Переводъ съ польскаго Н. Татарова.
Бѣдные обвиняемые пользуются правомъ безплатной защиты. Такую защиту по назначенію, или "казенку" и "стойку" по адвокатскому жаргону, судъ даетъ всѣмъ адвокатамъ по очереди, въ алфавитномъ порядкѣ.
Въ тотъ день, когда мой знакомый, Антонъ Юзвякъ, сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ, "стойки" по шести дѣламъ розданы были тремъ адвокатамъ, по два дѣла на каждаго, но болѣе важныя, т. е. платныя дѣла не дозволили имъ явиться на защиту, и они должны были нанять за нѣсколько рублей замѣстителя, который взялся защищать всѣхъ подсудимыхъ гуртомъ.
Это былъ "адвокатъ для бѣдныхъ", т. е. безъ портфеля, безъ бумагъ и безъ карандаша. Ежеминутно онъ вставалъ и заявлялъ, что отказывается отъ допроса свидѣтелей. Свидѣтели входили и выходили, показывали подъ присягой правду и неправду; читались протоколы и приговоры, а онъ стойко продолжалъ хранить обѣтъ молчанія.
Послѣ рѣчи прокурора онъ встаетъ и однимъ духомъ выговариваетъ формулу: "прошу о снисхожденіи, вслѣдствіе смягчающихъ вину обстоятельствъ", и затѣмъ прячетъ листокъ съ фамиліей подсудимаго, дѣлая это совершенно такъ же, какъ если бы онъ срывалъ съ календаря день, отходящій въ вѣчность забвенія. Судьи уходятъ совѣщаться, въ подсудимомъ еще трепещутъ нервы въ ожиданіи приговора, а защитникъ кладетъ уже на пюпитръ слѣдующій листокъ: онъ защитилъ Ивана, теперь очередь Петра,-- "прошу о снисхожденіи", потомъ слѣдующее дѣло -- "прошу о снисхожденіи", и такъ дальше.
Дѣло по обвиненію Юзвяка въ убійствѣ, "въ запальчивости и раздраженіи", послѣднее по порядку, было любопытнѣе остальныхъ -- тѣмъ, что жизнь запутала женщину въ исторію его дѣлъ.
Его ввели въ залу. Вошелъ маленькій, хилый блондинъ, съ лицомъ подростка, блѣднымъ и перепуганнымъ. Вовремя чтенія обвинительнаго акта онъ нѣсколько разъ подымался со скамьи, желая, повидимому, опровергнуть взводимыя на него обвиненія, но чрезмѣрное количество впечатлѣній не позволяло ему извлечь наружу ни одной мысли, и только свѣтлые, безпокойные глаза мѣнялись отъ выраженія смутныхъ порывовъ, скованныхъ въ глубинѣ души, какъ будто заколдованныхъ.
-- Антонъ ІОзвякъ, 23-хъ лѣтъ, по ремеслу слесарь, католикъ?
-- Да-да.
-- Вы обвиняетесь въ убійствѣ Валентина Яворскаго. Вы признаете себя виновнымъ?
-- Д-да, у-у-б-билъ.
-- Какъ это случилось?
Какъ это случилось,-- какъ могло случиться! Въ головѣ у него гудятъ дикія мысли, все однѣ и тѣ же: это онъ все... Валекъ... жена... Валекъ... онъ велѣлъ, они... Онъ заикается; никто его не понимаетъ.
-- Садитесь; разскажете послѣ.
Входятъ свидѣтели.
Всякій, слушающій это дѣло, чувствуетъ въ сѣти перекрестныхъ фактовъ только одну истину,-- что передъ судомъ отвѣчаетъ не Каинъ, а Авель, обвиняемый въ грѣхѣ Каина, что онъ долго подчинялся хищной власти Валека, путаясь по шахматной доскѣ измѣнчивыхъ настроеній, бросаясь во всѣ стороны, безъ толку и безъ цѣли...
Юзвякъ женился на уличной женщинѣ. Послѣ свадьбы прежній ея любовникъ, Валентинъ, бралъ ее и бросалъ по произволу, таскалъ по кабакамъ, продавалъ ея тѣло и оборванную, истерзанную отсылалъ къ мужу.
