же позволяли вы корыстолюбию своему слушать его пленительные обещания? Оно то своим обманчивым языком изъясняло те слова, которые без помощи его не имели бы для вас никакого смысла; оно-то вас уверяло, что с маленьким трудом и небольшими пожертвованиями приобретете вы чрезвычайно много! Подумайте сами: если бы не пришло вам в голову искать прибытка; если бы, имея достаток посредственный, но соразмерный с вашими желаниями и даже прихотями, не вздумали вы искать богатства: то без сомнения слово выгода показалось бы вам непонятным; ибо оно представило бы рассудку вашему такую вещь, которая не только для вас неполезна, но даже соединена с пожертвованиями и трудами. Но корыстолюбие, корыстолюбие! Оно-то всему причиною, -- оно служило посредником между вами и коварным обольстителем; его старался он преклонить на свою сторону! А вы? Что делали в то время? Для чего позволили обманщику найти желаемое?
Но вот что кажется мне всего забавнее! Корыстолюбие довело вас до глупости: корыстолюбие и огорчается вашею неудачею, и делает вам упреки. Всегда видим, что та самая страсть, которая наиболее способствовала нас обмануть, наиболее восстает и против обмана; в этом случае она подобна тем людям, которые помогают красть и первые кричат: разбой! чтобы избавить себя от подозрения. Таково сердце человека: если уловило его самолюбие, то самолюбие же и оскорбляется и ропщет. Вы наказываете слугу за то, что он вас рассердил -- другими словами: вы наказываете его за то, что вы сердиты. Но скажите, был ли бы он наказан, если бы вы были терпеливее? Конечно нет.
"Один подагрик -- пишет Монтень -- отвечал лекарю, который требовал, чтобы он не ел соленого мяса, что ему непременно надобно на кого-нибудь жаловаться, и что он всегда чувствует облегчение, когда укоряет в своей болезни то ветчину, то солонину, то языки говяжьи".
Стенание кажется необходимым для тех, которые страждут: мы все, сколько нас ни есть, любим жаловаться на других. Если бы надлежало обвинять одних себя, то мы принуждены бы были скрывать досаду в своем сердце. Кто подымает руку, чтобы ударить -- уверяет Монтень -- тому досадно, если он промахнется. И еще досаднее, прибавим, если ударить самого себя. Подагрик, о котором упомянуто выше, сказал бы охотно: я испортил себе желудок; но мучась подагрою, он говорил: это от солонины. Мы все согласны обвинять самих себя в несчастиях мелких, напротив в больших желаем обвинять кого-нибудь другого. Но жалуясь на других, не даем ли мы чувствовать, что глупость, которую они заставили нас сделать, слишком велика, и что нам потому именно тяжело принять ее на свой счет? Человек, который досадует на другого, подавшего ему вредный совет, может сравниться с бедняком, который осердился бы на вас за то, что вы подали ему деньги, который он принял. Вас обольстили похвалами, следовательно похвалы вам нравятся. Федра, исполнив совет Эноны, обременяет ее проклятиями:
Льстецы! ужасный дар разгневанных Небес!
Но кто же велит царям принимать от Неба этот ужасный дар? Осмеливаюсь (хотя едва ли это будет прилично) напомнить вам о народной пословице: осла не заставишь пить, если он сам не захочет. Если вы не имеете жажды похвал, то можете ли быть упоены лестью? Надобно, чтобы эта жажда была чрезмерная, и чтобы вы пили с жадностью, ибо вы не чувствуете на языке неприятной горечи. Одна женщина говорила мне, что всякое лестное слово открывало ей какую-нибудь неприятную истину. "Все восхищались высоким моим голосом; я заключила из того, что не могу петь приятно -- и перестала петь. Хвалили быстроту и легкость мою в танцах; я уверилась, что не имею довольно благородства, и старалась исправить в себе этот недостаток. Однажды спросили у меня: который мне год? Я отвечала: двадцать четыре. -- Этого не можно вообразить по вашему лицу! -- Я тотчас поняла, что в двадцать четыре года начинает лицо показывать лета. В тридцать лет понравилась я некоторым мужчинам: один хотел угодить мне, утверждая, что женщины в летах нравятся ему более молодых; а другой, что красота последнее дело в женщине. Что же вышло? Я узнала в одно время, что я и стара, и не красавица. Но эти господа хотели мне льстить и нравиться".
Вспомните грубую лесть старого кардинала д'Этрея, в присутствии которого Людовик XIV жаловался, что у него выпали все зубы. Но у кого есть зубы, Ваше Величество? сказал он, показывая тридцать два здоровых зуба свои. Он, признавал однако, что у короля не было зубов. -- Другой, прохаживаясь с тем же королем по саду в Марли, сказал: Ваше Величество, здешний дождик не мочит. Но он соглашался, что в ту минуту шел дождик. Льстец никогда не старается опровергнуть истинны явной: этого было бы для него слишком много; он ищет только согласовать с нею частное, собственно для него полезное мнение и выгода его состоишь не в том, чтобы увеличишь понятие, которое вы имеете о своем достоинстве, но чтобы уверить вас, что он чувствует его живее других; не в том, чтобы скрыть от вас недостатки ваши, но чтобы убедить вас, что он их не видит, или ими не оскорбляется. Он обманул вас насчет собственных своих чувств: для чего же вы идете далее? -- Кларисса! Дорваль уверяет, что смуглость вашего лица приятнее для него Софьиной ослепительной белизны -- должны ли вы заключить из его слов, что вам надобно носить платье такого цвета, который приличен одной только Софье? Дорваль не сказал вам, что смуглые лица от всех предпочитаемы белым, и вы напрасно будете утверждать, что введены в заблуждение лестью Дорваля. Что ж оставалось вам делать? Нравиться Дорвалю теми приятностями, который нравились одному ему, и не смешить других своими странностями, которых он никогда от вас не требовал.
Л*... уверяет тебя, любезный Д*..., что новая трагедия твоя, которую не хотели принять актеры, лучше Расиновой Андромахи. Тем лучше для него, и я советую тебе подарить и даже посвятить благосклонному Л* твой манускрипт, переплетенный в сафьян, с золотым обрезом. Но кто принуждает тебя его печатать? Разве Л* сказал тебе, что публика согласна с его вкусом? Ты один мог, благодаря своему самолюбию, вообразить, что все образованные люди восхищались твоею трагедиею в лице друга твоего Л*.
Не говори же: меня обманули! но: я обманулся! -- это выражение правильнее. Обманщик имел в тебе самом искусного своего помощника, он обманул тебя с собственного твоего согласия.
( С французского. )
9. О том, что нас обманывает. - ВЕ. 1809. No 7. С. 161-168. [Подпись; "С французского"].
= Conseils de morale. Par Madame Guizot. Paris, 1828. T. 1. P. 133-140.
Перевод очерка "De ce qui nous trompe" из "Нравоучительных наставлений" мадам Гизо. Издание, по которому Жуковский выполнил свой перевод, не установлено (см. также примечание к пункту 5).