Она возвращалась къ нему изъ своихъ ночныхъ похожденій пьяная, полуживая, и на другой день снова бросала его, съ презрѣніемъ на губахъ. А на порогѣ стоялъ Валентинъ, рослый и здоровый мужчина, мѣрилъ насмѣшливымъ взглядомъ жалкаго мужа, вызывалъ на бой, ждалъ.
Происходилъ безмолвный турниръ мужества. Женщину, несомнѣнно, увлекалъ тріумфъ мускуловъ, которые каждую минуту могли пасть ударомъ на ея спину или сжать ее всю въ могучемъ объятіи.
Они уходили, оглядываясь еще на мужа. А онъ страдалъ отъ дикой жажды мести и сжималъ кулаки,-- маленькіе, слабые кулаки.
По временамъ онъ рѣшался на борьбу труса: онъ убѣгалъ, но снова возвращался. Потому что его терзала чувственность, привычка къ одной, хотя бы и гулящей, женщинѣ, и соблазняли тѣ рѣдкія минуты, когда ее охватывала какая-то безсильная жалость къ мужу-ребенку, глаза заволакивались, а на полныхъ губахъ ея блуждали нѣжныя, безсознательныя слова, проблески любви, вырывавшіеся невольно среди хаоса вздоховъ, всхлипываній и смѣха.
По цѣлымъ ночамъ, продрогшій, въ лихорадкѣ, онъ выжидалъ передъ ея квартирой разсвѣта, чтобы вымолить у нея или купить ея ласку за бутылку водки и мелкія краденыя деньги.
Его часто прогоняли; била его жена, билъ ея случайный любовникъ, и чаще всего Валентинъ, сильный... всегда торжествующій...
Раньше, когда онъ еще обѣими руками хватался за тѣнь жалкой формы, которая, во славу избитыхъ понятій, сохраняла за собой громкое названіе "брака", съ нимъ еще иногда считались, какъ съ предметомъ, на который невольно наталкиваешься: все-таки онъ былъ... мужъ, правда, смѣшной и невыразимо жалкій "мужъ", который не умѣлъ отстоять жену ни передъ кѣмъ, "мужъ" женщины, потерявшей собственника, мужъ, схваченный ковычками неумолимой ироніи жизни, какъ раскаленными щипцами,-- и все-таки мужъ, съ которымъ раздѣляли его квартиру!
Но когда однажды онъ бросилъ ее, то его лишили и этой привилегіи. Чѣмъ чаще потомъ онъ появлялся, тѣмъ сильнѣе упрочивалась въ ней увѣренность, что имъ можно совсѣмъ пренебрегать, бить его по лицу, оскорблять: все равно черезъ нѣсколько дней онъ притащится и самъ еще попроситъ прощенія.
Онъ не зналъ людей. Чувствительный, какъ голубь, съ натурой ребенка, умѣющаго только жаждать удовольствій, ласковаго слова и улыбки, за какую бы то ни было цѣну, хотя бы подлости и униженія, онъ не могъ завладѣть слабой женщиной, влюбленной въ Валека, который билъ и истязалъ ее, но обладалъ силой подчинять людей, силой спокойной, увѣренной и безпощадной. Человѣкъ, который сумѣлъ бы сохранить передъ ней хоть небольшую долю достоинства и не навязывался бы къ ней со своими любовными чувствами, давно бы уже вытащилъ ее изъ грязи, потому что жестокость Валека мучила ее все больше. Но кто самъ тонетъ, тотъ не можетъ спасать другихъ; слабость чувствуетъ презрѣніе къ слабости; а изъ этихъ двухъ людей болѣе безпомощнымъ ребенкомъ, съ которымъ жизнь дѣлала все, что хотѣла, былъ "мужъ" -- Юзвякъ...
И этотъ ягненокъ убилъ. Онъ не могъ бороться, не могъ уйти, и потому убилъ.
Какъ это случилось? какъ могло случиться?
Каждое движеніе, каждое слово, нахмуренныя брови, малѣйшій пустякъ въ окружающей средѣ,-- все могло взволновать его чувствительное самосознаніе и съ половины пути отстранить руку, готовую нанести ударъ. Онъ могъ создавать въ воображеніи цѣлый рядъ преступныхъ плановъ, но ни одного изъ нихъ не сумѣлъ бы выполнить.
Это былъ типичный трусъ,-- трусъ не изъ привязанности къ спокойствію и благосостоянію, но изъ свойственнаго ему способа воспріятія поверхностныхъ впечатлѣній, изъ которыхъ каждое дѣйствовало независимо, создавая въ головѣ сумятицу, вродѣ настройки инструментовъ въ оркестрѣ.
Онъ напоминалъ женскія натуры, мелкія -- потому, что не умѣютъ удерживать впечатлѣній, и "глубокія" и "бездонныя" -- потому, что, пуская въ оборотъ съ быстротою молніи обрывки мыслей, создаютъ иллюзію золотого дождя.
Однако, и непостоянство подчинено извѣстному закону: этотъ законъ есть минута, а минуту можно вызвать мгновенно.
Чтобы у Юзвяка явилась минута отчаянія, достаточно было легчайшаго дыханія, но чтобы оно перешло въ дѣйствіе, нужна была очень сильно возбуждающая атмосфера. Роковое стеченіе обстоятельствъ, предшествовавшихъ сценѣ убійства, должно было дѣйствовать вмѣсто Юзвяка: оно мѣшало ему теряться въ противорѣчивыхъ рефлексіяхъ, усыпляло въ немъ чуткость зайца, настораживавшаго уши при всякомъ шорохѣ и шелестѣ, должно было воспламенить въ мозгу безумно-быструю молнію и въ мгновеніе ока исторгнуть ее наружу.
За два дня до убійства Юзвякъ шатался по городу, безъ работы, больной, въ лихорадкѣ. Деньги, добытыя мелкой кражей, потрачены были на пирушку съ женой. Ночевалъ онъ въ городскомъ саду, подъ голымъ небомъ, подъ дождемъ. Его терзалъ голодъ,-- эта творческая сила даже у труса и тряпки. Въ желудкѣ пусто, тошно. Сердце бьется неровно. Мысли, сначала неясныя, разбросанныя, собираются понемногу изъ отдаленнѣйшихъ закоулковъ въ одинъ клубокъ: ѣсть! ѣсть! Онъ спитъ, а сонъ не укрѣпляетъ. Вскакиваетъ со сна,-- ѣсть. Что-то поднимаетъ его, толкаетъ, увлекаетъ... Куда? Дальше! дальше! все равно: вытяни изъ мозга такую мысль, такую кровь, которая бы обратилась въ хлѣбъ, скрежещи зубами, падай,-- ты встанешь и долженъ, долженъ бѣжать туда, гдѣ есть пища.
Страшная сила инстинкта! Есть другія стремленія, но ни одно изъ нихъ не представляетъ необходимости; они могутъ быть или не быть, со временемъ я переживу ихъ и останусь жить. Есть люди, съ которыми я могу сходиться или расходиться; есть любовь женщины, которой я могу противопоставить цѣлый міръ насмѣшливой мысли и цѣлый міръ красоты. Могутъ обмануть чувства, разумъ, люди, а голодъ не обманетъ, голодъ всегда впереди!
Впередъ же, впередъ за хлѣбомъ; пройдешь весь свѣтъ, минуешь степи и моря, звѣзды потухнутъ и перестанутъ показывать тебѣ путь, время лишитъ тебя всѣхъ иллюзій, о, какъ легко, легко тебѣ будетъ! А вокругъ -- безумство, вокругъ безпокойная, голодная, сухая ночь,-- ночь страшныхъ предвѣстій, нахмуренныхъ тучъ, надорванныхъ струнъ... Ты обезсилѣлъ? Тебѣ на голову сядетъ большая, голодная птица, сдавитъ виски костлявыми крыльями и прозвонитъ на черепѣ твоемъ гимнъ къ небесамъ: ѣсть-ѣсть-ѣсть! О, тогда полетишь, голубчикъ, полетишь!
Онъ побѣжалъ къ женѣ: кормила вѣдь она любовника, пусть накормитъ и мужа. Онъ зналъ, что его прогонятъ, если онъ явится безъ гроша, но голодъ это такой адвокатъ для бѣдныхъ, который знаетъ только одно слово: ѣсть! А вдругъ она дастъ ѣсть? А не дастъ,-- тогда нужно будетъ искать въ другомъ мѣстѣ.
Онъ не засталъ ея дома. Онъ ждалъ за угломъ. Подъ вечеръ она явилась съ мужчиной. Какъ долго онъ ждалъ, какъ страшно долго! Такъ собака, стоя предъ мясной лавкой, смотритъ, глотаетъ слюну, высовываетъ длинный, острый языкъ, поджавъ хвостъ между ногъ, со съёжившейся шерстью на выступившихъ ребрахъ. Запахъ жира, видъ мяса, которое рубятъ топоромъ, рвутъ ея желудокъ на части: она конвульсивно готова почти выскочить изъ шкуры... И минутами собака забываетъ, что тамъ, гдѣ есть мясо, есть и люди, она подходитъ все ближе... но получаетъ ударъ между реберъ, воетъ и снова становится въ отдаленіи.
Мужчина вышелъ. Въ одно мгновеніе онъ очутился у своей жены. Ѣсть! У него совсѣмъ другой видъ, чѣмъ обыкновенно, онъ не проситъ, а требуетъ. Онъ смотритъ прямо въ глаза, хватаетъ ее за руку: "вотъ какъ! другимъ ты отдаешь весь заработокъ, а мнѣ жалѣешь грошей? Я ли не помогалъ тебѣ? Я ли не кралъ для тебя?"
Онъ говоритъ кратко, горячо, голодъ заставляетъ его забывать обо всемъ. Онъ не угрожаетъ, но угроза видна въ его упорномъ взглядѣ. Ее не разъ истязали: она видала уже такіе голодные глаза. Животный страхъ появляется на ея лицѣ; выраженіе этого страха возбуждаетъ его и онъ продолжаетъ мучить ее. Она все еще думаетъ, что это минутная вспышка, пробуетъ отдѣлаться отъ него, говоритъ: "приди завтра!" Напрасно! Онъ рѣзко, сурово прерываетъ ее. "Завтра,-- говоришь ты,-- завтра? Что будетъ завтра, еще неизвѣстно, а я сейчасъ хочу наплевать тебѣ въ глаза за все, за все... Помнишь, какъ ты... всегда... съ нимъ... какъ онъ... меня... какъ вы меня... помнишь, помнишь?
Женщина слушала. Онъ говорилъ правду: все было такъ, совершенно такъ. Она чувствуетъ себя пришибленной, но не этимъ обвиненіемъ. Она страшно измучена всею жизнью, издѣвательствомъ мужчинъ надъ ея больнымъ тѣломъ, надъ ея оплеванной душой.
О, провалитесь вы всѣ, собаки, мужчины! Заигрывать вы умѣете... О, хоть бы кто-нибудь размозжилъ ваши головы о камни!
-- Денегъ!
-- Возьми.. тамъ... принеси водки...
Въ ближайшемъ кабакѣ сидитъ Валекъ съ пріятелями, пьяный. Встрѣча -- въ такую мрнуту! Дурной знакъ. Бѣсъ уже оцѣнилъ его голову и путается по угламъ кабака, перебѣгая отъ врага къ врагу.
Они взглянули другъ на друга. У голоднаго -- не ссора на умѣ, онъ спѣшитъ за водкой и ѣдой. Одинъ, другой шкаликъ водки,-- о, какъ тепло, хорошо! Желудокъ пляшетъ, обвивается вокругъ брошеннаго ему куска хлѣба, втягиваетъ его и погружаетъ все глубже внутрь. Еще шкаликъ! Сердце бьется, грудь вздымается, въ головѣ звенятъ вольныя, молодыя мысли, заставляющія забыть о заботахъ. Онъ какъ будто нашелъ самого себя, къ нему вернулась давно потерянная свобода, та увѣренность движеній, какая бываетъ вначалѣ у всѣхъ пьяныхъ, пока они не дойдутъ до предѣла. Хочу -- хожу, хочу -- сяду, наплевать мнѣ на всѣхъ,-- я самъ по себѣ; такъ думалъ онъ, подчеркивая малѣйшія проявленія своей независимости, гордый собой.
Юзвякъ отошелъ отъ стойки и сталъ на порогѣ комнаты. "Вотъ тамъ сидитъ Валекъ... Ну, что жъ, что сидитъ? Валекъ -- такъ Валекъ, Юзекъ -- такъ Юзекъ." Онъ стоялъ и смотрѣлъ.
-- А пойди-ка сюда, Юзвякъ!-- крикнулъ Валекъ -- Трусишь? ге?
-- Чего трусить!-- отвѣтилъ онъ презрительно,-- дуракъ ты,-- вотъ и все.
Компанія разразилась громкимъ смѣхомъ.
-- Эй, вижу, что трусишь, потому что не идешь сюда.
Всѣ смотрятъ на Юзвяка: подойдетъ онъ или нѣтъ.
-- Подумаешь,-- какой франтъ,-- говоритъ Юзвякъ.
-- Ну, такъ садись и угощай пивомъ.
Юзвякъ садится, потому что онъ самолюбивъ: Валекъ ему ни по чемъ. Валекъ очень пьянъ и начинаетъ удивляться Юзвяку.
-- Стащилъ что нибудь сегодня?
-- А тебѣ что за дѣло?
-- Ого, какой важный сегодня! А у Маринки былъ?
-- Можетъ быть былъ, а можетъ быть и нѣтъ...
Молчаніе.
-- А это что за баба?-- спрашиваетъ кто-то Валека, умышленно желая продлить шутку, потому что всѣ ее знаютъ и знаютъ, какая связь соединяетъ ее съ Валекомъ.
-- А это, видите-ли, жена Юзвяка и моя, а, можетъ быть, и твоя... а какая она... того... какая...
Онъ шепчетъ что-то на ухо пріятелямъ. Всѣ смотрятъ на Юзвяка. Онъ молчитъ и блѣдно улыбается, барабаня пальцами по пивной кружкѣ.
Но такой слабый эффектъ не удовлетворяетъ Валека; лишенный остроумія, онъ продолжаетъ грубо:
-- Эй, опять ты, щенокъ, шляешься къ женѣ; доберусь я до твоей морды!
Общій смѣхъ.
-- Или я до твоей -- говоритъ страшно тихо Юзвякъ, съ тою же улыбкой на искаженномъ лицѣ.
-- Что?!-- зарычалъ Валекъ, ударяя кулакомъ въ столъ,-- а повтори-ка еще разъ!
-- Вотъ... что...
Финскій кривой ножъ до самой рукоятки вонзился въ горло. Кровь брызнула на сидящихъ.
Чудеса, чудеса! Никто не думалъ, не предполагалъ этого. Разговоръ продолжался едва нѣсколько минутъ. Когда кто-нибудь умираетъ цѣлые годы, то это легко понять, но когда сгоритъ въ одну минуту, то это страшное чудо.
Такъ сверло вертитъ дупло зуба, проникая все глубже вверхъ, точно желая вонзиться въ мозгъ, и вдругъ "неожиданно" ударяетъ въ обнаженный нервъ, и тогда боль, рвущая боль, пронизываетъ васъ длинной, жгучей иглой, и вы невольно протягиваете руки, чтобы оттолкнуть причинившаго вамъ боль. Это грозное "что"? убило Валека. На несчастный вопросъ -- ужасный отвѣтъ. Ножъ лежалъ въ карманѣ, въ футлярѣ. Юзвякъ нащупывалъ его на всякій случай: если Валекъ бросится на него, онъ станетъ защищаться. Присутствующіе тоже предвидѣли возможность такого оборота бесѣды, но для этой шайки "котовъ" {"Альфонсовъ".}, которой предводительствовалъ Валекъ, издѣвательство надъ слабымъ врагомъ было культомъ, привычкой.
Ради нихъ-то и устроилъ Валекъ эту охоту на человѣка, безсиліе котораго раздражало его нервы, такъ же, какъ пассивность Маринки будила въ немъ звѣря. Съ этой цѣлью онъ и пригласилъ его къ столу и сталъ говорить ему такія истины, которыхъ не говорятъ никому. Нельзя издѣваться надъ раболѣпіемъ собственныхъ рабовъ, надъ уступчивостью соблазненной женщины, надо и жертвамъ давать роздыхъ. Не все можетъ перенести душа, даже вѣчно скованная страхомъ. Валекъ не понималъ этого, и былъ убитъ.
"Русское Богатство", No 6, 1902